Василий Анатольевич Шарлаимов
Цезать, тёща, Артемида и Роза
1. Степан и Цезарь.
Течение бурной и суматошной Рождественской ночи перекатило через свой кипучий апогей и размеренным потоком устремилось к таинственному, сумрачному Западу. Отгремели оглушительные праздничные салюты, отблистали невообразимо яркие и красочные огненные фейерверки. Зрители разошлись, город опустел, и только разноцветье лампочек уличных украшений напоминало о Великом торжестве Рождества Христова.
У развязки проспектов, облагороженной пышными зелёными насаждениями, одиноко маячил довольно-таки потрёпанный и перекошенный рекламный щит. Вчерашняя буря основательно покорёжила эту хлипкую конструкцию и превратила её в монумент последствий непредсказуемого, стихийного бедствия. Надорванные края рекламного полотна, теребимые лёгким ночным ветерком, жалостливо перешептывались с ржавой листвой декоративного карликового дуба.
У въезда на развязку, на узкой пешеходной дорожке, остолбенело стояли двое запоздалых прохожих и осоловевшими очами таращились на это изувеченное чудо наглядной агитации.
– Безусловно, перед нами самая обыкновенная театральная афиша, – бесцветным голосом констатировал непреложный факт статный, суровый гигант. – Очевидно, мы находимся достаточно близко от местного драматического театра.
– Эх, Стёпа, Стёпа! Будь мы рядышком с ним, то половина наших насущных проблем была бы уже разрешена, – попытался я рассеять заблуждение моего большого друга. – От театра до Камеры Муниципал – не более ста метров, а оттуда до автовокзала буквально рукой подать. (Прим. Камера Муниципал – ратуша). Даже если в эту пору и не ожидается проходящих автобусов на Гимараеш, то у Эйфелевого моста есть чудненькая недорогая гостиница. Там мы сможем не только хорошенько отдохнуть, но и, наконец-то, выспаться вволю. Удивляюсь, как ты, со своей исключительной наблюдательностью, не заметил, что сёстры-близнецы этой афиши расклеены по всему Порто и его окрестностям. Заезжая лиссабонская труппа выставляет на суд местного зрителя свою оригинальную трактовку классической пьесы Тирсо де Молина «Дон Жуан».
– Странно, – озадачено охватил дланью свой могучий подбородок гигант. – Я всегда считал, что Дон Жуан жил и «творил» во времена правления Владимира Ясное Солнышко. Ну, в крайнем случае, был современником небезызвестного царя Ган…
Неожиданно Степан пресёкся и крепко-накрепко призадумался. Судя по его напряженному лицу, он мысленно перебирал архивы своей незаурядной, энциклопедической памяти.
– Нет! – внезапно встрепенулся осенённый историк-любитель. – Царя величали Додон! А может, Долдон …. Или Гвидон? Ну, это не так-то и важно! А этот прилизанный прощелыга с афиши разодет так, будто намедни прибарахлился в самых злачных закоулках знаменитой одесской толкучки. (Прим. Толкучка – вещевой рынок.)
– Понимаешь, Степан! Это современная, неомодернистская интерпретация старой испанской пьесы, – рискуя сломать язык, отважился я расширить кругозор моего товарища. – Современного зрителя, особенно молодого, мало интересуют перипетии прошлого тысячелетия и страсти былых эпох. Театральным режиссерам и постановщикам приходится прибегать ко всяческим ухищрениям, чтобы заманить привередливую публику в зрительный зал. Оттого Дон Жуан красуется в батнике с эмблемой «Boss», джинсах «Tiffosi» и выкаблучивается в кроссовках «Adidas» новейшей модели. А благовоспитанная донна Анна носит настолько откровенный вечерний наряд, что он едва-едва прикрывает её потрясающие телесные формы. Так что она может запросто совратить не только сластолюбивого Дон Жуана, но и целое полчище хронических женоненавистников и импотентов. А суровый Командор, как правило, облачен в доспехи бейсбольного кетчера или голкипера Национальной хоккейной лиги.
– Но командир с этой афиши настолько заплыл жиром, что даже партию в шашки или в домино навряд ли осилит, – колко подметил Степан.
