Вашингтон Ирвинг
Итальянские разбойники. Ньюстедское аббатство (сборник)
Глава II. Приключение одного ученого антиквара
Мой приятель, доктор, был большой охотник до античных древностей; его главной страстью было беспрестанно рыться в развалинах.
Он ценил строения, как вы, англичане, цените сыр: чем заплесневелее и старее они были, тем более соответствовали его вкусу. Наружные стены какого-нибудь старинного, неизвестного храма или полуразвалившаяся ограда едва уцелевшего амфитеатра приводили его в восхищение, и он находил больше удовольствия в созерцании подобных развалин, нежели в самых великолепных дворцах, выстроенных в современном стиле. Притом он был рьяным собирателем древних монет и имел такое большое их количество, что не знал, что делать от радости. Так, например, в его собрании находилось несколько монет времен ранней республики, один экземпляр полуаса и две пунические монеты, которые, без сомнения, принадлежали солдатам Ганнибала, поскольку были найдены там, где те некогда расположились лагерем. Также у него было несколько самнитских* монет, выбитых после Союзнической войны*, и одна монета времен царицы Филистис, которая никогда не существовала; впрочем, дороже всего он ценил одну монету, достоинство которой мог определить только тот, кто был посвящен в подобные тайны.
Монета эта имела с одной стороны изображение креста, а с другой стороны – крылатого коня. Происхождение этой монеты мой приятель относил ко времени распространения христианской веры, основываясь на своих знаниях нумизмата.
Все эти драгоценные монеты он носил в кожаном мешочке, который прятал в потайном кармане узких черных брюк.
Последнее его желание, которое вскружило ему голову, было желание открыть древние города пеласгов*, которые, по уверению некоторых, должны существовать до сих пор в Абруццких горах* и о которых нет никаких достоверных известий. Он уже сделал несколько открытий в этой области, и некоторые достоверные приметы и исследования об этих городах были внесены им в специальную толстую книгу, которую он постоянно носил при себе, чтобы в случае необходимости всегда иметь под рукой нужные справки, а также из опасений, что этот драгоценный материал попадет в руки другим антикварам. Для этого в его сюртуке всегда был специальный огромный карман, в котором он и носил бесценную книгу, не обращая внимания на то, что при ходьбе она сильно била его по ногам.
Будучи обременен плодами исследования древностей, этот человек вздумал во время своего пребывания в Террачине взобраться на скалы, которые примыкают к городу, чтобы посетить замок Теодориха. Однажды он рылся при заходе солнца в развалинах, будучи погружен в исследование происхождения римлян и готов, как вдруг ему послышался шорох.
Он оглянулся и увидел пятерых или шестерых молодых людей – диких и необразованных, – которые были одеты, к его удивлению, наполовину крестьянами, наполовину егерями и держали в руках карабины. Их наружность и поступки не оставляли сомнений в их принадлежности к определенному обществу.
Доктор был человеком невысокого роста, плохо одет и весьма беден. Он не имел при себе золота и серебра, но носил, как уже сказано, в кармане свои драгоценные монеты. Кроме того, имел при себе некоторые вещи, представлявшие некоторую ценность. Например, старинные серебряные часы, толщиной с репу и со столь большими цифрами, что они могли быть помещены на стенных часах, и несколько печатей, висевших на стальной цепочке, достававшей до колен. Все эти вещи он ценил весьма высоко, потому что они достались ему по наследству. Еще было кольцо, употребляемое вместо печати и закрывавшее половину руки. На нем была изображена Венера, которую старик обожал почти с ревностью молодого человека. Всего же дороже он ценил дорогое ему собрание исследований о городах пеласгов; он охотно отдал бы за него все свои деньги, если бы мог сохранить его в целости.
Он, однако, насколько мог собрался с духом, надеясь, что так как он беден, то его, вероятно, оставят в покое. Поэтому спокойно сказал молодым людям: «Добрый вечер». Они тоже ответили приветствием и ударили антиквара по плечу так, что он почувствовал боль во всем теле.
Между ними завязался разговор, и молодые люди некоторое время ходили вместе со стариком доктором по горам, хотя он, скорее, предпочел бы увидеть их на дне Везувия. Наконец, они набрели на одну остерию* в горах и предложили доктору войти в нее и выпить по стакану вина, с чем антиквар тотчас же согласился, хотя охотнее выпил бы стакан белены.
