Вашингтон Ирвинг
Итальянские разбойники. Ньюстедское аббатство (сборник)
Глава II. Приключение одного живописца
По роду занятий я художник и долгое время жил в имении одного богатого князя, которое находилось в нескольких милях от Рима, в одной из самых живописных местностей Италии. Это было на высотах старого Тускула*. Невдалеке и сейчас виднеются развалины вилл Цицерона*, Суллы*, Луцилия*, Руфина* и других знаменитых римлян, которые отдыхали здесь от своих трудов. Из беседки открывался великолепный вид на окрестности, навевающий мысли о славных античных временах: Албанские горы, Тиволи – некогда излюбленное местопребывание Горация* – и Мецената*, обширная и дикая Кампания*, с орошающим ее Тибром, и собор Святого Петра, который гордо возвышается посреди развалин древнего Рима.
Я помогал князю отыскивать разные древности, страстным любителем которых он был. Наши труды не оставались без награды. Мы откопали там множество статуй и остатков памятников великолепной работы, сделанных с тем вкусом и пышностью, которые некогда царили в древних тускуланских жилищах. Все его имение было украшено статуями, рельефами, вазами и саркофагами, которые мы похитили у земли.
Образ жизни, который мы вели, был весьма приятен, а в часы отдыха мы предавались различным развлечениям. Каждый из нас проводил дневные часы так, как того требовали его занятия или как ему было угодно, но после заката солнца мы собирались на общий обед.
Это случилось четвертого ноября, в ясный день, когда все мы собрались по первому звонку к обеду в столовую. Все семейство изумилось отсутствию священника. Его долго ждали, но тщетно. Наконец сели за стол. Сначала его отсутствие объясняли тем, что он, верно, пошел прогуляться дальше чем обыкновенно, и первые блюда убрали со стола без всякой тревоги. Когда подали десерт, а он тем временем так и не появился, начали беспокоиться. Опасались, что он занемог где-нибудь в лесу или попал в руки разбойников. Неподалеку от виллы возвышались Абруццкие горы, прибежище разбойников. И в самом деле, с некоторых пор они сделали эту местность небезопасной, и многие видели, как Барбоне, атаман здешней шайки, появлялся в уединенных местах Тускулы. Отчаянные вылазки этих разбойников были широко известны, а те, кто стал предметом их зависти или мщения, не чувствовали себя спокойно даже в собственных домах. До сего момента владения князя оставались невредимы, но от одной мысли, что такие ужасные люди бродят по окрестностям, все испытывали беспокойство. Волнение семейства к вечеру еще больше усилилось. Князь приказал своим слугам и охотникам взять факелы и идти искать священнослужителя.
Прошло совсем немного времени с тех пор, как они отправились на поиски, и мы услышали в нижнем этаже слабый шум. В это время вся семья ужинала наверху, а прислуга подавала на стол. Внизу оставались только кастелянша, прачка да еще три работника, отдыхавшие и беседующие между собой.
Я первый услышал шум и, решив, что это вернулись мои люди, встал из-за стола и выбежал на лестницу, желая узнать причину и сообщить радостное известие князю и княгине, чтобы прекратить их волнение. Едва я спустился с лестницы, как увидел перед собой человека, похожего на разбойника, который держал в руках карабин, а из-за пояса у него торчали кинжал и пара пистолетов. Черты лица его были суровы и радостны одновременно. Увидев меня, он с торжеством прокричал, схватив меня за воротник:
– Ты князь?
Я сразу понял, в чьем обществе очутился, и, стараясь не потерять присутствия духа, остался невозмутимым. Оглядевшись, я понял, что их здесь несколько и что они вооружены так же, как и первый. Они стерегли обеих женщин и трех работников.
Разбойник, державший меня за воротник, неоднократно повторил свой вопрос: князь я или нет? Намерения их были ясны: они собирались выкрасть князя и, спрятав его в горах, затребовать за него огромный выкуп.