– Потому-то в данном случае он и щеголяет в парадном мундире генералиссимуса Франко, – истолковал я незначительное отклонение от современного театрального канона. – Нужно же как-то и престарелым актерам дорабатывать до заслуженной ими пенсии. Но хватит о грустном. Немного передохнули, а теперь пора двигаться. Сворачиваем влево! По всей видимости, центральная часть города находится именно там.
– А мой внутренний навигатор настойчиво подсказывает, что нам нужно направить наши стопы вправо. Именно там мы и найдем надёжный ночлег, сытный стол, а также тихое и уютное пристанище, – оптимистично заверил великан, насильственно увлекая меня в приглянувшемуся ему направлении.
– С твоей исключительной удачливостью, мы там скорей всего найдем наше последнее тихое пристанище, – раздраженно проворчал я, вяло обозначая сопротивление намерениям моего друга.
Эх, если б я только знал, насколько я был близок к истине в этот критический и судьбоносный момент! Тогда гиганту пришлось бы тащить меня за собой волоком по шершавому дорожному покрытию.
– Интересно, каким же он был на самом деле – этот прославленный Дон Жуан? – стараясь подавить зевоту, лениво проговорил Степан. – Похоже, он был прожженным сердцеедом и пользовался определённым успехом у слабого женского пола. Как говорил один древний латинянин: «Пришёл, увидел, победил!»
– Как?! Ты слышал о Цезаре? – удивлённо поинтересовался я.
Сонливость гиганта как рукой сняло.
– Ну, Василий! Ты меня уже, вообще, ни во что не ставишь! Слыхал ли я о Цезаре? – иронично переспросил мой друг. – Да я лично знал эту гнусную и подлую тварь!
Если бы предо мной внезапно разверзлась земля, то это потрясло бы меня куда меньше, чем издевательские слова моего эмоционального дородного попутчика.
– Из-за этой наглой и мерзкой скотины и начался крах моей счастливой семейной жизни! – злобно прорычал Степан и раздражённо сплюнул в сторону. – Что ты на меня так вылупился? На мне инжир и грейпфруты не растут.
– Но ведь Цезарь давным-давно умер, – только и смог пролепетать я.
– Ну, не так уж чтобы и очень давно. Подожди! Сейчас точно припомню! – и гигант сосредоточенно нахмурил лоб, напрягая свою феноменальную память. – Э-э-э… Два… Нет! Где-то два с небольшим…
– … тысячелетия назад, – услужливо подсказал я приятелю.
– Да брось ты свои идиотские шуточки! – обиженно буркнул Степан. – Он отбросил свои лапы всего два с небольшим года тому назад. Постой-постой! Ты давеча божился мне, что не знаешь моей бывшей жены Любаши! А о том, что околел любимый бульдог моей экс-тёщи, – знаешь!
И гигант подозрительно сузил глаза, как матёрый следователь НКВД, поймавший с поличным замаскированного врага народа.
– Я имел в виду совершенно другого Цезаря. По-видимому, он с твоим – попросту однофамилец, – поспешил я развеять беспочвенные подозрения моего недоверчивого товарища. – Так как же бульдог Цезарь умудрился разбить твою дружную и счастливую семью?
Степан тягостно вздохнул, и на его раскрасневшемся лице проявилась довольно-таки кислая мина.
– Да был у моей бывшей тёщи зубастый любимчик по кличке Цезарь, в коем она попросту души не чаяла, – нехотя начал новую душещипательную историю мой спутник, шагая вразвалочку рядом со мной. – Подлая, коварная и своенравная зверюга, обожающая делать всякие мерзости и пакости иcподтишка! Но Надежда Макаровна его иначе как «мой маленький шалунишка», или «мой милый ангелочек» при людях не величала. Видел бы ты гадкую морду этого «маленького ангелочка»! Так и просит полновесного силикатного кирпича! Вообще-то, эту ошибку Природы нужно было назвать не Цезарем, а Черчиллем.
– Так ты и о Черчилле слышал? – в очередной раз удивился я.
