Когда на душе паскудно, для пьянки ищу двоих, но стало чертовски трудно в толпе различать своих. Ханыги моей плеяды, нервишки сплетя в клубок, в асфальт упирают взгляды и дергают рожи вбок. Никто ничего не значит, и каждый вокруг – беглец. А тот, кто глаза не прячет, скорее всего, подлец. В уютном таком режиме шатается мир кривой. Неловко мне пить с чужими, и сам я себе не свой. Слой мусора ветер резвый со свистом метет метлой, и я отступаю, трезвый и взрывоопасно злой.
В зеркале
Зеркало врёт! Зеркало врёт, будто меня этот олух сожрёт, хоть он, собака, отчаянно прёт, выставив дерзкую челюсть вперёд, и в отупенье визгливо орёт: «Зеркало врёт! Зеркало врёт!»
Общество
Пастыри рекламу изрыгают, паства рукоблудием грешна. В обществе, где книги не сжигают, правда населению скучна. В обществе, где даже на морозе храм до основания протух, верят, что жемчужину в навозе сыщет недорезанный петух. Сладко для чувствительного уха вор о благоденствии поёт. В обществе, где чествуется брюхо, член при звуках гимна восстаёт. В обществе, где царствуют макаки, челядь раболепна и важна. Зренье притупляется во мраке, бесу маскировка не нужна. Выхлебав целительную водку с чёртом, словно с братом во Христе, чтоб не угодить на сковородку, мудрый прозябает в темноте. Но, видать, по прихоти Господней, скрашивая смрадный неуют, солнечные блики в преисподней зыбкую надежду подают.
Фатум
Тайно придя в гости, чтоб насолить впрок, мечет судьба кости, карты сдаёт рок. Принцип игры твёрдый: как ни вертись – крах. Умный, прямой, гордый втоптан толпой в прах. Смелый поник взглядом, в тёмный ступив круг. Кто был рождён гадом, соколом взмыл вдруг. Рыцарь, порвав стремя, даму честит вслух. Кто погонял время, начал гонять мух. Не одолев старта, слышит бегун: «Бис!» Так уж легла карта, путая верх-низ. Словно клеймо ада, всюду судьбы знак. Игры менять надо. Только, пардон, как?
Мизантропическое
Смурной от житья убогого, народ в предвкушенье драки хозяина алчет строгого, толпою бредя во мраке, и пламя из книг и хвороста под звёздами пляшет дико. Толпа не имеет возраста, толпа не имеет лика. Бесполая и бесплодная, рабыня своей утробы, толпа – не волна природная: стихии не знают злобы. Наверное, пылко вторя ей в стремлении подольститься, любой, кто вошёл в Историю, её нечистот частица. Кто слился, сменив обличие, с бесполою и бесплодной, сегодня до неприличия любовью смердит народной.
Глядя в зеркало
Я с судьбой никогда не лукавил и открыто сжимал кулаки, но она меня била без правил, оставляя в душе синяки. Ну и черт с ней. Калекой убогим об утратах я слезы не лью: мне к лицу быть холодным и строгим. Но таким я себя не люблю.
Зайчик солнечный скачет по коже, майский ветер мне шепчет, пьяня, что холодных и строгих, похоже, в мире этом полно без меня. И, забыв, чем волненье чревато, воспарив, будто кум королю, вдруг я делаюсь мягким, как вата… Но таким я себя не люблю.
Ведь частенько бывает на свете, как в немом черно-белом кино, этот майский безудержный ветер идиотов швыряет в говно. Потому и на празднике шумном я восторгов ни с кем не делю, оставаясь практично-разумным. Но таким я себя не люблю.
Пространство, время, люди
С вершин мы сползаем на летний луг, чтоб в мирных трудах лысеть. А время-паук миллионом рук сплетает дороги в сеть.
Кто в помыслах честен, того стригут, пока не испустит дух. Дороги не лгут, дороги бегут, опутав людей, как мух.