Один из шайки остался на карауле у дверей, прочие вошли в дом, поставили в угол свои ружья; каждый из них вынул или пистолет, или кинжал из-за пояса и положил перед собой на стол. Разбойники придвинули к столу скамейки, потребовали вина и завели разговор с доктором как со старинным товарищем, приказав, чтобы он сел рядом с ними и веселился.
Этот почтенный муж повиновался беспрекословно, – трясясь всем телом, он сел как прикованный на край стула, невольно поглядывая на дула пистолетов и холодные блестящие кинжалы и чувствуя изжогу при каждом глотке вина. Его новые товарищи не переставали опустошать бутылки и пили по очереди за здоровье каждого; они пили и смеялись, рассказывали разные истории о грабежах и стычках, отпуская при этом различные шутки, и маленький доктор был вынужден смеяться, ощущая при этом озноб во всем теле.
Судя по их уверениям, они были родом из ближайших деревень, но по причине необузданного характера прибегли к такому образу жизни. Они говорили о своих злодеяниях как охотник о своих подвигах, и им, казалось, так же легко умертвить путешественника, как застрелить зайца. Они с восторгом говорили о прелестях бродячей жизни, которую они вели, подобно птицам в воздухе, – нынче здесь, завтра там, то бродя в лесах, то влезая на скалы, то ходя по долинам, – о полных кошельках, о веселых обществах и о прекрасных девицах. Наш антиквар совершенно потерял рассудок от этих речей и вина, поскольку они не забывали наполнять стаканы вином. Он уже перестал бояться и почти совершенно забыл о кольце, о часах и об исследовании городов пеласгов, которое являлось его любимым занятием. Он и сам начал уверять, что теперь больше не удивляется желанию, столь распространенному среди местных жителей, сделаться разбойником, поскольку и сам в данную минуту почувствовал, что если бы был помоложе и не страшился галер, то наверняка поддался бы искушению.
Наконец настал час прощания. Лишь только увидев, что разбойники взяли в руки оружие, доктор моментально протрезвел. Он опасался лишиться своих драгоценностей, и больше всего – своего труда о древностях. Впрочем, желая сохранить хладнокровие, он вынул из глубокого кармана свой продолговатый тощий кошелек, который с давних пор страдал сухоткой. На дне его зазвенело несколько золотых, когда доктор сунул туда трепещущую руку.
Главарь шайки приметил это движение, положил руку на плечо антиквара и сказал:
– Послушай-ка, синьор доктор! Мы пили как друзья, и я желаю расстаться по-товарищески. Мы знаем, чем ты занимаешься; мы знаем также и кто ты, поскольку нам известен всякий, кто переночует в Террачине или пустится отсюда в дорогу. Ты богатый человек, но все свое богатство ты носишь в голове – мы не можем его отнять, а если бы могли его достать, то не знали бы, что с ним делать. Я заметил, что ты беспокоишься за свое кольцо. Напрасно: нам не стоит ни малейшего труда его отнять, но это не ценность, а подделка – оно ничего не стоит.
Доктор при этих словах вышел из себя: он обиделся на то, что о его кольце сказали, будто это подделка. Боже мой! Его Венера – фальшивка! Если бы они сказали ему, что его идеал Мадонны принижает саму Мадонну, то эти слова не рассердили бы его так сильно. Он принялся с жаром защищать свою любезную Венеру.
– Полно, полно, – прервал его разбойник. – Нам некогда с тобой спорить. Цени свою вещь сколь угодно дорого.
А лучше пойдем-ка, любезный синьор, выпьем еще по стаканчику вина и потом расплатимся. Тебе, скажу прямо, вино не будет стоить ни гроша: ты был нашим гостем – я так хочу. А затем поскорее возвращайся в Террачину, уже становится довольно поздно. Доброй дороги! Да послушай-ка, другой раз будь немного осторожнее в горах, поскольку ты не всегда встретишь такое хорошее общество.
Они взяли свое оружие и, распевая песни, отправились в горы, а доктор, радуясь, что разбойники не тронули его часы, монеты и заметки, опрометью побежал назад в Террачину, сердясь, что его Венеру сочли подделкой.
Импровизатор во время этого рассказа неоднократно проявлял признаки негодования. Он отметил про себя, что весьма легко может лишиться внимания, а это для любителя поговорить не просто досадно, а является настоящим несчастьем. Еще больше его сердило то, что прервал его неаполитанец. Ведь, как известно, жители различных итальянских областей питают по отношению друг к другу ужасную ревность, неважно, будь повод для этого мал или велик.