Разбойник ужасно сердился на меня, что я отвечал неопределенно, поскольку я смекнул, как важно его обмануть.
Тут я решил освободиться от его хватки. Хоть я и был безоружен, зато достаточно силен. Его товарищи находились поодаль. Подумав об этом, я тут же осуществил задуманное. Шея злодея была открыта. Правой рукой я схватил его за горло, а левой – за руку, в которой он держал карабин.
Он не ожидал внезапного нападения, и я одолел его: издав стон, он пошатнулся. Я уже чувствовал, как ослабела его рука, и собирался в один прыжок достичь лестницы, использовав момент, пока он не пришел в себя, как вдруг почувствовал, что кто-то схватил меня сзади.
Я был вынужден выпустить свою добычу. Разбойник, освободившись, обрадованный, отчаянно набросился на меня и ударил прикладом карабина в лицо так, что рассек мне лоб. Я потерял сознание, и, воспользовавшись этим, он вынул у меня из карманов часы и все, что в его глазах представляло ценность.
Придя в себя, я услышал голос их атамана, который сказал:
– Ты князь и пойдешь с нами!
Они тотчас окружили меня и поволокли из дома, прихватив заодно и троих работников.
У меня не было шляпы, кровь текла по лицу, и я старался остановить ее носовым платком, которым и перевязал себе лоб. Атаман вел меня с триумфом, полагая, что я и есть князь. Мы прошли уже значительное расстояние, прежде чем один из работников объяснил ему его ошибку. Бешенство разбойника не имело границ. Теперь поздно было возвращаться на виллу и исправлять промах: там ударили в набат, и, вероятно, все люди были уже вооружены. Он взглянул на меня с бешенством, орал, что я его обманул, что я причина его неудавшегося плана, и приказал мне готовиться к смерти.
Я увидел, что все они при этих словах схватились за кинжалы, и понимал, что это не простая угроза.
Работники поняли, что навлекли на меня страшную опасность своими объяснениями, и принялись уверять атамана, что я человек, за которого князь не пожалеет изрядной суммы. Что касается меня, то я не могу сказать, что их угрозы меня испугали. Я не хочу хвалиться своим мужеством, но в последние беспокойные времена я так привык к испытаниям, а смерть столько раз угрожала мне, что я постепенно перестал ее страшиться. Несчастья, сыпящиеся на человека как из рога изобилия, делают его в конце концов хладнокровным, как игрока, который постепенно становится равнодушен к деньгам. На все угрозы разбойников я отвечал, что они окажут мне тем большую услугу, чем быстрее приведут их в исполнение.
Такое поведение изумило атамана, но заверения работников, что князь не пожалеет ради моего выкупа значительной суммы, оказало на него действие. Он задумался, стал спокойнее и подал знак своим товарищам, дожидавшимся приказа убить меня. «Вперед, – сказал он, – мы еще успеем разделаться с ним!»
Мы шли по дороге Ла Малара, которая ведет в Рокка Приори. Посреди дороги располагается одинокая гостиница. На расстоянии пистолетного выстрела от нее мы остановились и атаман приказал всем замереть. Сам же он пошел вперед, тщательно осмотрел гостиницу со всех сторон, поспешно вернулся назад и дал своей шайке знак тихо продолжать путь. Потом выяснилось, что гостиница была одной из тех, где собирались разбойники. Хозяин был в сговоре с атаманом и, вероятно, с предводителями других шаек. Если в его гостинице останавливался патруль или жандармы, то он вывешивал особый знак у дверей. Если знака не было, то разбойники могли спокойно входить и рассчитывать на хороший прием.
