Валерий Столыпин
Между прочим
Не поверишь – я тоже
Сначала была мимолётная, нечаянная влюблённость: игривая, внезапная, пылкая, но немного странная, чем-то неуловимо напоминающая процесс курения отсыревшей сигареты и тщетные многочисленные попытки избавиться от ужасной как бы никотиновой зависимости.
Она вспыхнула (то ли внешность девушки поразила воображение чем-то необъяснимым, то ли удивительной глубины пронзительный взгляд проник слишком глубоко в душу, или ошеломила до степени невменяемости загадочная полуулыбка; теперь причину необъяснимого интереса не вспомнить) и потухла, потому, что не сумел вовремя выдумать повод для знакомства.
Так я воспринял факт неизбежного расставания после нескольких минут ментального контакта.
Искры электрических разрядов рассыпались и продолжили несанкционированно тлеть.
Я помнил, мог воспроизвести по кадрам те несколько минут, которые беспощадно или благосклонно изменили мою жизнь навсегда.
Провидение снисходительно похлопало меня по плечу, ловко провело рокировку логических связок, выстроив события в странную последовательность, позволившую нам не только ещё раз встретиться, а сделать шаг навстречу друг другу: робкий, застенчивый, пугливый.
Мои чувства разгорались, дым выедал глаза.
Она бессовестно кокетничала, соблюдая при этом слишком значительную дистанцию.
Прежде я не замечал за собой трепетной, до степени невменяемости, впечатлительности. В отношении с девушками я не был дерзок, но беспомощным себя никогда не чувствовал, знакомился довольно легко и покорял без особенных усилий.
С Ириной всё было не так. Я бежал к ней навстречу с распростёртыми объятиями, она ловко уворачивалась, но в качестве бонуса давала хрупкую надежду на новое свидание.
Мне и этого было достаточно.
Неразделённая любовь напоминает поведение брошенной, безжалостно преданной хозяевами, потом многократно обиженной, гонимой отовсюду собаки. Она голодна, дезориентирована, обессилена, жалобно поскуливает, ни на что уже не рассчитывает (это синдром выученной беспомощности, если хотите), но не теряет надежды на помилование.
Животное не требует, безмолвно, одними глазами просит сочувствия, капельку внимания, но на настороженную мольбу не обращают внимания… или намерено делают вид, будто поглощены чем-то иным, потому, что действительно равнодушны или опасаются последствий – вдруг необдуманная милость закончится неприятностями.
Ирина любила побеждать в поединке взглядов, но давала повод остаться наедине, иногда приглашала в гости в вечернее время.
Она разрешала участие в лирических диалогах, не позволяя при этом приблизиться к границе интимной зоны, хотя допускала и не раз довольно странные вольности. Могла, например, не стесняясь моего внимательного взгляда переодеваться. Полуодетой бежала выключить чайник из комнаты в кухню, безжалостно распространяя вокруг интенсивные греховные импульсы. Иной раз неожиданно довольно высоко приподнимала юбку, чтобы поправить сбившийся чулок, или запросто на голубом глазу спросить, какие трусики лучше одеть, – эти или эти?
Невинная нескромность откровенно интимных снов и чрезмерная напряжённость в измученном желанием теле одолевали меня, требовали или покончить с коварной игрой раз и навсегда, или идти вабанк.
Побеждало “или”, несмотря на то, что каждый раз благосклонно разрешая к себе прикоснуться, даже порой попробовать на вкус пунцовые губы, она делала нечто, похожее на жест курильщика, раздавливающего в грязной пепельнице окурок, отчего я впадал в подобное наркотическому состояние, переходящее в романтический сплин.
Стой там, иди сюда – дезориентирующая команда, цель которой сбить с толку, парализовать, поселить растерянность.
Нет, я не плакал: во мне было слишком много мужского начала, чтобы отчаяться окончательно. Я верил в то, что Ирина меня испытывает на прочность, но непременно сдастся.