– Конечно! – самодовольно, с нескрываемой гордостью ухмыльнулся гигант. – У меня, между прочим, по новейшей истории СССР была твёрдая «четвёрка». Я превосходно запомнил на страницах какого-то старого учебника смешную карикатуру со стихами: «Из всех врагов самый ярый – Уинстон Черчилль со своей сигарой!» И хотя Цезарь сигар не курил, но своей рожей подозрительно смахивал на знаменитого английского политика. Я даже невзначай заподозрил, а не родственники ли они.
– Похоже, ты абсолютно не любишь ни диких, ни домашних животных, – с сожалением подметил я.
– Что ты, что ты! – категорично опроверг моё предположение Степан. – Да я просто обожаю братьев наших меньших, особенно певчих птичек, кошечек, кроликов, зайчиков и маленьких хомячков! Очень люблю лошадей, лосей, оленей, тем паче розовых свинок с молочными поросятами!
– Да какой же украинец не любит нежного, чисто хлебного свиного сала! – разделил я восторг друга.
– Да я не в том смысле! – с упрёком зыркнул на меня Степан. – Не в гастрономическом, а чисто в исти… ести… эстетическом. А собак я с детства не «перевариваю», тем более больших и злобных.
– Естественно! – охотно согласился я. – У них и мясо более жёсткое и пахнет оно не очень-то и приятно.
– Вот любишь ты, Василий, придираться к словам! – неприязненно нахмурился гигант. – Сразу пропадает всякая охота что-либо тебе рассказывать!
– Не обращай внимания, дружище, – успокоил я рассказчика. – Это я изредка напрягаю голосовые связки, чтоб не замёрзнуть или, не дай Бог, не заснуть на ходу. Так что же там натворил твой злосчастный Цезарь?
– Отправился я как-то на Пасху с Любашей и дочерями с визитом к моей дражайшей и обожаемой тёще, – мрачно продолжил гигант своё трагическое повествование. – Прибыли в Каховку – родную винтовку аккурат утречком в Святое Воскресенье. Заходим во двор, все такие счастливые и одухотворённые, в предвкушении радушной и гостеприимной встречи. А с порога хаты к нам с хлебом-солью и стаканом первака на подносе Надежда Макаровна белым лебедем выплывает. Вся цветёт и пахнет, как майская роза в розарии Никитского ботанического сада. И молвит мне со слащаво-приторной улыбкой на алых, коралловых устах:
– Христос воскрес, зятёк!
И лезет, значит, ко мне обниматься и целоваться.
Ну, я, понятно, ласково и сердечно отвечаю:
– Воистину воскрес! – и, как положено, целую тёщу раз, второй.... А в третий раз поцеловать Надежду Макаровну просто-напросто не успел.
Чувствую, что-то крепко, словно огромными стальными клещами, защемило мою правую ногу. Да так больно! Как будто я конечностью ненароком в медвежий капкан угодил.
– Интересно, – думаю. – Откуда у тёщи во дворе капканы взялись? Тем более, что охотничий сезон вроде бы ещё и не начался. До его открытия, насколько я знаю, не менее полугода осталось.
Удивлённо оглядываюсь. А эта гнусная тварь, которая зовётся Цезарем, оказывается, потихонечку подкралась сзади и вцепилась своими грязными, нечищеными челюстями в мою ни в чём не повинную правую лодыжку! То ли это кобелиное отродье приревновало меня к своей хозяйке, то ли решило, что я покушаюсь на её честь и достоинство? Как бы там ни было, но в результате я подвергся вероломному нападению без предварительного предупреждения и открытого объявления войны. Ну, никакого тебе рыцарского и джентльменского «Иду на Вы!». И это просто счастье, что на мне были плотные фирменные джинсы и высокие, толстые шерстяные носки. Они немного смягчили мёртвый захват, но не настолько, чтоб надёжно защитить мою ногу.
Степан встал у сияющей витрины скобяного магазинчика и резким движением задрал правую штанину своих широких джинсовых брюк. Затем он наглядно продемонстрировал еле различимые белёсые шрамы на своей могучей и мускулистой лодыжке.