Пройдя еще немного, мы повернули в сторону гор, которые окружают Рокка Приори. Путь наш был продолжителен и довольно тяжел. Совершив множество поворотов, мы вскарабкались на гору, стоящую посреди леса. На одной из полян мне приказали сесть на землю. Остальные разбойники сгрудились вокруг меня и по знаку атамана развернули свои плащи, образовав таким образом шатер, каркасом которого были они сами. Атаман высек огонь и зажег факелы. Плащи образовали собой палатку, для того чтобы в лесу не было заметно ни луча света. Как ни было опасно мое положение, но я не мог оторвать глаз от этой ширмы из темной материи, которая отличалась от разноцветной одежды разбойников, от блестящих кинжалов и пистолетов, от резких черт их лиц, освещаемых факелами, любуясь живописным видом этого бивака. Словом, все походило на театральное представление.
У атамана в руках между тем оказались чернильница, перо и бумага. Он дал мне их и приказал писать под его диктовку. Я повиновался. Это оказалось послание совершенно в разбойничьем стиле, требовавшее, чтобы князь незамедлительно прислал за меня выкуп в три тысячи скуди, и что всякое промедление с его стороны будет равноценно моей смерти.
Я хорошо представлял себе решительный характер этих людей, чтобы не сомневаться в том, что это не пустая угроза. Единственным способом, придававшим силу их требованиям, было то, что они немедленно приводили в исполнение свои угрозы. Но я прекрасно видел, что послание нелепо и написано слишком грубо.
Я сказал об этом атаману и объяснил ему, что такую значительную сумму никто не заплатит, поскольку я не приятель и не родственник князя, а просто художник, который может предложить в качестве выкупа только выручку от продажи своих картин. Если этой суммы недостаточно, то они могут убить меня, так как я стою немного.
Тем не менее я старался говорить с ними не слишком резко, хотя и заметил, что решительность и мужество действуют на разбойника. Так и вышло: когда я перестал говорить, атаман схватился за кинжал, но потом успокоился, взял письмо, сложил его и приказал мне написать адрес князя. Затем послал в Тускулум одного из разбойников, обещавшего в скором времени возвратиться.
Разбойники легли спать, приказав и мне сделать то же самое. Они расстелили на земле свои широкие плащи и легли вокруг меня. Один стал в некотором отдалении на карауле, смена которого происходила каждые два часа.
Странность и дикость окружающей обстановки, компания богоотступников, готовых в любую минуту схватиться за кинжалы, жизнь которых была столь невероятной и неправедной, могли лишить сна и покоя всякого. Сырая земля и холодная роса больше, чем душевные волнения, мешали мне сомкнуть глаза. Испарения Средиземного моря – хотя и отдаленного – достигали этих гор и несли с собой ужасный холод. Я придумал средство исправить это: я подозвал к себе одного из разбойников и попросил его лечь подле меня. Как только какая-то часть тела начинала замерзать, я придвигал ее к телу моего соседа и занимал у него теплоты. Таким образом я наконец заснул.
Когда рассвело, меня разбудил голос атамана. Он отыскал меня среди спящих, приказал встать и следовать за ним. Когда я внимательно рассмотрел его лицо, оно показалось мне добрее вчерашнего. Он даже помог мне забраться на гору между кустарниками.
Тут во мне пробудился инстинкт живописца, и я позабыл все беды и опасности при виде восходящего в Абруццких горах солнца. На этих горах некогда Ганнибал раскинул свой лагерь, показывая своим воинам лежащий вдалеке Рим. Видно было весьма далеко. Небольшие тускуланские холмы, с их постройками и священными храмами, лежали внизу; по другую сторону Фраскати и Тускулы простиралась обширная Кампания, с рядами склепов, разрушенных каскадов, с башнями и куполами Вечного города.
Вообразите эту картину, освещенную лучами восходящего солнца. Представьте себе и дикую природу, среди которой вы находитесь и которая делается еще более дикой от присутствия разбойников: вы не удивитесь в этом случае, что волнение живописца пересилило его человеческие тревоги.