Поэтому он воспользовался первой же паузой в речи неаполитанца, чтобы снова начать свое повествование.
– Как я уже прежде заметил, – начал он снова, – разбойники весьма отчаянны; они соединены между собою договором и состоят в союзе с разными сословиями.
– Что касается этого, – сказал неаполитанец, – то я слышал, что ваше правительство также заключило с ними договор или по крайней мере пренебрегает их преследованием.
– Мое правительство? – спросил с гневом римлянин.
– Точно; говорят, что кардинал Консалви*…
– Потише! – сказал римлянин, грозя пальцем и оглядываясь по сторонам.
– Что ж, я повторяю только то, что я от всех слышал в Риме, – возразил смело неаполитанец. – Там во всеуслышание говорят, что кардинал был в горах, где встречался с некоторыми главарями. Меня также уверяли, что между тем как честные люди часами дожидались в передней кардинала аудиенции, один из этих мошенников, имевший при себе кинжал, беспрепятственно пробрался сквозь толпу и вошел в покои кардинала.
– Насколько мне известно, – возразил импровизатор, – такие вредные слухи распространяют многие злоязычные люди; впрочем не хочу спорить; может быть, наше государство некогда использовало подобных людей, например во время недавней неудавшейся революции*, когда по всей Италии восстали карбонарии. Государство нуждалось в известиях, доставляемых людьми подобного рода, которым знакомы не только все ущелья и тропы в горах, но даже тайные убежища всех опасных сообществ; которые знают всех подозрительных людей, их планы и намерения; вообще все, что играет какую-либо роль в нашем живом мире. Польза от таких людей, служащих орудием в руках государства, столь очевидна, что это ясно всякому. Может быть, кардинал Консалви, будучи выдающимся политиком, использовал их именно для этих целей. Кроме того, ему прекрасно известно, что, несмотря на все свои злодеяния, разбойники рьяно привержены нашей церкви и очень набожны.
– Набожны? Набожны?! – вскричал с удивлением англичанин.
– Да, набожны, – повторил римлянин, – каждый выбирает себе какого-нибудь святого в покровители. Они крестятся и молятся в своих горных ущельях, как только услышат звук колоколов, созывающий жителей долин к обедне или вечерне; они часто выходят из своих нор и подвергают себя явной опасности, чтобы посетить церковь. Могу рассказать следующую историю.
Я был однажды вечером в деревне Фраскати, которая лежит на прелестном холме, близ Абруццких гор. Жители селения прогуливались на свежем воздухе, как это принято во всех итальянских городах и деревнях. В то время как я разговаривал со своими приятелями, я увидал одного высокого, закутанного в широкий плащ человека, который пробирался по площади, стараясь уберечься в сумраке от любопытных взоров. Жители, все до единого, сторонились его и шептали друг другу на ухо, что это известный разбойник.
– Почему же не захватили его на месте? – спросил англичанин.
– Никому до этого не было дела, поскольку никто не желает подвергнуть себя мести его товарищей; потому что не было достаточного количества жандармов поблизости, которые могли бы прийти на помощь; потому что жандармы не имели особого распоряжения схватить его или же они не хотели без приказа вмешиваться в это происшествие. Одним словом, я мог бы привести вам тысячу причин, происходящих от наших национальных обычаев и нашего способа правления, из которых ни одна не покажется вам основательной.
Англичанин с презрением пожал плечами.
– Я слышал неоднократно, – прибавил римлянин, – что даже в вашей столице есть известные воры, которых прекрасно знает полиция. Они свободно расхаживают по улицам средь бела дня, но их не арестовывают до тех пор, пока не застигнут с поличным.
Англичанин опять пожал плечами, но уже совсем с другим выражением лица.
– Итак, я опять обращусь к отважному волку, который пробирался через стадо, и я сам видел, как он вошел в церковь. Мне захотелось увидеть его молящимся. Вам известны наши просторные, великолепные соборы. Тот, в который вошел этот разбойник, был чрезвычайно велик и довольно темен. В конце длинного ряда колонн, на алтаре, горело несколько свечей.