– Вот, видишь?! Отметины от клыков грызла этой коварной скотины остались у меня на всю оставшуюся жизнь!
– Вообще-то, эти тоненькие полосочки лишь с очень большой натяжкой можно назвать шрамами, – скептично пожал я плечами.
– А это только потому, что на мне все раны как на молодой и здоровой собаке заживают! – надменно ухмыльнулся Степан.
– И что же ты предпринял, чтобы освободиться от клыков зловредного Цезаря? – нетерпеливо вопросил я.
– Тогда я хорошенько тряханул ногою в надежде, что эта болотная пиявка, в конце концов, от меня отцепится. Но куда там! Цезарь железной хваткой впился своими зубищами в мою конечность и так нагло-нагло исподлобья на меня поглядывает. А Макаровна склонилась к озверевшему хищнику и так ласково-ласково погрозила ему своим белым пальчиком:
– Отпусти Стёпину ножку, мой маленький птенчик! Она ведь совсем не вкусненькая, не правда ли?
Как будто речь шла не о моей личной ноге, а о ножке свежеразделанного годовалого кабанчика. А эта клыкастая, вонючая гнида даже ухом своим не повела!
Ну, тут мне совсем стало обидно! Пасха ведь всё-таки! Тёплое, ясное, безветренное утро! На небе ни облачка! Кусты и деревья вокруг цветут и благоухают. Вся Природа радуется моему благому и безмятежному явлению в провинциальную каховскую Тмутараканью глушь. Я такой тихий и умиротворённый в кои веки приехал к любимой тёще на свежие пасхальные блины. А тут такая нежданная и неприветливая встреча с клыкасто-зубастым сюрпризом!
Схватил я этого недостойного наследника ужаса Баскервиллей за его вшивую шкирку. Да как дёрну, что было мочи! Как перезревшую репку! Один за всех: за деда, за бабу, за внучку, за Жучку, за кошку и за мышку! Эта озлобленная морда даже челюсти разжать не успела. А джинсы оказались превосходного качества! Настоящие, неподдельные «Lee»! Любаша за них в Ляхляндии 60 баксов дала!
– Где-где твоя Любаша дала? – непонимающе переспросил я.
– В Ляхляндии! Для непонятливых растолдыкиваю: Ляхляндия – это древнее название Польши! – ехидненько оскалился Степан, поймав меня на невежестве в области политической географии Восточной Европы. – Так вот! Оторвал я Цезаря от моей многострадальной ножки. А обломки клыков этого агрессивного паршивца так и остались торчать в чрезвычайно плотной ткани штанов.
Ну и визгу же было! Морда зверюги в крови, не то в моей, не то в его собственной. Лапами в воздухе отчаянно мельтешит, глазища выпученные! Смотреть гадко и противно!
А тёща как заорёт на всю Каховку:
– Что ты наделал, изверг бессердечный! Моего маленького ангелочка зубиков навеки лишил!
– А я-то тут при чём? – начал испуганно оправдываться я. – Что ж вы своего ещё не оперившегося «птенчика» свежим творожком не кормите? Ведь у вашего «ангелочка» в организме явно кальция не хватает!
А Макаровна в нервном припадке как возопит:
– Отпусти, садюга, моего бедненького птенчика!
Слово тёщи – для меня закон! Я как держал Цезаря в воздухе за загривок на вытянутой руке, так и отбросил эту смрадную падаль куда-то в сторону. Ни «птенчик», ни «ангелочек», как оказалось, абсолютно летать не умели. Ну, разве что строго по вертикали вниз.
А тёща – в истерический крик:
– Изверг! Изувер! Живодёр! Маньяк! Начитался в детстве «Му-Му», а теперь зверствуешь!
И, хлоп, в обморок! У меня у самого кровь из ранок сочиться, а тут пришлось ещё и Цезаря-недоумка из колодца выуживать!
– Из какого ещё колодца?! – изумлённо воскликнул я.
– Да самого обыкновенного. Я ведь, не глядя, отбросил четвероного поганца вправо. А там колодец был, ещё прадедом Макаровны во времена Батьки Махно вырытый. Фатальное стечение обстоятельств! Хорошо хоть колодец не очень-то глубоким оказался: всего одиннадцать с гаком метров.