Разбойники удивлялись восторгу, который охватил меня при виде картины, бывшей для них привычной и обыкновенной. Я воспользовался случаем, что они сделали остановку, тотчас достал свой альбом и поспешно сделал набросок этого ландшафта.
Возвышение, на котором мы остановились, было совершенно пустынно и отделялось от Тускуланских гор полосой длиной около трех миль. Этот хребет был любимым местом пребывания разбойников, поскольку с него открывается хороший обзор и он отдален от жилищ находящимся поблизости лесом.
В то время как я рисовал, мое внимание привлекли крик птиц и блеяние овец. Я огляделся, но не увидел животных, голоса которых я слышал. Затем они раздались снова и, как мне показалось, доносились с вершин деревьев. Оглядевшись еще раз, я заметил шестерых разбойников высоко на дубах, росших на вершине хребта. Они высматривали оттуда добычу, как коршуны, обмениваясь между собой звуками, которые путешественник мог принять за карканье ворон, клекот соколов и блеяние овец.
Осмотрев окрестности и окончив свой странный разговор, они слезли с деревьев. Атаман поставил троих своих людей на караул с трех сторон горы, а сам, с одним из разбойников, на которого он больше всего полагался, остался стеречь нас.
Я держал в руках свой альбом с набросками. Он затребовал его и, посмотрев, сказал, что теперь удостоверился в правдивости моих слов о том, что я художник. Я начал дружески беседовать с ним. Вдруг он схватил мою руку, пожал ее и сказал с чувством:
– Ты рассуждаешь здраво, судишь правильно. Меня вынудили заняться этим ремеслом обиды и несчастья.
Он молчал несколько минут, затем опять с жаром заговорил:
– Я расскажу тебе коротко историю моей жизни, и ты ясно увидишь, что обиды, которые я претерпел от других, а не мои собственные преступления заставили меня бежать в горы. Я старался быть полезным для своих ближних, но они преследовали меня.
Мы присели на траве, и он рассказал мне следующую историю.
Глава III. История атамана разбойников
Я родился в деревне Проседди. Отец мой был довольно богат, и мы жили спокойно и независимо, обрабатывая наши поля. Все шло хорошо до тех пор, пока не был прислан новый начальник сбиров* в нашу деревню, для управления тамошней земской полицией. Он был человеком, который вмешивался во все дела и, исполняя должностные обязанности, притеснял невинных и бессовестно брал взятки. Мне было тогда восемнадцать лет и я обладал обостренным чувством справедливости.
Я кое-чему научился и был настолько начитан, что мог судить о людях по их поступкам. Все происходящее вселило в меня отвращение к деревенскому деспоту. В силу этого и все мое семейство оказалось у него на подозрении и было вынуждено часто терпеть от него притеснения.
Кровь во мне играла, и я пылал жаждой мщения. У меня был упрямый и вспыльчивый характер, и он вынуждал меня освободить свою местность от тирана, тем более что я ратовал за справедливость.
Продумав план, я встал рано поутру, спрятал у себя под жилетом кинжал – вот этот самый (при этих словах он вытащил длинный и острый стилет) и отправился караулить его в окрестностях деревни. Я знал все его маршруты, знал его привычку обходить спозаранку весь свой округ. Причем обходил он его, подобно волку, вышедшему на охоту. Наконец он попался мне навстречу, и я набросился на него. Он был вооружен, но я одолел его, потому что он не ожидал нападения, да и я был сильнее его. Я нанес ему несколько тяжелых ударов, и он упал к моим ногам мертвым.
Удостоверившись в том, что я убил его, я поспешил вернуться в деревню. Но, к несчастью, столкнулся с двумя сбирами. Они спросили, не видал ли я их начальника. Я прикинулся, что не знаю, и сказал «нет». Они пошли дальше и через некоторое время принесли в Проседди его труп. Так как подозрение пало на меня, то меня заковали в кандалы и посадили в тюрьму. Так я просидел несколько недель, покуда князь, которому принадлежала наша деревня, не приказал предать меня суду. Мне прочли обвинение и представили свидетеля, который рассказал о том, что видел меня неподалеку от окровавленного тела, и таким образом меня приговорили к тридцатилетнему наказанию на галерах.
