Валерий Шарапов
Свинцовая воля
© Шарапов В., 2023
© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024
Глава 1
Первая послевоенная весна не была похожа на прежние. Лизе казалось, что воздух наполнен нежной хрустальной свежестью, пронизан тонкими ароматами цветущих деревьев, – она дышала и никак не могла им надышаться. И было удивительно, что на старых развалинах взорванного при вражеском налете авиабомбой пятиэтажного дома неведомо каким чудом пробился слабый росток голубенькой фиалки с золотистым сердечком возле тычинок.
Лиза остановилась и залюбовалась им, как будто после долгой разлуки вдруг встретила близкую подружку. Глядя восторженными глазами на робкий цветок, девушка вдруг с горечью подумала о том, что фиалку могут затоптать. С этой минуты ей не стало покоя. Худенькая, с нескладной фигурой, она была похожа на подростка, Лиза в свои семнадцать лет сполна испытала адские муки военной поры, которые не каждому взрослому под силу выдержать. Она по себе знала, насколько хрупка человеческая жизнь: а тут всего лишь обычный цветок на ломком стебельке. Мучительно больно было даже мысленно представить, что цветок может запросто пострадать от людской черствости, и она тщательно обложила его камнями. Расставаться с первой увиденной этой весной фиалкой все равно не хотелось, но Лиза торопилась на работу.
– Я вернусь, – вслух пообещала девушка и испуганно оглянулась, чтобы кто-нибудь из случайных прохожих не подумал, что она тронулась умом, раз разговаривает с неодушевленным предметом. – «Ну и пускай», – сейчас же решила Лиза и нарочито нахмурила белесые брови, плотно поджала шелушившиеся от сухости тонкие губы, за которыми прятались слегка кривые мелкие зубы, начавшие заметно крошиться от постоянного недоедания и отсутствия витаминов. – «Ну и пускай! – капризно повторила она и сердито топнула тонкой ногой в обвислом коричневом чулке. – Мне-то что от этого?»
Лиза в последний раз бросила ласковый взгляд на фиалку и резво побежала к магазину «Продукты», где с недавних пор работала продавщицей. Громко стуча по выбитому серому асфальту твердыми каблуками тяжелых башмаков, придерживая развевающиеся полы старенького материного пиджака, она бережно держала авоську со своим скудным обедом: аккуратно завернутый в пожелтевший от времени клочок газеты «Правда» подсохший кусочек ржаного хлеба и полбутылки козьего молока, тщательно заткнутой самодельной газетной пробкой. (Молоко мать третьего дня выменяла на базаре на самосад, несколько фунтов которого у нее хранилось еще с довоенной поры.)
Продуктовый магазин располагался в старинном двухэтажном особняке на углу улиц Интернациональной и Базарной. До революции дом принадлежал купцу первой гильдии Аносову. Первый этаж обширного особняка был добротно выстроен из красного прочного кирпича, второй же был надстроен из могучих дубовых бревен. Сейчас в этом основательном строении, которое уцелело даже под ожесточенными бомбежками немецкой авиации и которое, по всему видно, простоит еще не один век, были устроены коммунальные квартиры. В них проживали рабочие и простые служащие Страны Советов.
Сам магазин занимал небольшое помещение на первом этаже, где купец когда-то держал торговую лавку. Здесь и сейчас на окнах были кованые решетки, а располагавшаяся с торца входная дверь из толстого железа выглядела громоздкой, как у бронированного сейфа. Тем не менее она открывалась с невероятной легкостью и без малейшего скрипа, поскольку петли были от души смазаны вонючим солидолом, который хозяйственная Лиза раздобыла у одного военного шофера, выменяв на шкалик водки.
– Здравствуйте, баба Мотя, – звонко поприветствовала она пожилую дворничиху, заметив ее согбенную фигуру в сером линялом халате, стоявшую у кучи собранного мусора, и быстро направилась в ее сторону, на ходу интересуясь: – Петр-то чего ваш пишет? Домой не собирается?