Когда направляет стилет рука и злобой сочится взгляд, дорога легка и так коротка — прямая дорога в ад.
Что проку, скуля, этот мир бранить — не двинется время вспять. Порвать можно нить и путь изменить, но только нельзя стоять.
Мы волей-неволей бредём в веках тропою страстей и мук. В снегах и в песках, в густых облаках соткал свою сеть паук.
Порою скупится на свет луна, чернеют небес края, дорога длинна и еле видна. Что делать, она твоя.
Я жду повторенья волшебного мига
Письма из Москвы в Калифорнию
На земле, позабытой Богом, что ни сей – сорняки растут. Я не в силах изящным слогом описать проживанье тут. Краски блекнут в потоках влаги, и, хоть я одичал в глуши, не спешу доверять бумаге откровенья своей души. От вранья здесь природа плачет, лишь молчанье сулит добро, но ведь я обещал – и значит, поневоле беру перо. И поскольку все в мире странно, образцы невеселых дум я без всяких прикрас и плана предъявлю, как взбредет на ум. Но не стану вещать, стеная и манерно терзая речь, — я за дело примусь, родная, чтоб немного тебя развлечь. Ведь, признаться, мечтал я с детства поражать остротой пера, но открыл, что стихи – кокетство, и к тому же еще – игра. Я теперь не стремлюсь в пророки и уже не забуду впредь: был бы ластик – любые строки можно очень легко стереть.
Письмо первое
По лицам дождь размазал слизь. И лунный диск над миром целом навис оптическим прицелом. Заройся в землю и молись. Когда напьется крови тьма, день поразит безумьем мрачным. …Едва ли ты сочтешь удачным начало это для письма. Прости. Но сволочь всех мастей здесь деловито корчит рожи. Коль рассудить – избави Боже тебя от наших новостей. Обычай слеп и бестолков: не ставя каверзных вопросов, сюда, на ярмарку отбросов, он шлет заморских дураков. Реклама бьет по головам — народ слюною захлебнулся. Хотя процесс и затянулся, трещит империя по швам. Тут предают легко и зря, тут школьный вздор несут, старея, тут есть забота у еврея: как быть с останками царя? Тому сопутствует успех, кто разменял талант на блядство. Лишь в этом равенство и братство, и сей закон един для всех. Поскольку я сегодня пьян, готов и сам продаться, каюсь. …Пардон, родная, закругляюсь. Ну как там Тихий океан? Небось темна, как шоколад, под солнцем радуешься тучке? А каково столичной штучке писать в провинцию доклад!
Письмо второе
Морозы, как взломщики, лезут в нутро, хоть рот на замок закрывай. Однако зима не выносит метро, ее привлекает трамвай. Зима задыхается в недрах земли, слабеет, пускает слезу. Само собой, нищие это учли и стали работать внизу. Убогим калекам не видно конца вдоль мраморно-белой стены. Без рук и без ног, а порой без лица мелькают кошмарные сны. И вальсами плещет в грохочущий зал скрипач с помутневшим зрачком, как будто сам дьявол явился на бал и такт отбивает смычком, чтоб нищие в танце забылись на час, чтоб язвы прикрыла нужда. Скандируя «ра́з-два-три, ра́з-два-три, ра́з», в туннели бегут поезда, и жалость трусливая, прячась во тьме, больней норовит укусить… Позволь тебя, милая, в этом письме впервые на вальс пригласить. Кружа́тся уроды – и молод, и стар — послушные ритму колес, ведь горе людское – обычный товар, которым торгуют вразнос. Так было и будет. Замечу одно: нельзя забывать никогда, что в бизнесе этом подделок полно. И мимо спешат поезда. И слезы нелепые стынут у глаз, и вальс не смолкает в пути. Дай руку мне. Ра́з-два-три, ра́з-два-три, ра́з… Я сбился, родная. Прости.