В одном из боковых приделов теплилась небольшая восковая свеча перед иконой одного святого. Перед этим образом разбойник опустился на колени. В это время с его плеч упал плащ и открыл его фигуру, достойную быть названной геркулесовой. Украшенный драгоценными каменьями кинжал и пара пистолетов блестели у него за поясом. Тусклый свет, падавший на его лицо, позволял рассмотреть его правильные черты и отражавшуюся на нем борьбу страстей.
В то время, пока он молился, легкая дрожь пробегала по его телу, губы беспрерывно вздрагивали, вздохи и невнятные слова стенаний вырывались у него из груди. Он то ударял себя в грудь, то молитвенно складывал руки, то простирал их к образу. Никогда не доводилось мне видеть столь страшной картины угрызений совести. Я опасался быть замеченным и вышел. Вскоре я вновь увидел его, закутанным в плащ и выходящим из церкви. Он вновь пересек площадь и, вероятно, вернулся, освободившись от тяжести грехов, в горные ущелья, чтобы снова ступить на стезю преступлений.
Тут неаполитанец снова решил присоединиться к разговору и даже произнес: «Это напомнило мне одну историю…» – но импровизатор, наученный опытом, сделал вид, что не заметил этих слов, и продолжал:
– Одной из многих причин, приносящих несчастье путешественникам, является то обстоятельство, что разбойники нередко поддерживают дружеские отношения с содержателями постоялых дворов и гостиниц в Папской области. В первую очередь им становится известно о тех путниках, которые находятся в горах. Постоялые дворы и гостиницы предоставляют сведения о постояльцах разбойникам, и именно здесь, где, казалось, путешественник должен быть в безопасности, он, удаленный от какой-либо помощи, падает, сраженный кинжалом полуночного убийцы. При совершении убийств в гостиницах случаются самые кровавые истории, поскольку только поголовное истребление всех жертв может спасти убийц от преследования. Я вспомнил историю, – прибавил он, – которая случилась в одном из таких трактиров, и которая, поскольку все вы заинтересовались похождениями разбойников, будет для всех любопытна.
Удостоверившись в заинтересованности окружавших его людей и раздразнив их любопытство, он выждал несколько минут, окинул всех взглядом, как обычно делают опытные рассказчики, вспоминая то, что собираются рассказать, и начал свое повествование с драматическим пафосом в голосе, подготовив таким образом слушателей для получения необходимого эффекта.
Глава III. Опоздавшие путешественники
Было уже довольно поздно, когда в гостиницу, располагавшуюся в узком проходе Апеннинских гор, между одиноко лежавшей деревней и монастырем, прибыла карета, запряженная двумя лошаками*. Карета была старомодна и довольно тяжела. Наполовину отвалившиеся украшения говорили о ее прежней красоте, а шумевшие рессоры и стучащие колеса явно предрекали ее скорый конец. В карете сидел высокий, худощавый господин, в польском мундире отставного улана и в фуражке с меховой опушкой. Его седая шевелюра говорила о том, что годы его службы уже миновали. Подле него сидела красивая бледная девушка семнадцати лет, одетая в польское платье. На козлах расположился старый слуга. Его крепкое телосложение, рыжие усы и шрам через все лицо говорили о том, что и он некогда состоял на военной службе.
Этот экипаж принадлежал польскому дворянину, отпрыску княжеского рода, некогда славившегося своим великокняжием, но который в связи с потрясениями, постигшими Польшу*, обеднел и оскудел. Сам граф был признан мятежником, потому что горячо вступился за права отечества и жил как бы в ссылке. Он пробыл некоторое время в Италии, чтобы закончить образование дочери, которая была теперь единственным предметом его забот и его утешением. Он ввел ее в хорошее общество, и ее красота и таланты привлекли многих поклонников. Если бы она не была дочерью разорившегося польского дворянина, то, вероятно, многие оспаривали бы друг у друга ее руку. Но внезапно здоровье девушки стало ухудшаться день ото дня. Ее веселость исчезла вместе с румянцем щек, и ею овладели утомление и молчаливость.
Старый граф заметил это с беспокойством, свойственным всем отцам.
«Мы должны выбрать другой климат и другое место жительства», – сказал он, и через некоторое время старинная фамильная карета уже мчалась по Апеннинским горам.