Женщина аккуратно высыпала содержимое совка в ржавое, изрядно погнутое ведро и оставила его там же. Держась за поясницу, с трудом разогнулась и со вздохом ответила:
– Обещает скоро приехать. А там кто его знает… – губы у нее мелко-мелко задрожали, она вдруг всхлипнула и, вытирая кончиком платка повлажневшие глаза, негромко проговорила: – Который год жду, все глазоньки выплакала…
– Теперь-то чего реветь, – насупилась Лиза, которая слез не выносила по причине того, что всего лишь за один холодный мартовский прошлогодний месяц успела наглядеться столько ужасов и человеческих страданий, что их вид вызывал у нее отвращение. – Победу дождались, радоваться надо.
– Своего вот родишь, тогда узнаешь… – женщина опять всхлипнула, но уже заметно сдержаннее, – как они, детки-то, достаются. – Она из-под белесых ресниц окинула мокрыми глазами худенькую фигурку девушки, которая стояла напротив, от неловкости пиная мосластыми коленками авоську с обедом, и неожиданно улыбнулась: – Вот вернется мой Петька, я его на тебе женю… Пойдешь аль нет?
На острых скулах девушки выступил густой румянец, видный даже сквозь смуглую загорелую кожу. Она смущенно переступила с ноги на ногу, неопределенно пожала костлявыми плечами.
– Чего ж ты зарделась-то, как маков цвет? – спросила дворничиха, с любопытством наблюдая за ее изменившимся лицом с ввалившимися в темные глазницы воспаленными от жизненных тягот большими глазами. – Аль тебе мой Петька не по нраву? У него и медаль «За отвагу» имеется, – не утерпела она, чтобы не похвастаться.
– Почему же это не по нраву, – неохотно разлепила спекшиеся губы Лиза, искоса поглядывая на будущую свекровь, как бы еще не вполне доверяя ее словам. – Видела я его фото… вполне себе симпатичный парень. Только вы шутите, баба Мотя.
– Ну, вот еще, – наигранно возмутилась повеселевшая дворничиха, – буду я шутить. С чего бы мне это… шутить. Я вполне отдаю себе отчет… о чем гуторю.
– Баба Мотя, – вдруг спохватилась Лиза и предложила: – А хотите я вас козьим молоком угощу?
– Что ты, милая, – поспешно отмахнулась женщина. – Пей сама. А то и так выглядишь как таловая тростинка, насквозь вся просвечиваешься. Мне-то особо торопиться некуда. Сейчас домой схожу, чайку попью и дальше за работу возьмусь. С самого спозаранку еще во рту маковой росинки не было. Ну, так что ты надумала по поводу моего Петьки? – все ж не утерпела женщина, чтобы еще раз не поддеть девушку, которая ей и в правду нравилась: дюже она уж характер имела доброжелательный и собой была очень душевная. – Идешь за него замуж или мне надобно другую невесту ему приглядывать?
Лиза стрельнула на нее вспыхнувшими, словно просветленными глазами, затем потупилась и негромко призналась:
– Пойду… отчего не пойти… он у вас вон какой…
Но какой у нее сын, дворничиха так и не узнала, потому что девушка не договорила, внезапно сорвалась с места и прытко побежала к дверям магазина. Она торопливо поднялась по высоким дощатым ступенькам, вынула из кармана пиджака завернутый в носовой платок ключ и принялась зубами лихорадочно развязывать тугой узел. Руки у нее от волнения крупно дрожали, она даже пару раз уронила ключ, когда пыталась отомкнуть увесистый амбарный замок.
– Ох, уж эта баба Мотя, – хрипло бормотала Лиза, – придумает такое!.. Все бы ей шутить!.. Тоже мне, сватья нашлась!.. Мне и восемнадцати нет, чтоб… замуж выходить!.. Ой, и насмешница… прямо каких поискать!.. Его еще надо дождаться!.. А потом… потом видно будет!.. Я, конечно, не против… Кто ж будет против того, чтобы замуж выйти?! Беда прямо с этой бабой Мотей!..