– Да будут прокляты такие законы! – воскликнул в сердцах разбойник. – И да будет проклято такое правление! Пусть тысяча проклятий падут на голову того князя, который так строго меня осудил, между тем как другие князья оставляют убийц в тысячу раз более виновных на свободе, покровительствуют им и даже защищают! Мое преступление было не чем иным, как любовью к отечеству и справедливости. Неужели мое злодеяние больше того, что совершил Брут, убив Цезаря ради свободы и справедливости?
Эта вспышка негодования у разбойника, уподобившего себя персонажу древней истории, была одновременно комической и величественной. По меньшей мере, он доказал, что знал историю своего отечества. Потом он успокоился и продолжил прерванный рассказ.
Меня отправили в оковах в Чивитта-Веккию. Я горел мщением. За шесть месяцев до этого я женился на молоденькой девушке, которую страстно любил и которая на момент моего ареста была беременна. Моя семья была в отчаянии. Все это время я тщетно пытался справиться с кандалами. Наконец я нашел кусок стали, который тщательно спрятал и из которого с помощью острого кремня сделал напильник. Ночью я принялся распиливать свои оковы, и мне удалось, разомкнув кольца цепей, счастливо бежать.
Несколько недель я бродил в горах и наконец нашел возможность тайно встретиться с женой. С того случая мы стали видеться довольно часто. Я решил стать атаманом разбойничьей шайки. Она долго уговаривала меня оставить это намерение, но, увидев, что я остаюсь тверд, поддержала меня и сама принесла мне кинжал. С ее помощью я собрал по соседству храбрых товарищей, которые давно дожидались случая уйти в горы и приняться за это ремесло. В скором времени наша шайка увеличилась. Мы достали оружие и получили возможность отомстить за свои обиды. До сего момента все шло удачно, и, если бы мы не ошиблись, посчитав тебя за князя, наше счастье было бы окончательным.
Так окончил разбойник свою историю. Во время рассказа он совершенно примирился со мной и объявил, что не сердит на меня за ошибку. Он даже обходился со мной по-приятельски и говорил, что хочет, чтобы я некоторое время провел в их обществе. Он обещал показать мне гроты, лежащие по ту сторону Веллетри, где обычно они отдыхают после своих дерзких вылазок. Он уверял меня, что они ведут там веселую, раздольную жизнь, хорошо едят и пьют и что им прислуживают красивые молодые девушки, которые могут служить мне прекрасными натурщицами.
Признаюсь, что любопытство мое увеличилось от описания этих гротов и его обитателей, поскольку я на личном опыте удостоверился, что рассказы о разбойниках справедливы, а не пустая выдумка. Я с удовольствием посетил бы эти пещеры, если бы был уверен в своей безопасности.
Мне стало легче переносить свое положение, поскольку я стал приятелем атамана. Я надеялся, что он меня отпустит, взяв небольшую сумму в качестве выкупа. Однако мне угрожала новая опасность.
В то время как атаман с нетерпением ожидал возвращения вестника, которого он послал к князю, прибежал разбойник, стоявший на часах с той стороны горы, которая обращена к Ла Молара.
– Нас предали! – закричал он. – Фраскатская полиция нас преследует! Батальон карабинеров останавливался в гостинице и теперь поворачивает вокруг горы. – При этих словах он выхватил кинжал и поклялся, что если солдаты предпримут что-нибудь против них, то я и мои товарищи ответят за это своими жизнями.
Атаман снова принял свой прежний, дикий вид и одобрил все, что говорил его подчиненный. Как только он удалился, то атаман заговорил со мной по-прежнему.