Когда тёщу с трудом откачали и отлили студеной водицей из ведрышка, которым Цезаря из колодца доставали, то её пришлось сначала вместе с соседом в ближайшую больницу везти. И только потом, вкупе со скулящими псинами, отправить на прием к местному ветеринару.
С тех самых пор и пошёл у меня с Макаровной полный разлад. Она после этого меня перед Любашей иначе, как Дуболомом, Тупицей и Недоучкой, не называла. И это ещё самые скромные прозвища из её язвительного скорпионьего арсенала! Тёща всячески поносила, оскорбляла и дискритинировала меня в глазах своей дочери.
– Дискредитировала, – осмелился поправить я рассказчика.
– И это, само собой разумеется, тоже, – грустно кивнул Степан. – И хотя Люба и говорила, что никогда не обращала внимания на вёдра помоев, выливаемых на мою буйную голову, но, видно, не только вода, а и грязь камень долбит. То есть, я хотел сказать, точит. Яд тёщи постепенно разъедал душу моей жены и то, что она не вернулась из Италии, всецело заслуга дражайшей мамулечки Наденьки. Она, впоследствии, мне лично так и заявила:
– Я бы тебе всё простила. Даже то, что Блюхеру пришлось конечность ампутировать. Но то, что Цезарю теперь до самой смерти придется лишь бульон и молочко лакать – вовек не прощу!
– Погоди! – совсем растерялся я. – Какую конечность? Какого Блюхера?
– Какую конечность? Да, конечно же, пятую. Ну, то есть хвост.
– Какой хвост?! – захлопал я веками моих карих глазёнок.
– Такой, какой обычно и бывает у породистой немецкой овчарки. А Блюхер – это кличка закадычного дружани Цезаря, – хладнокровно прояснил ситуацию Степан. – В своём собачьем детстве они из одной мыски парное молочко хлебали. В тот год, когда Макаровна овдовела, у её соседа, Бориса Савельича, ушла жена, забрав с собой трёх нажитых с ним в браке детишек. Вернее, забрала только дочь, так как двое их сыновей были уже вполне совершеннолетними и самостоятельными. На почве угнетающей скорби и щемящего одиночества ранее враждующие соседи постепенно сблизились и сдружились. Как-то после удачной торговли на рынке овощами со своих огородов, Макаровна купила себе породистого щеночка бульдога, а Савельич – цуцика немецкой овчарки. Но мне кажется, что отставного майора МВД жестоко надули на счёт чистопородности его воинственного воспитанника. Судя по морде Блюхера, где-то в каком-то колене в его родословную сунул свой наглый нос чрез меру проворный кобель сибирской лайки. Ну, не нос конечно, а сам знаешь что. Зачастую Надежда Макаровна и Борис Савельич совместно проводили вечера со своими подрастающими породистыми питомцами. И сошлись настолько, что в округе начали подозревать, что очень скоро безутешная вдова и коварно брошенный супругой молодой пенсионер счастливо соединятся в законном браке. Щенки фактически постоянно прибывали вместе, и, хотя они были и разных пород, но росли как будто родные братья. Можно сказать, не разлей вода. А хозяева, вместо того, чтоб воспитывать зверёнышей в строгости и послушании, чрезмерно баловали их и прощали им любые проделки, шалости и проказы!
А уж когда зверюги подросли и окрепли, то стали буквально наводить страх и ужас на все окрестности своими опустошительными набегами. Прокормить молодых и вечно голодных оглоедов было не так-то и легко, поэтому экономные хозяева по ночам отпускали их на «вольные хлеба». Или, как говорил Савельич, «на промысел». Сосед слева как-то зимой всю ночь, как пришпиленный, проторчал на крыше своего же собственного сарая, не решаясь спуститься на землю. Туда его загнал Цезарь, выломав своей бычьей головою доску в новеньком двухметровом заборе. Бедняга сосед потом целый месяц усердно лечился от двусторонней пневмонии и с той поры начал страдать жестокими приступами «благоприобретённого» радикулита. А у соседей с противоположной стороны улицы Цезарь с Блюхером всех кур и гусей передавили. И не только у них. Лиса Алиса и хорёк Никита – кроткие и благочестивые агнцы Божьи, по сравнению с этими потрошителями домашней птицы и мелких парнокопытных. Тем не менее, порода – есть порода! Живность своих собственных хозяев Цезарь и Блюхер никогда ни при каких обстоятельствах не трогали.
