Василий Авсеенко
Общественная психология в романе

В новом романе г. Достоевский раздвинул рамки своих наблюдений и от анализа больной человеческой натуры перешел к анализу больного общества, обобщая патологические явления до степени болезни века. Идея этого нового романа («Бесы») прозрачно выразилась в знаменательном эпиграфе, взятом автором из Евангелия от Луки:

«Тут же на горе паслось большое стадо свиней, и бесы просили Его, чтобы позволил им войти в них. Он позволил им. Бесы, вышедши из человека, вошли в свиней, и бросилось стадо с крутизны в озеро, и потонуло. Пастухи, увидя происшедшее, побежали и рассказали в городе и в селениях. И вышли видеть происшедшее, и пришедши к Иисусу, нашли человека, из которого вышли бесы сидящего у ног Иисусовых, одетого и в здравом уме, и ужаснулись. Видевшие же рассказали им, как исцелился бесновавшийся».

«Это точь-в-точь как наша Россия, – объясняет один из героев романа. – Эти бесы, выходящее из больного и входящие в свиней, – это все язвы, все миазмы, вся нечистота, все бесы и все бесенята, накопившиеся в великом и милом нашем больном, в нашей России, за века, за века. Но великая мысль и великая воля осенят ее свыше, как и того безумного бесноватого, и выйдут все эти бесы, вся нечистота, вся эта мерзость, загноившаяся на поверхности… и сами будут проситься войти в свиней. Да и вошли уже может быть! Это мы, мы и те, и Петруша… et les autres avec lui, и я может быть первый, во главе, и мы бросимся, безумные и взбесившиеся, со скалы в море и все потонем, и туда нам дорога, потому что нас только на это ведь и хватит. Но больной исцелится и „сядет у ног Иисусовых“… и будут все глядеть с изумлением»…^[3]

Такою аналогией автор, оканчивая свой роман, объясняет идею и внутренний смысл произведения. Идея эта приводит роман в связь с общим направлением нашей современной беллетристики, задавшейся разработкой общественных тем и изучением нашего положения с отрицательной стороны его. Мы уже имели случай указывать в предыдущих статьях что наша так называемая художественная беллетристика, вопреки заверениям петербургской критики, будто бы для нее еще со времен Пушкина «общественные и нравственные интересы стали совершенно безразличны», постоянно обращается к общественным темам и пытается осветить наше современное положение, так что новый художественный роман есть в то же время и роман социальный. Эта заведомо лгущая критика, приветствовавшая как нечто небывалое и новый роман г. Эмиля Золя: «Ругон-Маккары», в котором она нашла (впрочем, по буквальному указанию самого автора) «естественную историю семейства» и якобы еще неведомую форму социального романа, могла бы найти в русской литературе совершенно выработанные образцы этой вовсе не новой формы. Более искреннее и близкое отношение к русской литературе помогло бы петербургской критике усмотреть, что приемы, приписываемые ей молодому французскому романисту, давно уже практикуются нашими талантливыми беллетристами с неменьшим искусством и, смеем думать, с большею глубиной мысли и содержания. Мы уже рассмотрели в предыдущей статье^[4] ряд произведений общественного характера, принадлежащих перу г. Писемского, и видели, как полно и живо отразилась в них одна из отрицательных сторон нашего положения. Роман «Бесы» исчерпывает другую сторону той же литературно-общественной задачи. «Все язвы, все миазмы, вся нечистота, все бесы и все бесенята, накопившиеся в великом и милом нашем больном, в нашей России», – это, в сущности, почти то же, что «вся ложь русской жизни», отразившаяся во «Взбаламученном море» и в позднейших произведениях г. Писемского. Но талант г. Достоевского, в известном смысле прямо противоположный таланту г. Писемского, подошел к предмету своей художественной сатиры с совершенно другой стороны. Для такого крайнего реалиста, каков автор «Тысячи душ» и «Взбаламученного моря», ложь современной русской жизни, или, лучше сказать, движения, охватившего наше общество с шестидесятых годов, представилась в практических отклонениях от здравого смысла и морали, и эти отклонения он воспроизвел в живых, реальных типах, взятых им в их житейских столкновениях, Г. Достоевский, с его способностью наблюдать и анализировать преимущественно болезненные явления человеческой души, задался выследить роковое влияние новых идей на слабый ум и те нравственные изъявления, какие извращение этих идей производит в жалких, внутренне несостоятельных натурах, пораженных бессилием и бесплодием полуобразованности. Его роман представляет полное изучение любопытного психологического вопроса, поставленного в связи с нашим социальным положением и со всею суммою нравственных недугов, которыми заражена известная часть нашего общества.

Фабула романа «Бесы» отчасти как будто заимствована из пресловутого нечаевского дела. Оговоримся, что для цели, предложенной нами в настоящей статье, это обстоятельство не имеет никакого значения. Автор воспользовался своим материалом совершенно художественно, взяв из него то, что подходило к его литературной задаче, и обработал эти крупные детали сообразно идее и плану своего произведения. Выбор фабулы был, конечно, подсказан ему той очевидностью, в какой нечаевское дело представлялось самым характерным делом нашего подполья, наиболее отразившим на себе роковые искажения мысли и человеческой натуры и все симптомы нравственного недуга, которым поражен этот темный мир. Нечаевцы, без сомнения, целиком шли из подполья нашей интеллигенции и могут быть признаны самыми яркими его представителями, по крайней мере в тот период его существования, в каком было застигнуто судебным процессом.

Прежде, однако, чем ввести нас в эту подпольную среду, автор знакомит нас с личностью, по художественной рельефности изображения представляющею один из самых ярких типов в нашей литературе и принадлежащею к иной среде и иному поколению. Степан Трофимович Верховенский – человек сороковых годов. Он стоит совершенно в стороне от закопошившегося кругом него подполья, хотя читатель чувствует, что есть некоторая внутренняя связь между этим человеком и молодыми героями романа Связь эта весьма знаменательна и не ограничивается одним только кровным родством с главным вожаком подполья, существует еще несомненное внутреннее родство между бестолковостью и беспринципностью этого смешного старика, воплотившего в себе отрицательную сторону движения сороковых годов и сатурналиями умственными и нравственными молодого подполья. Указывается таким образом некоторая преемственность в развитии идей, и между двумя поколениями кладется мостик, на котором некоторые крайние представители того и другого могут удобно подать друг другу руку. Указания эти весьма знаменательны, так как в значительной степени обнаруживают воззрения автора на источник, из которого вышли самые дикие движения новейшего времени. Степан Трофимович, отчасти презирая сгруппировавшееся подле него подполье, отчасти втайне ему сочувствует (настоящее отношение его к подполью есть вопрос его личного самолюбия), поставлен автором над молодым поколением в качестве некоего pater familias^[5], весьма смешного в глазах молодежи и совершенно ею пренебрегаемого, родство с которым последняя тем не менее все-таки признает. Это, так сказать, старый бес, данный в прародители бесовской мелюзге, выросшей под сенью его седин.