– Я должен, – сказал он, – чтобы поддержать свой авторитет, соглашаться со своими товарищами. У нас существует закон, что лучше убивать пленных, чем подчиняться силе. Но ты не бойся. Если на нас нападут, держись с нами, беги с нами, и я ручаюсь за твою безопасность.
Это мне не понравилось, поскольку в этом случае я оказывался в двусмысленном положении. Я не знал, чью сторону мне держать: или бежать от карабинеров, которые преследовали, или от разбойников, которых преследовали.
Я молчал и старался выглядеть спокойным.
Почти час я колебался, находясь между двух огней. Разбойники, которые рассеялись по кустам, замечали своими орлиными глазами все движения карабинеров, которые ходили вокруг гостиницы, иногда приближаясь к дверям, то опять удалялись, то осматривали свои ружья, то указывали в разные стороны и, по-видимому, расспрашивали о местности. Наконец страхи остались позади. Карабинеры, предварительно пообедав, двинулись вдоль долины, оставив горы в покое.
– Я абсолютно уверен, – сказал атаман, – что они высланы не против нас. Им известно, как мы в таких случаях поступаем с пленниками. Наши законы в этом отношении очень суровы, а их строгое выполнение необходимо для нашей безопасности. Если мы хотя бы раз отступим от этого правила, то больше никогда не получим денег за пленников.
Ожидаемый гонец все еще не возвращался. Я опять принялся рисовать окружающую меня природу, как вдруг атаман вынул из кармана альбом.
– Вот, – сказал он, улыбаясь, – раз ты живописец, то нарисуй мой портрет. Листы в твоем альбоме слишком малы – рисуй здесь.
Я с радостью согласился с его просьбой, поскольку такой случай редко выпадает живописцу. Я вспомнил, что Сальватор Роза в молодости добровольно провел некоторое время у разбойников Калабрии, чтобы собрать материал об этой дикой местности и диких нравах, которые его окружали, и с восторгом взялся за карандаш.
Атаман был весьма колоритным типом, которого только можно себе представить и, посадив в удобном положении, я принялся его рисовать.
Вообразите себе сильного, крупного человека, в одежде разбойника, с пистолетами и кинжалом за поясом; могучую шею, небрежно прикрытую плащом, на концах которого висят кольца, отнятые у путешественников; грудь, увешанную медалями и орденами; шляпу, украшенную разными лентами; куртку и брюки яркой расцветки, богато расшитые, и красивые английские ботфорты. Представьте его на возвышении, между скал, облокотившегося на свой карабин, погруженного в думы и мечтающего предпринять нечто дерзкое, а у подножия скалы – деревни и строения, предметы его грабежа, и вдали – обширная Кампания.
Разбойнику понравился мой набросок, и он, кажется, удивлялся самому себе на бумаге. Едва я окончил свою работу, как появился работник, посланный за деньгами для моего выкупа. Около полуночи он добрался до Тускула и принес мне письмо от князя, которого застал уже в постели. Как я и говорил прежде, князь посчитал требование разбойников чрезмерным и предложил для моего выкупа пятьсот скуди. Так как он в данное время не имел при себе наличных денег, то прислал вексель, который надлежало оплатить тому, кто благополучно доставит меня в Рим. Я отдал вексель атаману. Он, взяв его, пожал плечами.
– Какая нам польза в векселях? – сказал он. – Кого мы можем послать в Рим, чтобы нам его оплатили? Нас знают в лицо, у каждой заставы, у каждой церковной двери развешаны наши приметы. Нет, нам нужно золото и серебро; прикажи выплатить деньги и ты свободен.
Атаман опять подал мне лист бумаги, чтобы написать князю. Окончив письмо и перевернув лист, я увидел, что на другой стороне был его портрет, который я сделал. Я хотел вернуть его атаману.
– Постой, – сказал он, – пусть и он будет в Риме. Пусть люди увидят, каков я. Может быть, князь и его приятели будут иметь обо мне такое же хорошее мнение, как и ты, увидев мое лицо?