Однако жаловаться на черноротую вдову и бывшего начальника лагерной охраны пострадавшие соседи не то чтобы опасались, а панически страшились. Они только строили высоченные заборы без единой щёлочки, ставили хитроумные капканы и разбрасывали на своих подворьях отравленное мясо. Но в ловушки коварные налётчики не попадали, а отравленную приманку предусмотрительно не брали.
Правда, нельзя сказать, что от четырехлапых озорников был один лишь ужасающий вред и сплошные убытки. Именно при их непосредственном участии была обезврежена дерзкая банда неуловимых грабителей цветного металла. Ты же помнишь, Василий, что тогда творилось в Украине. Приватизировались и разбирались на лом целые производственные объединения, заводы и фабрики.
– Уж это точно! Да взять хотя бы, к примеру, цюрупинский целлюлозно-бумажный завод и херсонский хлопчатобумажный комбинат, – подзадорил я рассказчика.
– Вот-вот! Народ разбирал и сдавал в пункты приёма металлолома всё, что плохо лежало, висело и стояло. А особенно тогда ценились латунь, медь, бронза и алюминий. В послужном списке каховской банды экспроприаторов цветных металлов значились километры разобранных линий электропередач, с десяток трансформаторных подстанций и множество неохраняемых или плохо охраняемых объектов народного хозяйства. Эти лихие ребята нахально грабили мелкие пункты приёма лома и сдавали добытый металл в более крупные. Не гнушались они и хозяйствами крупных, средних и даже совсем мелких фермеров. У Савельича была огромнейшая беседка из алюминиевой арматуры. По ней вилась плодоносная виноградная лоза, приносящая пенсионеру существенную прибавочную прибыль. Предприимчивый любитель-винодел ежегодно производил из винограда более четырехсот декалитров хмельного пойла. Из виноградных выжимок майор гнал гнуснейший, вонючий самогон, который он в припадке высокомерия именовал чачей. И вино, и самогон Савельич сбывал местным алкоголикам, чем значительно увеличивал смертность каховчан от банальной «белочки» и цирроза печени. (Прим. «Белочка» – белая горячка, жарг.)
Бандиты рассчитали всё до мелочей. У майора на окнах дома стояли толстые стальные решётки. Смекалистые грабители подпёрли входную дверь обрубком акациевого бревна. Они наивно полагали, что хозяину никоим образом не удастся ни выйти наружу, ни тем более выпустить из дома сторожевую собаку.
Глухой, безлунной ночью Савельич был разбужен перестуком молотков и неприятным визгом ножовок по металлу. Спросонья он было решил, что какой-то придурок открыл поблизости приватную слесарную мастерскую. Наконец, до него дошло, что какие-то услужливые граждане на добровольных началах расчищают его территорию от всякого ненужного, по их мнению, хлама. Тогда отставной майор схватился за топор и попытался выскочить наружу в надежде разрешить досадное недоразумение с не очень-то уж и юными «тимуровцам». Но двери «мирных» переговоров оказались наглухо заблокированы какими-то незримыми враждебными силами. Члены «благотворительной организации» сноровисто разобрали беседку и уже укладывали арматуру на подогнанный к воротам грузовичок. Но тут, на беду горестарателей, неожиданно вернулись с ночного промысла две очень милые, но чересчур озорные и шаловливые собачки.