Письмо третье
Я жду повторенья волшебного мига, когда мир сияет и можно считать, что жизнь – это просто открытая книга, которую дважды нельзя прочитать. К мечтателям Автор всё строже и строже. Возможно ли царство без крови и слез, гадают в России, в Америке – тоже, но я опускаю подобный вопрос, поскольку не верю в контракт с небесами, а также – в «последний, решительный бой». Сюжеты, родная, придумаем сами, чтоб тонкий ценитель назвал их судьбой. Ведь книга есть книга: лгуны и убийцы здесь делят удачу в неравных долях. И если нет шансов исправить страницы — давай хоть заметки черкнем на полях. Не вижу резона спешить к эпилогу: заботливый Автор внушил мне одно: любить – это значит ступить на дорогу, которую дважды пройти не дано. Маршрут свой по звездам проверим искусно, чтоб выйти из круга и время догнать. В России тревожно, в Америке грустно, но где нет печалей, хотел бы я знать. Ответ не известен. Кряхтя и хромая, должны мы, родная, скитаться во мгле. Но ветер с целебным дыханием мая легко нас отыщет на этой земле.
Письмо четвертое
Жили-были Добро и Зло. Я с обоими был знаком. Им в делах потому везло, что дружили они тайком. Они дожили до седин, не сутуля могучих плеч, и, когда я гулял один, норовили меня завлечь. Зло хихикало: «Дуй сюда! Мы устроим семейный пир!» Голосило Добро: «Беда! Помоги мне исправить мир!» Зло шипело: «Отстань, козел!» А Добро: «Постыдись, палач!» И в досаде я мимо шел: надоели они, хоть плач. Но терпенье иссякло вдруг — я со временем стал грубей, и на вопли: «Что делать, друг?» — я ответил Добру: «Убей.» Я поставил вопрос ребром: «Сколько платят за роль Козла? Грех тебя называть Добром, если ты не прикончишь Зла.» Тут Добро испустило стон и с волненьем, дыша едва, возразило, что есть закон, что нельзя нарушать права, что жестокость гнусна вдвойне, если цели твои чисты… Зло меж тем подмигнуло мне, свежий труп волоча в кусты. Ты, родная, легко поймешь, что от истины я далек. Сказка эта – конечно, ложь, но, как водится, в ней намек. Я в трудах закаляю плоть и не верю в бою весам. От Добра бережет Господь, а со Злом разберусь я сам.
Письмо пятое
Мы живем без принципов и денег, приходя от пошлости в экстаз. Бог-отец, как старый неврастеник, для порядка встряхивает нас. В нашем храме тошно и погано, здесь крадут, молитву сотворя, и влечет толпу из балагана телевизор вместо алтаря. На экране выстрелы и танцы, труп младенца, найденный в такси, и вещают толстые засранцы, отчего все беды на Руси, повар крем помешивает ложкой, и, скача с канала на канал, президент притопывает ножкой на Великий Русский криминал. С упоеньем давим мы на кнопки, изгоняя сон из головы, чтобы видеть лакомые попки среди бедствий, крови и жратвы. И замечу кстати, дорогая, что, когда идешь ты в ресторан и когда летишь ты на Гавайи, я балдею, вперившись в экран. Близок день: как скифы из туманов, не щадя зазубренных клинков, выйдут орды наших телеманов против ваших сытых дураков. Нас пленяет каверзное слово, и психоз не скоро пропадет. За собой, как флейта Крысолова, телевизор нацию ведет. Можно плакать, можно издеваться над глухим бессилием властей… Тут я должен, милая, прерваться и включить программу новостей.
Письмо шестое
Как прежде, я глуп и горд, как прежде, мне цель ясна и вовсе не страшен черт, когда за окном весна, когда небеса чисты и в лужах блестит слюда, и жаль, что не слышишь ты финального плача льда. Родная, спросить позволь и взвешенный дай ответ: известно ль тебе, что боль давно превратилась в свет? И знаешь ли ты, что май для нас уже выбрал путь? Смешно говорить «прощай», нелепо твердить «забудь», опасно в тепле квартир тоску заливать вином: мелькнет лучезарный мир коротким волшебным сном. Гони этот сон, очнись: весна горячит коней, и кто-то кричит: «Вернись!» — а кто-то спешит за ней. О, если б я только мог в казну ее сделать взнос, бросая веснушки впрок на твой ненаглядный нос!