Их единственным спутником был старый Каспар, родившийся в их доме и поседевший у них в услужении. Он всегда сопровождал своего господина, сражался подле него и однажды прикрыл его, когда тот упал с лошади, собственным телом, получив то самое ранение в лицо, которое теперь его обезображивало. Он был теперь и камердинером графа, и его компаньоном, и его дворецким. Единственным существом, которое старик любил так же, как и своего господина, была молодая барышня, его госпожа, выросшая под его надзором. Он водил ее за руку, когда она была еще дитя, смотрел за нею с беспокойством отца и даже осмеливался, подобно отцу, делать ей выговоры и наставления и радовался, когда замечал, что она внушала своим обожателям почтение и восхищение.
Начало смеркаться. Путешественники ехали уже несколько часов через узкий горный проход, по берегу шумящего ручейка. Местность походила на дикую пустыню. Скалы часто угрожали обвалом; у их подножий паслись стада белых коз, встречавших путников блеянием. Им предстояло проехать две-три мили, чтобы достигнуть ближайшей деревни. Их проводник Пьетро, старый пьяница, выпивший лишнего на последней станции, сидел не шелохнувшись, пел песни и изредка покрикивал на своих лошаков. Невзирая на частые просьбы самого графа и ворчание старого Каспара, он отнюдь не принуждал их идти быстрее.
Между тем начали собираться густые тучи, которые вскоре совершенно затмили вершины гор. Постепенно и воздух на возвышенных местах стал сыр и холоден.
Опасения графа насчет дочери наконец победили его терпение. Он выглянул из окна кареты и прикрикнул на старого Пьетро гневным голосом:
– Пошел скорее! Так мы до полуночи не доберемся до гостиницы!
– Да вот она, синьор, – отвечал проводник.
– Где же? – спросил граф.
– Вот там, – сказал Пьетро, указав на полуразвалившееся строение, лежавшее в четверти мили от них.
– Неужели это гостиница? Это больше походит на развалины, нежели на постоялый двор. Я предполагал, что мы заночуем в хорошей деревне.
В ответ Пьетро испустил тысячу жалоб и заверений, всегда имеющихся наготове у ленивых проводников:
– Такая плохая дорога, такие крутые горы! Ах, мои бедные животные! Они измучились, они набили себе шеи, они хромают, они не в состоянии идти до ближайшей деревни!.. Впрочем, ваше превосходительство, вы не сможете найти лучшего ночлега, чем в этой гостинице: это настоящий дворец и какие добрые хозяева! И какой стол! Какие кровати! Ваше превосходительство может здесь жить и спать как вельможа!
Графа было легко уговорить, поскольку, опасаясь, что сырой ночной воздух повредит здоровью дочери, он желал поскорее добраться до ночлега. И старинная карета с шумом и грохотом въехала в ворота гостиницы.
Здание отчасти соответствовало описаниям проводника. Оно было весьма просторно и действительно когда-то могло называться замком или дворцом. Это внушительное сооружение было выстроено из гранитных и мраморных плит и состояло из целого ряда закоулков, выстроенных, казалось, без всякого смысла. И в самом деле, некогда оно служило дворцом для увеселений какого-то итальянского князя. Внутренние покои и флигеля могли вместить целый военный отряд.
Однако это здание вряд ли могло удовлетворить гостей. Люди, встретившие путешественников, были скверно одеты и внушали подозрение. Но все они знали старика Пьетро и встретили его с радостью, когда он торжественно въехал в ворота.
Хозяйка явилась лично, чтобы указать графу и его дочери их комнаты. Их провели через длинный, темный коридор, а затем через анфиладу комнат. Все помещения замка имели между собой сообщение и были просторны. На вид все было бедно и запущенно. На сырых стенах кое-где висели картины, на которых из-за слоя копоти почти ничего невозможно было разглядеть.
Гости выбрали себе две сообщающиеся между собой спальни, дальняя из которых предназначалась для девушки. Кровати оказались чрезвычайно старыми, и когда последовала очередь столь расхваленных Пьетро перин, то оказалось, что все они набиты льном, сбившимся в большие комки.
Увидев это, граф только пожал плечами, но деваться было некуда.
Мороз подирал по коже, и путешественники обрадовались, когда собрались в общей комнате или зале, где в большой дыре, которую никак нельзя было назвать камином, горел огонь. Незадолго до этого туда бросили несколько зеленых веток, которые наполнили помещение едким дымом. Эта комната соответствовала всем остальным. Пол был выстлан кирпичами и чрезвычайно грязен; посередине стоял большой дубовый стол, размеры и тяжесть которого не позволяли сдвинуть его с места.