От преданного щенячьего взгляда её васильковых глаз (восторг и желание Ирина могла изобразить на пустом месте), от их возбуждающего блеска, не было спасения. Я млел, пьянея от близости, несмотря на то, что её невозможно было назвать интимной.
Через тончайшую ткань её одежд так объёмно угадывались очертания божественно многообещающего, восхитительно волнующего тела, что я ощущал её внутреннюю энергетику на расстоянии.
Сколько раз мысленно ласкал я упругую грудь, лакомился вишнёвым соком спелых губ, смело проникал под многослойные покровы, после чего кровь бешено пульсировала в каждой клеточке обезумевшего от наслаждения тела.
Увы, большую часть времени Ирина была вне зоны доступа. Где она, с кем, о чём думает и мечтает, мне было неведомо, но ментальная связь между нами ни на секунду не прерывалась.
Ирина, я в этом уверен, не была абсолютно равнодушной. Сколько раз, прикасаясь к податливым бархатистым губам, я извлекал из её груди стоны, сколько раз слышал гулкое биение уязвлённого искренними чувствами сердца.
Столь искусно притворяться немыслимо, невозможно.
Рассуждать о любви Ирочка категорически отказывалась, говорила, что не готова к обсуждению столь деликатных тем, боится поверить и вообще… но на этот раз обещала, что по приезде из командировки, то есть завтра, решит, что со всем этим делать, что сама измучилась неопределённостью.
– Ты только дождись.
До прихода поезда оставалось чуть больше двенадцати часов. Много или мало?
Смотря, чего ждёшь.
Я то и дело вскакивал. Досмотрев сон до угрожающего или слишком сладкого момента, тревожно глядел на застывший циферблат электронного будильника, снова погружался в цветной многообещающий иллюзорный мир, где вновь и вновь надеялся увидеть будущее.
Картинки, диалоги и декорации менялись, желанный исход событий манил изящной законченностью.
Любимая готова была сказать “Да!”, но в решающий миг происходило одно и то же – появлялась разделяющая её и меня прозрачная стена, по которой стекали молочные потёки, скрывающие перспективу.
Сон есть сон: нереальность, компиляция навязчивых желаний и сокровенных, не всегда достижимых и не до конца ясных помыслов.
Я-то знал, о чём мечтаю, чего хочу, а она…
Приблизительно так я себя успокаивал, повторяя как мантру, – всё будет хо-ро-шо!
Так и не заснув по-настоящему, вскочил от неожиданно громкого звонка. Кровь стучала в висках, глаза невозможно было открыть, словно веки приклеили, голова протяжно гудела как корабельная рында при извещении о пожаре или густом тумане.
Беспокойство нарастало, хотя по логике я должен был успокоиться: от меня уже ничего не зависело, нужно было выслушать приговор и только.
Ирина на данном этапе жизни была Верховной жрицей, вершителем судеб: своей и моей.
Продолжительный, до озноба, холодный душ, после до ожога горячий, опять холодный. Голова шла кругом от интенсивной циркуляции крови. Я намеренно замораживал мозг, лишая его возможности блуждать в лабиринтах непознанного, воспроизводить нежелательные ассоциации.
Ирина давно и прочно принадлежала мне, пусть в воображении. Я не хотел ничего менять в своей жизни, кроме её отношения к себе.
Хватит метаться! Подобное поведение недостойно мужчины. В конце концов, счастье – явление редкостное, весьма неустойчивое и довольно хрупкое. Пусть оно достанется не мне. Главное, чтобы ей, Ирине, было хорошо. Ведь любовь не умирает в тот миг, когда его (ту самую бездомную собаку) перестают подкармливать сладким.
На любимой рубашке никак не разглаживалась складка, ужасно раздражал в немыслимой спешке (до прибытия поезда шесть часов) испачканные каплями кофе брюки на самом видном месте. Отпариватель не помог. Отлёжанные подушкой волосы топорщились, отнимая остатки спокойствия.