Письмо седьмое
Марш похоронный играют на флейте, ветер зарю погасил, как свечу. Не умирайте, ребята, не смейте! Я не хочу, не хочу, не хочу! Были вы паиньки или грубили, всем наплевать на Чеченской войне. Сколько вам лет и за что вас убили, совестно спрашивать в нашей стране. Шлюха Россия, душевно-больная, детям в могилах готовит приют. А матерям, – представляешь, родная! — даже тела их забрать не дают. Быстро привыкли в Кремле и в народе к армии трупов со школьной скамьи. Общество в коме, поэтому в моде плач над останками царской семьи. Кто ж тут займется простыми костями, скорбью пронзив суету городов? Церковь ламбаду танцует с властями, а патриоты ругают жидов. Дело житейское: после парада песнь погребальную флейта поет. Не умирайте, ребята, не надо: подлая Родина вас предает. Так повелось. Я мараю бумагу, сидя по самые уши в дерьме. Грустно и тошно. Пожалуй, прилягу: мне не здоровится в этом письме.
Письмо восьмое
В пальтишках, дырявых местами, настырно топчась на виду, старушки торгуют цветами в надежде собрать на еду. Понятно, товар их – не розы, царицы витрин и молвы, а хрупкие ветви мимозы в пучках огородной травы, подснежники в свертках газеты, покорные грубой судьбе… Родная, такие букеты не снились в апреле тебе. Но знаешь, на торжище пошлом, зажав стебельки в кулачок, старухи, как Золушки, в прошлом хрустальный хранят башмачок. Пусть выпал им бро́совый номер и голод их гонит за дверь, а принц разлюбил или помер — не так-то и важно теперь. Балы – это бизнес для дочек, для падчериц – дым да зола. Послать бы их к вам на денечек: здесь так не хватает тепла, здесь только б дойти до подушки, клонясь под ярмом нищеты. Цветами торгуют старушки, и я ненавижу цветы.
Письмо девятое
К небу вскидывая пятки, в тренировках не слабак, по утрам я без оглядки удираю от собак. А за мною по дороге, группируясь для броска, прут овчарки и бульдоги, как элитные войска. Расстаюсь я с лишним весом, сапогом взметая снег. И детишки с интересом наблюдают этот бег. Чтоб усилить прелесть гонки, на меня из-за спины скачут таксы и болонки, норовя содрать штаны. Я несусь как ветер, зная, что не дам себя раздеть. Приезжай сюда, родная, если хочешь похудеть. Здесь легко достигнешь нормы и привыкнешь заодно не терять спортивной формы, чтоб не вляпаться в говно. Ты представь, что при народе, осаждающем кабак, мы бежим с тобой к свободе в окружении собак. Их клыки готовы к бою, но я тоже не смолчу: и залаю, и завою, и ногами застучу, и, стремительно зверея, на расправу стану крут. Пусть овчарок от еврея защитит Российский суд.
Письмо десятое
Здесь абсурды уместны любые, а с генетикой – просто беда: у мерзавцев глаза голубые, хоть кричи, далеко не всегда. Кровь здесь пьют из хрустальных бокалов, издавая пленительный смех, и при этом повадки шакалов, как ни странно, пока не у всех. Не смотри, дорогая, сердито и поверь, что я в здравом уме: отличить болтуна от бандита не смогла б ты в такой кутерьме. От того мы и летом, и в стужу сердце пылкое держим в узде, хоть в канаве с кишками наружу помирают у нас не везде, и торговок шмонают по праву дуболомы в защитной броне, а в бутылках не только отраву продают по доступной цене. Волноваться, родная, не надо, оттого что, как муха в дерьме, угнездилась зараза распада в этом желчном десятом письме. Жаль, избавить тебя от заразы мне едва ли теперь по плечу: ради лихо закрученной фразы я в рисунке невольно мельчу. Мы рассудок призвали на битву и лишились его без помех. И во тьме я твержу, как молитву: «Не везде, не всегда, не у всех.»