Только одно обстоятельство находилось в противоречии с общей бедностью – одежда хозяйки. Хотя платье ее было чрезвычайно грязно и изорвано, однако сшито из дорогой парчи. Серьги, кольца и несколько ниток жемчуга, с крестом из драгоценных камней, были достойны украсить любую принцессу. Черты лица ее были, скорее, красивы, но обнаруживали нечто, внушившее девушке отвращение к этой особе. Она была чрезвычайно заботлива и расторопно выполняла приказания гостей, однако граф и его дочь почувствовали облегчение, когда она оставила их на попечение замарашки служанки, а сама пошла готовить ужин.
Каспар беспрестанно бранил проводника, который от нерадивости или умышленно привез его господина и госпожу в такую гостиницу, и клялся своими усами, что отомстит старому плуту, как только они выберутся из гор. Он без конца ссорился с подозрительной служанкой, которая настойчиво пыталась выведать денежное положение путешественников.
Граф по натуре был добр и без ропота принимал все тяжести путешествия. Может быть, перенесенные настоящие несчастья научили его сносить без жалоб те неудобства, которые делают несчастными счастливых людей. Он придвинул к камину большое сломанное кресло для своей дочери, другое – для себя, потом взял в руки щипцы и постарался разложить дрова так, чтобы они вновь загорелись. Несмотря на все его старания, дым распространился по комнате так, что этот добрый господин потерял остатки терпения. Он встал, взглянул на дочь, оглядел грязную комнату, пожал плечами и снова принялся за дрова.
Ничто так не удручает в гостинице, как ленивая прислуга. Он долго терпел дым и хранил молчание, чтобы не вступать в разговор с нерадивой горничной. Наконец он был вынужден попросить сухих дров. Служанка вышла, пробурчав что-то себе под нос. Торопливо возвращаясь с охапкой сухих прутьев, она поскользнулась, упала и ударилась виском об угол одного из стульев. От падения с ней случился обморок, а из раны на виске полилась кровь. Как только она очнулась, то увидела, что дочь графа обследовала ее рану и перевязала ее своим платком. Такую помощь оказала бы всякая девушка, имеющая чувство сострадания; однако было ли что-то в поведении этого приветливого существа, которое склонилось над ней, или в голосе красавицы, но это тронуло сердце служанки, не привыкшей получать помощь от господ. Она схватила нежную руку польки, прижала к своим губам и воскликнула: «Дай Бог, чтобы вас сохранил святой Франциск, синьорита!»
Приезд новых гостей нарушил тишину в гостинице. Это была испанская принцесса с большой свитой. Все вокруг пришло в движение: хозяйка спешила принять таких важных гостей, и бедный граф, его дочь и их ужин были позабыты на несколько часов. Старый Каспар пробормотал столько польских ругательств, что итальянский слух пришел бы в отчаяние, если бы мог их понять. Впрочем, невозможно было убедить хозяйку, что старый господин и его юная дочь важнее, чем все дворянство Испании.
Шум, возвестивший о прибытии новых постояльцев, привлек девушку к окну, откуда она могла видеть приехавших гостей.
Молодой кавалер выпрыгнул из кареты и помог выйти из нее принцессе. Принцесса была старухой с безобразным лицом и черными блестящими глазами. Она была богато и со вкусом одета и опиралась на трость с золотым набалдашником, высота которой едва не превышала рост самой принцессы. Молодой человек был высок и строен. Юная графиня, скрытая от взоров приезжих занавеской, тотчас отскочила от окна, как только его увидала, и испустила глубокий вздох, закрывая ставню. Что означал этот вздох, я сказать не могу. Может быть, причиной его было разительное отличие между богатым экипажем принцессы и грозившей рассыпаться каретой ее отца, стоявшей поблизости.
Что бы ни явилось причиной, но молодая девица затворила окно со вздохом. Она вернулась к своему креслу, и легкая тень пробежала по ее лицу. Она села, облокотилась о ручку и принялась печально глядеть на огонь.
Граф заметил, что она побледнела.
– Ты нездорова, дочь моя? – спросил он ее.
– Нет, дорогой мой батюшка! – отвечала она, положив его руку в свою и взглянув на него с улыбкой; но, когда она это сказала, предательница слеза упала на пол и графиня отвернулась.
– Сквозняк у окошка простудил тебя, – сказал граф с улыбкой. – Спокойная ночь все исправит.