Он сказал это улыбаясь, но было понятно, что поводом послужило особое чувство гордости. Даже этот осторожный, никому не доверяющий атаман разбойников позабыл в эту минуту об осторожности, горя желанием, чтобы люди любовались им. Он не думал о том, что запросто могут воспользоваться этим изображением для его преследования.
Письмо было сложено и снова отослано с тем же гонцом в Тускулум.
Было уже одиннадцать часов утра, а я еще ничего не ел. Невзирая на все опасности, я почувствовал сильный голод. Я был рад, когда атаман сказал, что пора пообедать. Он сказал, что уже три дня они бродят между скал и в лесах ради этого предприятия в Тускулуме и за это время истощились все их запасы. Он обещал что-нибудь предпринять и достать чего-нибудь поесть. Оставив меня под присмотром своих людей, на которых он очень полагался, он ушел, заверив меня, что не более как через два часа у нас будет отличный обед. Откуда он добудет его, было для меня загадкой, хотя я и знал, что у этих людей везде есть свои доверенные лица.
Жители гор и долин, где орудуют разбойники, – темный и необразованный народ. Города и деревни в Абруццких горах не имеют связи с остальным миром и походят на пещеры диких зверей. Я не могу надивиться, что такие убогие и затерянные жилища находятся в столь романтичной и наиболее посещаемой стране Европы. Здесь бродит разбойник без всякого опасения, и никто из обитателей гор не боится дать ему приют и ночлег. Пастухи, пасущие скот в горах, являются главными поверенными разбойников, которых те отсылают в долины за деньгами на выкуп пленных и за съестными припасами.
Пастухи Абруццких гор подобны стране, в которой живут. Они носят грубую одежду, сделанную из черной или коричневой овчины, конусовидные шляпы и толстые сандалии из сукна, прикрепляемые к ногам ремнями, – схожие с теми, которые носили древние римляне. Они ходят с длинными посохами, на которые имеют привычку опираться, и имеют при этом весьма живописный вид. Их всегда сопровождает верный друг – пастушья собака. Они – особый вид любопытных людей, тяготящихся своим одиночеством, которые всегда рады прервать свое уединение, вступив в разговор с прохожими. При этом собака слушает беседу с вниманием и столь же умна и любопытна, как и ее хозяин.
Но я далеко отошел от предмета моей истории. Я остался один на один с разбойником, лучшим приятелем атамана. Он был самым молодым и самым сильным во всей шайке, и хотя в чертах его лица было что-то буйное, что является отпечатком его отчаянного и безбожного ремесла, однако в них можно было различить некоторые остатки мужественной красоты. Он был погружен в свои мысли, и на его лице иногда мелькало отражение внутренних переживаний и нетерпения. Он сидел на земле, облокотившись на правую руку, взгляд его, выражавший безмерную грусть, был неподвижно обращен вниз. Я завел с ним разговор, успел подружиться и заметил, что он был воспитан лучше других. Мне хотелось узнать чувства этого странного человека. Я предполагал, что он не чужд угрызений совести и самоосуждения. Легкость, с которой я завоевал доверие атамана, внушила мне мысль попытаться разговорить и его приятеля.
После продолжительной беседы я отважился его спросить, не жалеет ли он о том, что оставил свою семью и принялся за разбой.
– Я сожалею только об одном, – отвечал он, – что это занятие укоротит мою жизнь. – Сказав эти слова, он ударил себя кулаком в грудь, стиснул зубы и добавил: – Здесь, внутри, что-то творится. И, подобно раскаленному железу, жжет мое сердце. Я мог бы, пожалуй, рассказать тебе мою историю, но не теперь – в другой раз.