Общий P. S.
Цари с почетом свой наряд вручали дураку, который ловко всё подряд укладывал в строку. И я, стряхнув заботы с плеч, засел строчить куплет: хотелось мне тебя развлечь. А почему бы нет? Но, не теряя головы, в душе я сознавал, что этот замысел, увы, таит в себе провал. Надеюсь, ты за медный грош отпустишь мне грехи, поскольку живо разберешь, где я, а где стихи, в которых я же выл тайком, высвечивая мрак, и притворялся дураком, чтоб скрыть, что я дурак, бредущий ныне, как вчера, не ведая пути… Прощай, родная. Мне пора на прозу перейти.
Современная ода
Талантливые люди — не племя и не каста, которой звезды с неба назначено хватать. Талантливые люди удачливы не часто и менее терпимы, чем принято считать.
Они рабы натуры, и бунтари они же, в кровавых лапах века храня с трудом кураж, стремятся инстинктивно встать к истине поближе, чтоб рядом с ней воздвигнуть блистательный мираж.
Их жизнь полна бывает скольженья и круженья, и свет в конце туннеля им видеть не дано. Талантливые люди — закваска для броженья губительной эпохи в целебное вино.
Они бывают в моде: куда ни глянь – приятель, и публика приходит в болезненный азарт. Но их не замечает оптовый покупатель на красочном базаре, где царствует стандарт.
Иной раз эти люди с настырностью большою пределы мирозданья пытаются объять. И тут же мистер Дьявол в погоне за душою дает такую цену, что трудно устоять.
Пороки – не проблема, а совесть – не порука, ведь каждый в наше время — хоть в чем-то коммерсант. Творить земное счастье — мудреная наука, ее не постигает безудержный талант.
Судьба, не рассуждая, отмеривает сроки и за дарами прячет отточенный кинжал. Талантливые люди привычно одиноки, куда б ни занесло их, кто б их ни окружал.
Талантливые люди в слепящем озаренье о грустных переменах пророчески поют, но что бы ни случилось, в моем стихотворенье привет они услышат, найдут себе приют.
Прежняя тема
С выкрутасами комичными, как слепые на балу, волны стайками ритмичными натыкались на скалу. В райском пекле Индонезии я довёл без суеты концентрацию поэзии до синильной кислоты. И, с экспертной точки зрения, не щадя в работе жил, обезьянье одобрение, безусловно, заслужил. Все хвостатые-усатые дико прыгали, скуля: тёк им в ноздри волосатые пряный запах миндаля.
Придётся признать
Примолкли оракулы, как безобразники, раскаяньем мучась в преддверии бед. Влекут человечество знойные праздники и музыка в стиле Великих Побед.
Готовы позировать люди известные на шопинге в среду, на пляже в четверг. Влекут ли кого-нибудь звёзды небесные, когда пестротою слепит фейерверк?
Легко пережёвывать булочки сдобные и с кем ни придётся дружить без затей. К услугам продвинутых кнопки удобные для входа в пространство зыбучих «сетей».
Забавою чудится боль настоящая, до комы всеобщей — один волосок. И солнца закатного капля блестящая бесплодно стекает в пустынный песок.
Прогресс, в обращении глянцево-сладенький, лишь тех нагибает, кто ходит не в такт. Ну что здесь поделаешь, тётеньки-дяденьки? Придётся угрюмо признать этот факт.
Этюд о хандре
Поэт нещадно рукопись кромсал, от комара пытаясь отмахнуться. Как дни влачить, когда всё написал, но не хватает мужества заткнуться? Устал поэт запорами страдать и за столом насиловать натуру. Конечно, можно, рукопись продать: ее возьмут на вес в макулатуру. В окно дышала летняя жара, комар кружил, как коршун, над поэтом. И стоны музы с писком комара в ушах звучали слаженным дуэтом.
