Василий Брусянин
На поле жизни
За самую скромную из всех больных слыла Серафима Гундобина, что немногим из обитательниц одиннадцатой палаты нравилось. Бойкая Надька Новгородская чаще других посмеивалась над нею и как-то раз со злобной усмешкой сказала:
– И когда ты, Сирочка, перестанешь быть красной девицей? Сидишь – глазами моргаешь, говоришь – глаза опускаешь… Верно, строга у вас в заведении-то Прасковья Ивановна?..
– Ехидная, страшная! – ответила за Гундобину Маня. – Если бы не содержание да не гости, давно бы мы с Серафимой в другое место перешли…
– То-то вы носы-то и задираете! – с усмешкой заметила из своего тёмного угла «Худышка», но на её замечание никто не обратил внимание.
– У нас строго, но хорошо, – продолжала прежним тоном Маня, – туалеты хорошие, обед вкусный – рябчиками по праздникам кормят и пирожное дают… Опять же, какая музыка по вечерам играет! Какие танцы у нас танцуют: Pas de quatre, Chaconne, Венгерку!.. А какие кавалеры у нас бывают – знатные, богатые, ловкие… Иной раз приедут офицеры – гвардейцы или пажи – chic!..
Надька Новгородская вскочила с койки, щёлкнула пальцами правой руки и пропела:
«Шик, блеск, immer elegant[1],
Хоть пустой карман!..»
К ней присоединилась Аннушка, и они вдвоём не очень стройно закончили:
«И возвращаюсь я домой
Всегда свинья свиньёй»…
Все присутствующие в одиннадцатой палате громко захохотали, и их заразительный хохот слышался минут пять…
– Да-а… В хорошем заведении хорошо жить, – вздохнув проговорила Аннушка, покуда хохот прекратился. – А вот у нас, – после паузы продолжала она, – всё больше так голь несчастная в гостях бывает: приказчики, солдаты, чернорабочие…
– Ого!.. У нас без крахмальной сорочки швейцар никого не пустит! Да и то ещё смотрит и чуть что – пальтишко плохонькое или шляпчонка помятая – так и совсем: «От ворот – поворот!» – с гордостью вставила Маня.
– А всё-таки на воле лучше: сама себе хозяйка, – проговорила до сих пор молчавшая Маша Маленькая. – Вот мы с Надей когда на Ямской жили, три комнаты с кухней и прихожей занимали… На полу ковры, на стене в спальнях ковры, кровати с пружинами, на подъезде швейцар… Вот это так хорошо!.. Бывало, заплатишь хозяйке вовремя за квартиру и живи себе как знаешь, что хочешь ешь, во что нравится – одевайся!..
– Да, на Ямской мы пожили! – с радостной улыбкой в глазах перебила её Надя Крутинина. – К маленькой Маше ходил маленький график… Сержем его звали, а ко мне… Ого!.. Коммерции советник и купец первой гильдии… Жену свою он называл ведьмой, а ко мне ходил… Бывало, часу в двенадцатом ночи приедет, а швейцар за ним несёт целую корзину разных закусок и вин… Шампанское он очень любил… Бывало, пробка в потолок, а вино в бокалы! И пошла писать!.. Хорошо он, чёрт его дери, на гитаре играл и цыганские романсы пел… Всю ночь, бывало, напролёт гуляем: Маша вот вернётся, Соня из девятого номера придёт, а когда и маленький графчик к нам прилепится…
– «Прилепится»… – обиженным тоном перебила подругу Маша Маленькая, – твой Игнатий Иваныч сам, бывало, графа пригласит, потому, ему было лестно с графом погулять…
– Ле-е-стно!.. Плевал он на всех графов-то… Он миллионщик был, понимаешь!?. – в свою очередь перебила Машу рассказчица и, уловив голосом прежний тон, продолжала. – На тройках мы тоже часто катались!.. Возьмём, бывало, самую лучшую тройку, сядем вдвоём и поедем… Едем-едем и чёрт знает куда заедем – за Лесное, за Парголово… А потом назад, в «Хижине дяди Тома» привал сделаем и домой… А как-то раз по морю ему вздумалось прокатиться, по льду… Извозчик сначала упирается, а потом Игнатий Иваныч как сунет ему в шею да к носу ему трёшницу – и понеслась наша тройка, и понеслась!.. Едем по льду, а он трещит – в начале зимы это было, – едем, кучер орёт во всю глотку на лошадей, а мы сидим в обнимку да целуемся… Потом остановились, выпили из горлышка портвейна, кучера угостили и опять вперёд! Игнатий Иваныч отстранил кучера, взял в руки вожжи да как гикнет! Да как понесут нас лошади!.. Впереди – широко-широко! Ничего не видно!.. Огоньки где-то горят, в Кронштадте что ли или где, а мы несёмся… Снег под полозьями хрустит, в лицо бьёт ветер…
Она вдруг смолкла, осмотрела слушателей внимательным взглядом и хотела было добавить ещё что-то к своему рассказу, но Михайлина Скач её перебила спросив:
– А где теперь этот коммерции-то советник?..
– А кто его знает, уехал он куда-то в Сибирь дорогу строить… А меня бросил… – ответила Надя Крутинина, и голос её дрогнул слезами.