Всё шло неправильно, потому что....
Вспомнилась стихотворение в переводе Маршака о том, что любое сражение можно проиграть из-за мелочи, – “потому что в кузнице не было гвоздя”
Маршрутки и автобусы как назло нагло пробегали мимо.
– Такси! До железнодорожного вокзала…
– Да без разницы, сколько скажешь. Только за цветами заедем.
– Музыку, можно выключить! Мне бы помолчать в тишине, подумать.
Какого чёрта припёрся за два часа! Этот веник из роз, не мог купить что-нибудь компактное, без шипов и намёков? Предлагала же продавщица эти… как их… разноцветные эустомы.
Поезд безбожно опаздывал. Секундная стрелка прыгала как угорелая, минутная, напротив, застыла.
Может платформу перепутал? Вагон… я забыл вагон! Кажется шестнадцатый… или шестой!
Пассажиры вышли, её нигде не было.
– Не меня встречаешь, – спросили из-за спины, – в моём вагоне спортсмены ехали, такие шумные, пришлось переселиться. Извини. Или не рад меня видеть? Чего застыл, целуй!
– Я, тебя!?
– Если настаиваешь, можно нарушить традицию. Я так соскучилась, что готова подчиниться любому твоему желанию!
– Ты!?
– Разве непонятно… я люблю тебя!
Ирина повисла на моей шее, впилась губами. Я не знал, что думать. Что, если это опять игра, очередная провокация?
Представил, как может шипеть сигаретный бычок, если тушить его о раскрытую ладонь, как ужасно пахнет при этом подгоревшая кожа.
Ирина была одета в лёгкий полупрозрачный сарафан, настолько невесомый, что коралловые соски невозможно было спрятать в складках ткани. Её нежная кожа источала непередаваемый аромат, не поверите – самой себя: ни грамма косметики, ни капли духов, только запах любимой женщины.
– Я так давно хотел признаться…
– Не поверишь, я тоже.
Любовь по пятницам
– Грустно, брат, одиноко, Люська опять в командировку укатила, а мне лихо. Приезжай. Посидим, под гитару поскучаем. Поляна с меня.
– Настроения нет. Да и не один я. С одноклассницей встретились. Сидим в кафешке, косточки приятелям перемываем. Ностальгия, блин. Не думал, что на такие темы языком чесать буду, а вспомнили и понеслось. Старею, брат.
– И её с собой грузи. Вместе грустить будем. Я песню новую сочинил.
– Катюха, братка в гости зовёт… ты как?
– Я за любую конструктивную движуху. Спроси чего купить.
Витька был рад встрече несказанно. Принял с размахом: коньяк, три сорта вина, два салата, отбивные с пылу с жару, а в перерывах между тостами акустический вокал и тягучие в лирическом миноре песни.
Катюха смотрела на хозяина поначалу равнодушно, потом с нескрываемой теплотой и задорным интересом, в финале ласкала влажным бархатистым взором, переместившись с противоположной стороны стола под правую руку сладкоголосого солиста.
Игорь с чувством исполненного перед братом долга вскоре вспомнил про жену, – пора честь знать, Зойка заждалась. Катюш, я такси вызову.
– Без меня. Посижу ещё. Давно под гитару не ревела.
– Если ты уйдешь, станет мне темно, словно день ты взял, словно ночь пришла под моё окно. Не горящая ни одной звездой, словно птицы все улетели прочь. И осталась мне только ночь да ночь, если ты уйдешь, – вдохновенно пел Виктор, закрывая в экстазе исполнителя глаза.
Ему было тепло, уютно рядом с чувствительной слушательницей. Лирическое настроение подогревал алкоголь. Жёлтые блики ароматной свечи вперемешку с насыщенной пряностью разомлевшего от наслаждения женского тела будили бодрящий романтический оптимизм, пока безадресный, просто потому что уютно.