Дворничиха еще немного постояла, наблюдая насмешливым взглядом за суетливыми движениями девушки, затем, дождавшись, когда она наконец-то отомкнет замок и скроется в помещении магазина, протяжно вздохнула и сокрушенно покачала головой.
– Беспокойная нынче молодежь пошла, – произнесла она вполголоса, тепло улыбаясь одними глазами. – Слова им не скажи, разом вспыхнут… как будто полымем их обдаст.
Она подняла полное мусора ведро, и, согнувшись под его тяжестью на одну сторону, не спеша направилась к парадному подъезду двухэтажного особняка, где занимала одну из небольших комнат в коммунальной квартире. Оставив ведро и метлу в крошечной пристройке для хранения хозяйственного инвентаря на первом этаже, дворничиха, держась за облупленные от краски перила, поднялась к себе. На общей кухне женщина поставила на старенький керогаз свой основательно закопченный алюминиевый чайник с погнутым носиком. Сев за угловой шаткий столик, накрытый облезлой клеенкой с некогда желтыми, а теперь мутными подсолнухами, она уронила тяжелые, раздавленные многолетней работой руки на колени, и стала терпеливо дожидаться, когда он закипит.
Тем временем Лиза влетела в магазин, быстро закрыла за собой дверь, плотно прижалась к прохладному металлу спиной и потным затылком. Она чувствовала, что сегодня сердце билось у нее не как всегда, а трепыхалось испуганным воробышком, нечаянно угодившим в силки, готовое в любую секунду выпрыгнуть из ее тщедушной грудной клетки с двумя небольшими выпуклостями вместо полноценных грудей, которые бывают у настоящих женщин.
«Это ничего, – тотчас подумала она, – я еще юная и не набралась соку. Да и еда скудная. А вот выйду замуж, так и у меня груди вырастут».
Она счастливо засмеялась, порывисто откачнулась от двери и, оставив авоську с обедом на табурете, пробежала за прилавок, где в простенке между пыльными окнами был кое-как прикреплен ржавыми гвоздями небольшой осколок зеркала, недавно найденный ею в разрушенном авиабомбой частном доме. Лиза знала, что держать у себя и тем более глядеться в осколок ни в коем случае нельзя, чтобы не притянуть к себе все мыслимые и немыслимые несчастья, но поделать с собой ничего не могла, потому что молодость неумолимо предъявляла свои права, и с этим приходилось мириться.
Перед зеркалом Лиза немного погримасничала, внимательно оглядывая свое некрасивое лицо с разных ракурсов, как бы оценивая его со стороны.
– Фи! – сказала она вслух, разочарованно наморщила веснушчатый носик и показала себе кончик языка, затем быстро надула щеки. – И чего это баба Мотя во мне такого нашла, – пожала она плечами. – Разве волосы густые да волнистые, – с сомнением невнятно произнесла девушка, держа в зубах шпильки и ловко забирая свою пышную рыжую шевелюру под светлую косынку. – Ну, точно, – решила Лиза, – сама-то она седая, как лунь.
Справившись с волнением, она переоделась в старенький халат, который от бессменного ношения давно потерял свой изначальный белый цвет. Облезлый от стирки, с мутными желтыми разводами, он тем не менее выглядел довольно добротно: чистый, старательно заштопанный, с аккуратными заплатами в сильно порванных местах. Все это было делом заботливых рук хозяйственной, домашней Лизы, с особой тщательностью следившей за надлежащим видом своей рабочей одежды, чтобы не было стыдно перед покупателями.
Сегодня же, взглянув на себя в зеркало, Лиза неожиданно впервые подумала о том, что она выглядит в своем халате очень важно, как настоящий врач. Эти ее несвоевременные мысли, по всему видно, были навеяны словами бабы Моти о ее замужестве, потому что дальше Лиза подумала о том, что после свадьбы она обязательно должна выучиться на фельдшера.