Наконец накрыли к ужину, но только хотели принести кушанья, как вошла хозяйка и извинилась за то, что должна пригласить сюда недавно приехавших гостей. Так как ночь холодна, а у них нет других теплых комнат, то она попросила их разместиться в той, где горел камин. Как только она извинилась, вошла принцесса, которую вел тот самый красивый молодой человек.
Граф тотчас узнал в гостье даму, которую часто видел в обществе в Неаполе и Риме и у которой и сам не раз бывал на приемах.
Молодой человек был ее племянником и наследником и выгодно отличался от многих своим богатством и хорошим воспитанием. Однажды он встречался с графом и его дочерью – на даче у одного знатного неаполитанца. Молва просватала его за богатейшую наследницу некоего знатного вельможи.
Эта встреча оказалась приятной как для графа, так и для принцессы.
Граф был по-старинному учтив. Принцесса же в свое время была красавицей, всю жизнь она любила щеголять и слушать комплименты.
Молодой человек подошел к юной графине с целой тысячей учтивых комплиментов, но в его походке и голосе обнаруживалось то смущение, которое, наконец, совершенно лишило его дара речи. Молодая дама между тем потупила взор и не произнесла ни единого слова. Она снова опустилась в кресло, где осталась сидеть неподвижно, глядя на огонь, в то время как множество различных переживаний и чувств отражались на ее лице.
Старики, которые в это время приветствовали друг друга, не заметили странного поведения молодых людей. Они договорились вместе поужинать, и, так как принцесса везла с собой своего повара, в скором времени на столе появился обильный ужин. К нему присоединились отборные вина, ликеры и пирожные, которые оказались в одной из повозок, предназначенных для кухни. Принцесса была охотницей до всего изысканного, что может принадлежать человеку.
В данное время она вознамерилась совершить путешествие в Лорето, чтобы посредством богатых пожертвований получить отпущение грехов. Она, конечно, была слишком роскошна для богомолки и очень отличалась от тех, кто ходит на богомолье с сумою. Но странно было бы требовать такого самоотречения от людей, живущих по законам нынешнего света; однако же нельзя усомниться и в сильном действии богатых подарков, которые она везла тамошнему монастырю.
Принцесса и граф во время ужина толковали о светских происшествиях, которыми они в свое время наслаждались, и не замечали, что говорят только они одни. Молодые люди молчали и по очереди тяжело вздыхали. Девушка, невзирая на все просьбы принцессы, не притронулась ни к одному из любимых кушаний старухи. Граф на это только пожимал плечами.
– Ей что-то нынче нездоровится, – сказал он. – Я думал, что она упадет в обморок, когда она увидела ваш экипаж.
Румянец покрыл щеки дочери, которая опустила голову, чтобы скрыть смущение.
Как только ужин окончился, все придвинули стулья поближе к камину. Пламя уже погасло, дым рассеялся, и горячие угли распространяли приятное тепло. Гитара, которую принесли из кареты графа, стояла у стены. Принцесса увидела ее и сказала:
– Мне хотелось бы насладиться приятной музыкой, прежде чем мы разойдемся по своим спальням.
Граф гордился талантом своей дочери и попросил ее выполнить просьбу принцессы.
Молодой человек, соблюдая правила учтивости, взял гитару и подал ее прелестной музыкантше. Она бы с радостью отказалась от этого предложения, но не успела, поскольку пребывала в чрезвычайной рассеянности. Дрожащей рукой она взяла инструмент и, сыграв несколько аккордов, пропела две польские песни.
Глаза ее отца заблестели от радости. Даже ворчун Каспар остался в комнате: отчасти из любви ко всему польскому, отчасти из уважения к таланту своей госпожи.
В самом деле, мелодичность музыки и нежность исполнения привели бы в восхищение даже самых неотесанных людей. Старуха принцесса кивала головой и постукивала в такт рукой, хотя иногда и не совсем верно. Между тем как племянник, погрузившись в свои мысли, рассматривал картину, висящую на стене и почерневшую от дыма.
– Теперь, – сказал граф, потрепав дочь по щеке, – я прошу тебя, спой принцессе ту испанскую песенку, которую ты так любишь. Вы не можете вообразить, – прибавил он, – какие она сделала успехи в вашем языке, несмотря на то, что давно уехала из Испании и после этого совсем не занималась им.