Хорошо и только – разве это не причина для жизнерадостности?
Меланхолию как рукой сняло.
Катенька смело дышала в Витькино ухо, пыталась заглянуть в глаза, через них в душу, такую родную, такую отчего-то понятную, как раннее детство и родительский дом. Ей так хотелось, чтобы никогда не кончался этот удивительный вечер.
Пробуя новые отношения, она всегда проводила маленький невинный эксперимент: если прикосновение к его ладони с зажмуренными глазами рождали приятную невесомость, лёгкое головокружение, к тому же появлялся лихорадочный пульс и беспокойное томление, значит, стоило попробовать влюбиться… или хотя бы переспать.
Сейчас был именно тот случай: воображение поспешило разыграть партию на семь ходов вперёд, результатом чего выдало однозначное поражение оппонента и полный триумф. Медлить вроде не имело смысла.
– Хочешь, останусь… если не боишься последствий? Споём дуэтом… постоим, так сказать, на краю. Это я так, в тон игривому настроению, – неожиданно поправилась она, – не подумай чего дурного. Чужого счастья мне не надобно. Своё бы в руках удержать.
– Предположим мы анфас на фоне звёзд, – выводил замысловатые рулады очарованный откровенностью мужчина, – и в первый раз в моей руке твоя рука. Что за банальная строка? Но лучше нет пока… какая же ты… милая, уютная, какая хорошенькая – просто чудо дивное. Можно губки твои румяные на вкус отведаю? Не отвечай – сам угадаю.
Виктор отложил инструмент, взял девушку за руки, – понял, увы, не судьба. А говорила, останусь. Жаль. Может в другой раз. Увы, сегодня день поистине уникальный, как солнечное затмение. Я не волен свободно распоряжаться собой, потому, что женат, потому, что несу перед супругой ответственность, потому, что честное слово ещё не испорчен. Но сегодня я болен… тобой. Ты всколыхнула во мне прочно забытое, вытертое за ненадобностью из памяти, глубинное, волнующее, манящее чувство новизны, азарт охотника.
– Намёк на то, что я дичь. Забавно. Лучше бы промолчал. Люблю сама… всё сама. Ничего не могу поделать с характером. Спасибо за приключение. Представляю, как тебя любит… твоя Люсенька, если даже я… чуть не попала в силок восхитительного соблазна, чуть не растаяла. Мне пора.
Катенька грациозно встала, невесомо клюнула губами в щёку, – в следующий раз побрейся. Проводишь?
– Спрашиваешь! Как положено – до калитки.
Катенька, удивительно стройная, соблазнительная до жути, загадочно улыбаясь, стояла в дверном проёме, до одури сладкая, с восхитительно миниатюрной грудью, словно ждала, когда Витька начнёт умолять остаться.
Нет, не начнёт. Манипулировать им – занятие бесперспективное. Он мужчина – этим всё сказано, хотя заласканное намёками и не получившее разрядки тело сладко стонало, требуя немедленной сатисфакции.
У неё характер, у него тоже.
Так и расстались. Катенька укатила на такси, а Виктор вернулся в пустую квартиру.
Растревоженное тело бунтовало, снилось непонятное: словно вернулась Люсенька. Был как бы праздник плоти. Жена вытворяла такое… о чём ни подумай – всё с энтузиазмом, с невиданным рвением исполняет. Вот только глаза, губы… почему-то Катины. Просто бред. Словно на глазах у жены грешил без зазрения совести.
Как ни гнал Виктор окаянные мысли, недотрога манила недосягаемой тайной, толкая на самую настоящую измену.
Виктор готов был позвонить брату, чтобы узнать, где живёт обольстительница, да она сама явилась.
Прошла не спросясь, швырнула в руки верхнюю одежду, – Люсенька, как я понимаю, ещё не вернулась, а я… я решила сдаться на волю победителя… без боя, – демонстративно стянула трусики, не заголяя юбку, переступила через них, – это, – показала на ажурную тряпицу, – Рубикон. Но на лёгкую победу не рассчитывай. Заслужи.