Он снова задумался, вздохнул и время от времени произносил отрывистые восклицания, похожие больше на проклятия. Увидев, что он находится в таком расположении духа, когда человеку лучше не мешать, я оставил его в покое. Некоторое время спустя он задремал, вероятно после сильного волнения и напряжения душевных сил. Проснувшись, он пытался привстать, но усталость, полуденный зной и тишина навевали на него сон. Он долго боролся с Морфеем*, но наконец лег на траву и окончательно заснул.
Мне представился случай бежать. Мой стражник лежал возле меня и был в моих руках. Его сильное тело ослабело от сна, грудь была открыта для удара, карабин выпал из рук и лежал подле него. Кинжал торчал из кармана, в котором он его обычно носил. Два его товарища стояли на краю горы, повернувшись ко мне спиной, и наблюдали за тем, что происходит в долине. Между близлежащим лесом и круглой горой я увидел деревню Рокка Приори. Овладеть карабином спящего разбойника, схватить его кинжал и убить его было минутным делом. Если бы мне удалось поразить его без всякого шума, то я мог бы через лес пробраться в Рокка Приори прежде, чем мое бегство было бы замечено.
Представившаяся мне возможность для побега была хоть и опасна, но весьма заманчива. Если бы мое положение было действительно серьезно, то я не стал бы долго размышлять. Однако моя попытка бегства, будь она удачна, несомненно, навлекла бы смерть на двух моих товарищей, которые крепко спали и которых я не мог разбудить, не потеряв при этом драгоценное время. Работник, которого отправили за деньгами, вероятно, тоже стал бы жертвой мести разбойников. Кроме того, обращение со мной атамана вселило в меня надежду на освобождение.
Эти размышления победили первый сильный порыв, и вскоре я оставил мысли о побеге.
Я вновь принялся за рисование, занимая себя набросками окрестных пейзажей. Время было обеденное и в природе все было спокойно, подобно уснувшему разбойнику, что лежал подле меня. Полуденная тишина, царившая в горах, великолепный ландшафт, раскинувшийся вокруг, с видами отдаленных городов, наполненных жилищами и другими следами жизни, теперь погруженных в глубокое молчание, произвели на меня глубокое впечатление. Долины, покоившиеся между гор, носили отпечаток уединения. В полдень слышны лишь отдаленные звуки, изредка нарушающие всеобщую тишину. Иногда слышен свист одинокого погонщика лошаков, который гонит своих ленивых животных по дороге, идущей через долину; иногда слабый звук пастушеской свирели у подножия гор или звон колокольчика осла, медленно бредущего впереди босоногого, плешивого монаха, доставляющего своему монастырю съестные припасы.
Некоторое время я рисовал сидя между спящими разбойниками и вот наконец увидел приближающегося атамана в сопровождении крестьянина, который вел лошака, нагруженного битком набитыми мешками. Сначала я испугался, что это новая добыча, попавшая разбойникам в руки, но вскоре слова крестьянина меня успокоили и я искренне обрадовался, услышав, что это обещанный обед. Разбойники, тут же сбежавшиеся со всех сторон, казалось, обладали обонянием коршунов. Каждый торопился разгрузить лошака и опустошить мешок.
Первое, что я увидел, был огромных размеров окорок, цветом и толщиной достойный стать предметом кисти Тенирса*. За ним последовал столь же гигантский круглый сыр, мешок жареных каштанов, бочонок с вином и изрядный запас домашнего хлеба. Все было по порядку разложено на траве, и атаман, предложив мне свой нож, пригласил меня пообедать. Мы расселись вокруг припасов, и долгое время не было слышно ничего, кроме работы челюстей и бульканья бочонка с вином, который ходил по рукам. Долгий пост, горный воздух и ходьба возбудили мой аппетит, и никогда еще обед не был для меня столь приятен, как в этот раз.
Время от времени кто-нибудь из шайки посылался для наблюдения за происходящим в долине. Но неприятеля нигде не было видно, и мы могли обедать без помех. Крестьянин получил за съестные припасы почти тройную цену и, довольный выгодной сделкой, весело пошел вниз.