Что тут началось! Савельич позже отметил, что теперь имеет полное, наглядное представление о боях гладиаторов с дикими и свирепыми хищниками на арене Римского Колизея. Справедливости ради следует признать, что современные гладиаторы оказались совершенно никудышными профессионалами. Свои условия, в основном, диктовала противоположная сторона конфликта. И ещё неизвестно, чем бы завершилось это увлекательное и динамичное зрелище, если бы один из «гладиаторов», падая, не выбил чурку, подпирающую входную дверь коттеджа. Савельичу, наконец-то, удалось выбраться наружу и с превеликим трудом усмирить расходившихся, я бы даже сказал, через меру разгулявшихся молодых кобелей. Затем он начал сносить в сарай трофеи и стаскивать туда же деморализованных пленных, временно утративших способность самостоятельно передвигаться. Как-то совершенно незаметно старый подсобный сарай превратился в импровизированный военно-полевой лазарет. Именно там опытные медработники, прибывшие по срочному вызову, и оказали первую неотложную помощь многочисленным жертвам неудавшегося налёта. В том же универсальном помещении незадачливые искатели цветных металлов были допрошены и блюстителями порядка, которые по укоренившейся традиции явились на место преступления с «небольшим» опозданием.
2. Утраченная честь.
– Но какое отношение всё это имеет к хвосту Блюхера? – отчаянно схватился я руками за голову, почувствовав, что постепенно теряю нить невероятно запутанного повествования.
– А самое что ни на есть непосредственное, – невозмутимо отозвался рассказчик. – Когда я ухватил Цезаря за загривок и оторвал его от моей ноги, Блюхер, как истинный друг и надежный товарищ, перескочил через полутораметровый забор и мужественно бросился защищать своего попавшего в несчастье собрата. Откровенно говоря, именно по этой причине мне и пришлось, не глядя, отбрасывать Цезаря в сторону. Реакция у меня, как ты знаешь, отменная. Левой ладонью я резким движением прижал голову Блюхера к цементной дорожке тёщиного двора.
И Степан молниеносным мановением руки достоверно продемонстрировал, как он проделал этот феноменальный трюк бывалого змеелова. У меня возникла невольная мысль: какое же это счастье, что не моя голова оказалась между пятернёю гиганта и жесткой цементной дорожкой.
– Гляжу, а перед моим носом нахально торчит хвост соглядатая агрессора и метрономом мотыляется туда-сюда, туда-сюда, – и глаза Степана, как на старинных ходиках, задвигались вправо-влево, вправо-влево. – Вспомнил я, как за молодёжную сборную «Буревестника» молот метал. Схватил негодяя правой рукой за хвост и давай его раскручивать! Ну, точно, как опытный продюсер юное и подающее надежды эстрадное дарование! Крутанул три раза вокруг оси моего торса, да и зашвырнул визжащую псину назад через забор соседа. Кстати, пока я раскручивал этого недостойного выродка концлагерных ищеек, то обратил внимание, что окраска под его хвостом отнюдь не голубая, а совершенно нормальная. Так что на свою похабную кличку он абсолютно не имел никакого права. (Прим. blue – голубой, англ.)
– Но ведь вполне вероятно, что и в собачей среде тоже встречаются геи, – пряча улыбку, высказал я курьёзную гипотезу.
– Вообще-то, об этом я как-то и не подумал, – озадаченно почесал макушку мой эксцентричный приятель. – А знаешь, я бы и не удивился этому! Какая-то странная и подозрительная дружба была у этих недоделанных псов.
– У нас на фабрике работает Петя Бойко – опытный кинолог. Я у него на досуге проконсультируюсь по этому вопросу, – пообещал я другу.
– Каким бы хорошим знатоком кино не был твой Петя, навряд ли он тебе в этом деле поможет, – с сомнением мотнул головой гигант. – Мне кажется, что даже самая безнравственная администрация приватных кинотеатров такую аморальную дрянь показывать бы постеснялась. Ну, разве что её демонстрировали в каких-то самых грязных и извращённых подпольных порнопритонах.
– И всё же мне жаль бедного пёсика, – с огорчением вздохнул я. – Самоотверженно бросился спасать друга из беды, но был безжалостно выброшен на задворки истории.
– А если б тебе вот так подло и коварно ногу прокусили?! Я бы тогда посмотрел, куда б подевалось твоё слёзоточивое сострадание и жалостливое сюсюканье! – иронично скривил губы Степан. – Зато этот бестолковый пёс, неожиданно для себя, испытал блаженное, неизгладимое из памяти чувство свободного парения!