– Я тебя ждал.
– Не сомневалась. Сама три дня болею. Не скалься, твоей заслуги в том нет! Почую, что торжествуешь, злорадствуешь – пожалеешь. Напои меня для начала, подготовь, чтобы стыдно не было… не оттого, что у жены хочу умыкнуть, потому, что сама под тебя стелюсь. Я ведь в тот день хотела остаться. Гордость мою уязвил. Чем – не скажу, сама не знаю, но задел, унизил. Я так кипела, так злилась, отомстить мечтала. Ладно, быльём поросло. Я сама не подарок. О себе расскажу всё, о чём спросишь, тебя тоже хочу послушать. Чего молчишь?
– Ты мне в тот раз сказала, лучше бы молчал, не помнишь? Рыбу в маринаде будешь? Коньяк или вино?
– Всё буду. И тебя… буду. Поцелуй… пожалуйста. Как я проголодалась! Всё ты виноват.
Красота женщины вовсе не равнозначна неотразимой сексуальности, хотя и того, и другого, так он видел, у Катеньки было в избытке.
Поцелуи растянулись на добрых полчаса, потом девушка набросилась на закуски. Ела жадно, словно жертва булимии, а Виктор, пользуясь моментом, ловко совращал желанную гостью, искушая ласковыми губами нежную шею, мочку уха, плечо.
Она потешно напрягалась и жмурилась, временами забывала глотать, не в силах сделать правильный сиюминутный выбор между нервным голодом и наплывом желания иного рода.
Хозяин не торопился, несмотря на то, что доступ к тайным знаниям был открыт: сама, значит сама.
Он ждал сигнал, условный знак: телепатический, акустический, тактильный – не важно.
Катя ела и ела, потом заплакала, – я что, такая страшная, такая уродина, что ты меня не хочешь!
Сколько же в ней было загадок, сколько противоречий – не сосчитать, но слаще этой взбалмошной девицы ни до, ни после Виктор ничего не пробовал.
В постели с ней он буквально сходил с ума. Катенька позволяла любые вольности, но после финала неизменно рыдала. Любовник ласково уговаривал заплаканную девочку, гладил по головке, прижимал, шептал на ушко нежности, признавался в любви и утешал, утешал: до полуночи на кухне, потом в постели, после в горячей ванне, опять в кровати.
Самое удивительное – силы и желание только прибывали.
Катенька вновь и вновь взрывалась приступами судорог, агонией сладострастия, кричала, прикусывая до крови ладонь, выгибалась, запрокидывая голову, ненадолго отключалась, бросалась в объятия и снова рыдала, впадая в транс, пробуждающий у него и у неё неодолимое стремление вновь слиться.
Их интимная жизнь изначально была неправильной, похожей на поединок двух динозавров, размеры которых не позволяют совершать контролируемые действия. Каждое свидание заканчивалось если не размолвкой, то обидой или задетым самолюбием, но сила притяжения не позволяла расстаться окончательно.
Виктор с бесподобным романтическим вокалом и неиссякаемой мужской силой был как воздух необходим ей, а Катенька, умело выжимающая пограничными состояниями психики приступы страсти – ему.
Люсеньку он любил, даже очень, но не так. Она лечила, тогда, как Катенька вызывала болезненные корчи, которые, это было удивительно, странно, нравились всё больше и больше.
Любовница каждый раз уходила навсегда… и неизменно возвращалась.
Острая фаза знакомства закончилась с окончанием командировки жены. Теперь они встречались по расписанию, чаще всего в пятницу. Виктор отговаривался тем, что играет с сослуживцами в бридж или преферанс.
В эту ночь они творили, что хотели, а желали любовники отведать запретное всё. Приходилось изворачиваться, врать, но игра того стоила. Катенька умела отдаваться самозабвенно, взвинчивать до невменяемости его мужское эго.