Воодушевленная внезапным порывом приобрести медицинскую профессию, которая ни в какое сравнение не идет с профессией обычного продавца, Лиза в своих мыслях пошла еще дальше. Она уже видела себя под ручку с Петром, дослужившимся до звания самого главного генерала, и в окружении множества красивых ребятишек, как вдруг от приятных дум ее отвлек бодрый женский голос, мигом вернув на грешную землю.
– Лизонька, здравствуй, дорогая!
Девушка от неожиданности вздрогнула, как будто ее внезапно уличили в потаенных нехороших мыслях. Она резко обернулась и торопливой походкой подошла к прилавку. Смущаясь от неловкости, суетливым движением обмахнула хозяйственной тряпкой и без того чистый прилавок и, должно быть, не зная, чем далее себя занять, принялась с натянутой улыбкой смахивать невидимые соринки с дубовой разделочной доски. Затем несколько раз с места на место бесцельно переложила широкий нож для резки колбасы и лишь тогда несмело подняла глаза, чтобы поглядеть в лицо первой покупательнице.
Это была невысокая коренастая женщина в розовой мятой шляпке, с цветастым шелковым платком, с нарочитой небрежностью обмотанным вокруг короткой шеи. Одутловатое лицо пожилой женщины было сильно напудрено, а морщинистые, жестко поджатые губы ярко накрашены в виде алого сердечка, над выемкой которого отчетливо виднелась из-под пудры темная щеточка усиков. Темно-синее платье с рукавами «фонарик», которое, по всему видно, давно уже не надевалось, тесно облегало ее сбитую приземистую фигуру. На согнутой в локте руке, густо испятнанной коричневыми старческими родинками, женщина гордо держала плетеную из ивы небольшую корзинку. Это была жена профессора Серебрякова, домохозяйка Нина Васильевна.
– Дорогуша, – обратилась она к Лизе хриплым прокуренным голосом, внимательно оглядывая полупустые полки с товаром, – взвесьте мне, пожалуйста, двести граммов докторской колбасы, еще присовокупьте пару баночек кильки в томатном соусе, два коробка спичек и пачку соли. Думаю, этого хватит… Знаете ли, как-то трудновато сейчас с деньгами… даже профессорской семье. Лизонька, вы меня, надеюсь, понимаете, как никто другой. Кстати, папа не пишет? Как он там, на фронте?
– Папа… уже не напишет, – тихо ответила Лиза и ее расторопные до этого движения замедлились; она протяжно всхлипнула и, торопливо подтянув пальцами воротник халата к лицу, промокнула мокрые глаза. – Немного он не дожил до нашей победы…
– Прости, дорогая, я не знала. Ради бога. – Женщина с виноватым видом приложила руку к своей пышной груди. – Мои соболезнования…
По худощавому лицу Лизы пробежала похожая на улыбку судорога. Она опустила глаза, покусывая губы, завернула колбасу в серую плотную бумагу, и все так же, не поднимая глаз, подала покупательнице.
– Пожалуйста.
– Спасибо, дорогуша.
Женщина аккуратно сложила купленный товар в корзинку, вновь повесила ее на согнутую руку и медленно пошла от прилавка.
Из-под опущенных ресниц Лиза видела ее толстые ноги с деформированными шишками у больших пальцев, обутые в растоптанные сандалеты. Они еще не перешагнули порог магазина, как появилась другая пара ног. Они, по всему видно, принадлежали очень стройной и высокой молодой женщине, потому что нижняя кромка платья заканчивалась выше круглых коленей, а икры ног были узкие, плотно обтянутые тонкими ажурными чулками. Дробно стуча каблуками модных туфель, красивые ноги приблизились к прилавку.