В итоге
Ушли тоска и жалость, бессонница, усталость — на месте их осталась горечь.
Уносит время беды, блестящие победы, шикарные обеды — оставляет горечь.
Не впрок идут уроки, тускнеют писем строки, но давние упреки прибавляют горечи.
Что подло, что забавно — из памяти исправно стирается. Но явно хранится только горечь.
Этюд о застенчивости
– Дайте шляпу: ни к чему эта спешка. В колких спорах вы достойный партнер. Ваши губы искривляет усмешка. Чем ее я заслужила, синьор? – Дело в том, что моя слабость – перина, я стремлюсь к ней после трудного дня. А усмешка – нервный тик, синьорина: ваша личность подавляет меня.
– Ах, мужчины, прямо бедствие с вами: вы ранимы и пугливы внутри. Как ты смеешь заслоняться словами! Ну-ка, живо мне в глаза посмотри! – Хоть меня в иезуиты зачисли, мой язык – не извращенье ума. Как ты смеешь не читать мои мысли, если смотришь мне в глаза ты сама!
Странствия
Кто серьёзным делом занят и не ищет приключений, тот избегнет малярии и сомнительных знакомств. Перед тем снимаю шляпу, хоть и вынужден признаться, что к числу мужчин солидных я, увы, не отношусь.
И поэтому однажды я забрёл в стихотворенье, наспех сделанное другом для приюта моего. Было там светло и шумно, юмор бил большим фонтаном, и мой облик отражался в многоцветных зеркалах.
Но из дружеского ямба опрометчиво бежал я и попал, с дороги сбившись, в чью-то умную статью. В ней царил бандит-анализ: сколько лап меня хватало, сколько пастей норовило на кусочки разорвать!
Бог ли, дьявол ли помог мне — из статьи унёс я ноги и, пытаясь отдышаться, мигом в сплетню угодил. Вздрогнул я от омерзенья, в гневе принялся буянить, но, немного осмотревшись, понял: странствиям конец.
Здесь я подлый и зубастый: что хочу, то ворочу я, предаюсь, когда желаю необузданным страстям. Ну куда ещё стремиться? Сплетня – вот удел счастливца. Но селиться в ней не стоит, лучше отпуск проводить.
По-английски
Господа, мы кураж повысим тем, кому подадим сигнал: «Не пишите предсмертных писем, проектируя свой финал.» В меморандуме полном яда, горизонт заслонив собой, никого обвинять не надо в том, что вы проиграли бой. Господа, мы от слов зависим, созерцая крушенье грёз. Не пишите предсмертных писем и не лейте чернильных слёз. Но, пока Божий день в зените и пока лучезарна даль, по-английски за дверь шагните, не прощаясь…
Эскиз войны
Был сад из роз — стал ад средь слёз.
Нет ответа вдалеке. Части света все в клубке.
Где кров блестел — Там ров для тел.
Ветер чёрен, тощ и груб, точно ворон, пал на труп.
И луч небес меж туч исчез.
Лисьи норы, мухи, гниль, лес и горы сбиты в пыль.
Заклинание
Духа́ми забытыми пахнет грусть, сочась на строку с пера. Пожалуйста, пусть, пожалуйста, пусть наступит моё вчера, когда мне в зелёной глуши аллей нечаянный знак сверкнул. Не то, чтобы прошлое мне милей: я просто не там свернул. И следом пантерой крадётся ночь, прожектам готовя крах. Пожалуйста, прочь, пожалуйста, прочь, назойливый спутник – страх, бубнящий: «Сдавайся, покуда цел. Упрямству цена – пятак.» А время, как снайпер, глядит в прицел, мурлыча своё тик-так. И как сивый мерин рассудок врёт, твердя лишь один совет: «Не так уж и трудно шагать вперёд, когда на носу рассвет, когда ты не вызубрил наизусть бессмыслицу: жизнь – игра…» Пожалуйста, пусть, пожалуйста, пусть наступит моё вчера.