– Но ведь несчастный кобель лишился своего хвоста! А без хвоста даже птицы – и те летать не в состоянии! – вывел меня из равновесия откровенный цинизм исполина.
– Но ведь игра стоила свеч! – пылко отреагировал мой эмоциональный спутник. – Главное – это душевный, одухотворенный порыв, а также стремление к прекрасному и неизведанному! Быть может, лишь один раз в жизни привязанному к Земле существу и выпадает шанс ощутить божественную лёгкость свободного полёта! Вспомни хотя бы Белку и Стрелку! Они ведь рискнули жизнью ради уникальной возможности испытать сладостный восторг небесной невесомости!
– Да кто их, горемычных, спрашивал?!! – категорично не согласился я с такой постановкой вопроса. – Поймали на улице двух бездомных дворняжек, засунули в пустую бочку из-под пива и без всякого предварительного предупреждения запустили их в космос!
– Э-э-э, нет! В этом изумительном мире ничто и никогда не свершается случайно, – философски подметил Степан. – Всё естественно и закономерно. Судьба избирает для великих свершений только тех, кто в душе готов и к риску, и к подвигу, и к самопожертвованию.
– Мне кажется, что твой невольный воздухоплаватель, запущенный через соседский забор, меньше иных был готов к таким великим и эпохальным подвигам! А ты хоть подумал о его безопасном и удачном приземлении? – упрекнул я романтика дальних перелётов.
– Ну, всего, конечно, не предвидишь и не предусмотришь, – невольно смутился гигант. – Тем не менее, Блюхеру тогда неимоверно повезло не только с благополучным полётом, но и с достаточно мягкой посадкой. И надо же было Савельичу как раз высунуться из-за забора, чтоб поинтересоваться, а что это за странный переполох твориться во владеньях его почтенной соседки! А его любимец как раз летел на незапланированную стыковку лапами вперёд, выпустив свои отточенные тренировками коготочки.
Как-то, ещё при моём первом приезде в Каховку, Борис Савельич мимоходом сурово заявил, что шрамы украшают настоящего мужчину. В тот знаменательный день когти Блюхера и крыжовник прибавили ему столько красоты, как две швейцарских клиники пластической хирургии вместе взятые.
– Какой ещё крыжовник? – совершенно обалдел я.
– Колированный. Ягоды – размером с твои «беньки», которые ты на меня сейчас так удивлённо вылупил, – проинформировал меня Степан. – Сбитый своим питомцем, Савельич упал задом прямо в разросшийся куст крупноплодного колированного крыжовника. А я ведь ещё за год до этого инцидента предупреждал его:
– Борис Савельич! Крыжовник надо омолаживать, обрезать омертвелые и засохшие побеги, а не то куст загустеет и выродится.
Но, к величайшему сожалению, у отставного майора до этой садоводческой операции, по-видимому, руки так и не дошли. И не удивительно, что, при первой же представившейся возможности, крыжовник отреагировал на такую черствость своего хозяина чрезвычайно остро.
Ох, если бы ты только слышал, какие отборные «Вопли Водоплясова» огласили ближайшие каховские окрестности! До этого я даже представить себе не мог, что русский язык имеет такой богатющий запас ненормативных, матерных выражений. Говорят, что я бы ещё более обогатил мои познания в изящной словесности, если б присутствовал в медпункте, где фельдшер из майорской задницы и спины пинцетом одну за другою колючки выдёргивал. Медики истратили на обработку боевых ран бравого офицера почти ведро зелёнки, так что он изумительно стал похож на зелёненький нежинский огурчик.
И причиной всех этих несчастий, по словам моей бывшей тёщи, оказался я – её глупый, безмозглый и непутёвый зятёк. Особенно её взбесило то, что ближайшие соседи, узнав о происшествии, на радостях сбросились и купили мне в подарок вот этот шикарный кожаный ремень. Есть в Каховке искусный местный умелец, чьи пояса буквально идут нарасхват.