Теперь выходя в финал парного поединка, самозабвенно рыдали сообща. В перерывах делились новостями и жалобами. Раздельная жизнь вроде как тяготила того и другого.
Люся перестала казаться привлекательной, желанной. Прикасаться к ней стало неприятно. Усугубляли конфликтную обстановку накопившиеся за годы супружества претензии, мелкие неурядицы, негативные воспоминания.
Дети к тому времени жили собственными заботами, формируя личные судьбы независимо от родителей.
Люсенька встретила решение расстаться истерично, но сдалась, добившись обещания уйти никуда, ни с чем. Такой расклад её устроил вполне, зато Катеньку рассердил и опечалил, что стало для него неприятной неожиданностью.
Жить к себе любимая не позвала, замуж выходить не согласилась.
Встречаться стали реже, да и интимный энтузиазм свиданий померк. Непредсказуемость поведения подруги, принимая решение развестись, Виктор во внимание не принял.
Напрасно: выходить повторно замуж, брать на себя ответственность, Катя не имела желания.
– Мог посоветоваться. Жизнь – парадокс, а не закономерность. Давно пора понять – в ней всё несправедливо. Как ты себе представляешь совместную жизнь… тем более такой щедрый: щёлкнул пальцами и превратился в нищего.
– Мы же любим друг друга! Зачем слова, если они ничего не объясняют? Я готов для тебя на всё.
– Про любовь сам придумал? Я тебе этого слова не говорила. Хочешь – оставим всё как есть. Нет – вали на все четыре стороны.
Однажды в жизни каждого наступает час истины, когда приходится избавляться от иллюзий, сентиментальных фантазий и сопутствующих им соблазнительных декораций придуманного ракурса бытия.
В хрупкой структуре бренного эфирного тела интимных отношений обнаружился жуткий дефект: оказалось, что волнующая пикантная связь не имеет отношения к солидарным возвышенным чувствам.
В том, что безумный секс – не любовь, нет противоречий, поскольку природа этих явлений разная. Первое выстраивается на здоровье, взаимной симпатии и физической совместимости, а второе – на ответственности, бескорыстии и доверии.
Совокупиться до потери пульса можно почти даром, тогда как любовь требует последовательного труда и духовных вложений.
Катенька как всегда взбрыкнула, поскольку всегда и всё решала сама, но отказаться от привычного наслаждения не пожелала. Пятница для неё стала таинством, ритуалом, а Витька, так и не повзрослевший мужчина – жертвой, которую она торжественно водружала на алтарь отвоёванного у судьбы благоденствия. Она принимала его любовь как исцеляющую от недуга таблетку.
На замужних женщин Катя смотрела свысока: курицы, несущие незнамо кому золотые яйца.
Люся Виктора обратно не приняла, ей понравилась жизнь свободной от обязательств госпожи, тем более что для счастливой жизни накопленного за годы совместной жизни достояния было предостаточно.
– Могу предложить секс для здоровья… по пятницам, – с ехидным сарказмом шепнула она, – в субботу и будни у меня масса личных планов.
Это был удар ниже пояса.
Увы, Виктор не был бойцом.
Одиночество и неприкаянная жизнь в коммуналке буквально за год превратили счастливого мужика, у которого теперь было две любовницы и ни одного близкого человека в жалкую тень себя вчерашнего.
Вечера Виктор заполнял посиделками со стаканом. В него и влюбился в итоге.
Вам интересен финал? Разве не известно всем и каждому – кто с бутылкой дружен, тому секс не нужен.
И всё же, и всё же… как ни страдала от предательства, как ни переживала размолвку Люсенька, превратиться в бездушную стерву так и не сумела.
– Приходи. Любви не обещаю, а простить… простить постараюсь. За тебя дети просят. Папка всё же. Вроде как родня.
Дальше не знаю. Как сложится.