III
Иногда и Маша Маленькая рассказывала о своём маленьком графе, но её рассказы не увлекали слушательниц. У графа была своя вороная лошадь, и он иногда катал Машу по городу и ездил с нею в загородные увеселительные места. Бывал он с нею и на маскарадах, и в отдельных кабинетах. Видя с каким вниманием все слушают Машу, она и сама старалась рассказать что-нибудь позанимательнее о своём графе, но в их прошлой связи с графом ничего не было занимательного, а собственной фантазии у неё не хватало, чтобы сочинить что-нибудь интересное, и она пониженным голосом говорила:
– Что-то всё он точно боялся. Бывало, придёт, поставлю я бутылку хересу, а он рассматривает её и всё думает, а хорошо ли вино? Закуску какую подадут – тоже сперва всю её осмотрит да обнюхает, а потом уж и есть примется. На тройках он тоже боялся ездить – как бы не разбили… А уж если домой собирается – так умора: шею обернёт длинным шарфом, воротник подымет, калоши и перчатки тёмные на ноги и на руки натянет. – «Да ведь тепло, – говорю, – чего ты кутаешься!?.» – «Нет, – говорит, – холодно, боюсь простудиться»… Не любила я его! Какой-то он был словно засушенный…
– А молодой он был? – спросила всё время жадно слушавшая Михайлина.
– Чёрт его знает: усы и бороду брил, голову тоже ёршиком подстригал, и с лысиной голова-то была… Этак в рубль серебром лысина светилась…
– А богат он был? – снова спросила Михайлина.
– Тебе, Михайлина, всё бы богатство! – с недружелюбной ноткой в голосе воскликнула Саша Мирова, которая всё время прислушивалась к рассказу с нахмуренными бровями. – Чего ты всё о богатстве спрашиваешь? – продолжала она. – Что ты думаешь, граф-то этот Маше всё богатство отдаст? Жди – отдаст! Все они покупают нашего брата, если в кошельке лишние деньжонки завелись… Трёшница в зубы, и готово! – Любую бери…
– Трёшницу!.. Ого!.. Это ты ошибаешься! – обидевшись, возразила Маша Маленькая. – С трёшницей-то я и через порог его не пущу!..
Сдвинув брови, Саша Мирова быстро встала и вышла из комнаты. Она часто одиноко бродила по коридору и о чём-то долго и упорно думала.
Душу девушки волновали смутные, но властные чувства, неотвязчивые думы и желания, – острые желания чего-то… Она и сама не знала, чего хочет её душа, но она ясно видела и сознавала, что то, чем она живёт, всё это не то и не то. Не удовлетворяла её тяжёлая работа на фабрике, не удовлетворяла и вся их шумная и бестолковая жизнь. Целые годы жить на виду у всех: целые дни на фабрике среди таких же как и она, обед в шумных дешёвых столовых, и даже ночью, когда люди отдыхают, нет для неё отдыха…
Всё время она теснилась вместе с подругами в одной комнатке, и они поневоле жили радостями и печалями друг друга, а ей часто хочется быть одной и до чего-то додуматься, что-то узнать!.. Иногда у них было и общее веселье. К ним приходили кавалеры. Они также пили, танцевали и проводили беспорядочные ночи до утра, а поутру их будили фабричные гудки и возвещали о наступившем дне тяжёлого труда.
День приходил, потом опять наступала ночь, и её сменял новый день с постылым трудом, с прежними, давно знакомыми, радостями и горестями жизни.
В этом вихре жизни встречалась она и с такими людьми, которые выделялись из толпы и говорили ей что-то не совсем понятное, но новое. Потом эти люди уходили куда-то, и она снова оставалась среди всех и на виду у всех.
Она встретилась с ним.
Это был приказчик в фабричном магазине. Звали его Глуховым. Ей нравились его тёмные волосы и карие глаза с длинными ресницами. Ей нравилась и его тихая речь, и такая славная-славная улыбка!.. Скоро потом они сошлись безрассудно и как две пушинки закружились в воздухе. Потом их метнул ветер в одну сторону, и они понеслись и понеслись…
Потом они оба опомнились после сладкого опьянения, прозрели и тут началась новая жизнь: ревность, охлаждение, ссоры и даже… даже побои… Он её бил… Разве она когда-нибудь забудет, что он, такой хороший, тихий и ласковый, бил её и больно бил!?. Они расстались врагами. Он уехал в деревню, и она снова осталась одинокой на виду у всех.
Завелись и новые друзья среди фабричных рабочих. Минуты, часы и дни взаимного увлечения сменялись тяжёлым разочарованием и охлаждением, потом недолгое одиночество, новая встреча и опять то же… В результате всего – болезнь, расшатанные нервы, осиротевшая душа!..
Однажды она пришла на Николаевский мост и хотела броситься через перила в Неву, но потом быстро переменила своё решение. На Большом проспекте она повстречалась с каким-то художником и в первый раз в жизни продалась ему за деньги… Она стала пить… Иногда её посещали мысли о самоубийстве…
Не жажда жизни отталкивала её от порога смерти, а какая-то страшная злость на себя, на «них», на всех, на всех… Жилось скверно, а она вот назло всем не хотела умереть. Ей хотелось жить ради этой скверной жизни, ради мук и отчаяния… Самоубийство ей казалось чем-то маленьким и слабеньким, и это слабенькое было в её воле, а ей хотелось чего-то другого, большого и сильного, с чем бы можно было побороться…