– Девушка, – услышала Лиза приятный голос новой покупательницы и, заранее доброжелательно улыбаясь, подняла глаза. Увидев до ужаса знакомое холеное лицо, она завороженно уставилась на него немигающим испуганным взглядом, словно у нее тотчас парализовало силу воли, сделала судорожно-глотательное движение и едва слышно произнесла:
– Оберауфсехерин…
* * *
Разомлевшая дворничиха сидела за столом и попивала чай, бережно держа блюдце на растопыренных пальцах. Ее очерствелые от повседневной работы кончики пальцев совсем не чувствовали крутой кипяток, которым она привычно заваривала обыкновенный иван-чай из-за отсутствия настоящей заварки. Доставшееся от покойной матери блюдце с золотистой каемкой было настолько древнее, что его испещренная темными трещинами поверхность была похожа на ажурную паутину. Баба Мотя очень дорожила блюдцем как памятью о погибшей под авианалетом матери и относилась к блюдцу с почтением, словно к одушевленному предмету, и даже не раз ловила себя на том, что мысленно с ним разговаривает.
– Полундра! – вдруг раздался за спиной женщины громкий мужской голос и резко оборвался, потому что его носитель тотчас принялся надрывно кашлять, с жутким свистящим хрипом выпуская воздух из простреленных легких.
Это выполз из своего тесного, провонявшего мочой и потом кубрика, сосед бабы Моти, безногий инвалид Вася – морская душа, привычно страдавший от сильного похмелья. Прислонившись широкой спиной в грязной тельняшке к дверному косяку, он вздрагивал своим обрубком мускулистого тела, неистово мотал головой, размахивал седым, мокрым от пота длинным чубом, страшно скрипел зубами до крошева во рту. Немного поутихнув, бывший матрос с катера «Неустрашимый» вытер подолом тельняшки окровавленные губы и безмятежно улыбнулся, заметив сидевшую за столом пожилую соседку.
Ловко опираясь на костяшки крепко сжатых в кулаки пальцев, он проворными движениями, схожими с движениями орангутангов, приблизился к женщине. Снизу заглядывая в ее глаза, умоляющим голосом, в котором угадывалась невыносимая скорбь, жалость ко всей своей испоганенной войной жизни, беспросветная мука, ждущая его еще впереди, попросил:
– Баба Мотя, дай выпить. Я же знаю, что у тебя есть. Знаю, что сейчас скажешь, что ты ее блюдешь для настойки. Не дай подохнуть… боевому краснофлотцу. А я тебе потом отработаю… Я же сапожник, каких поискать.
– Василий, – болезненно морщась, по-доброму, с душевной теплотой в голосе ответила сердобольная женщина, – бросай ты пить. Как сына прошу… Ты же молодой еще… У тебя вся жизнь…
– Не надо, баба Мотя, – скривил он исхудавшее лицо со впалыми давно небритыми щеками и вдруг горько заплакал, как маленький, выдувая изо рта слюнявые пузыри, размазывая ладонью с отсутствующим мизинцем по лицу обильные слезы, – ничего не говори. Нет у меня теперь жизни… Нет! – громко выкрикнул он и со всей силы ударил по полу кулаком. – Кончилась моя жизнь, на фронте она осталась. А теперь я только существую… как старый никому не нужный лапоть.
– Василий, не надо так убиваться, – принялась привычно успокаивать расквасившегося фронтовика женщина, поглаживая свободной рукой по его мослаковатому плечу, украшенному синей наколкой морского флага и якоря, – не надо отчаиваться. У Лизки вон отца вообще убили…
– Да лучше бы меня убили, чем жить… самоваром! – воскликнул несчастный Василий. – Все равно горевать по мне некому. Брат с отцом погибли, мать фашисты повесили за связь с партизанами, сеструху изнасиловали, а потом тоже застрелили. Один я остался! Один как перст!
В этот не самый подходящий момент внезапно и донесся снизу, где находилось помещение магазина, истошный пронзительный визг, полный ужаса и отчаяния.
Такого звука не выдержал даже много чего повидавший фронтовик Вася – морская душа; он поспешно зажал уши ладонями и истово замотал головой, вновь заскрипев желтыми здоровыми зубами, которых еще не успели коснуться кариес и авитаминозное разрушение.
– Что такое? – заполошно вскричала баба Мотя, от неожиданности выронив из ослабевших пальцев драгоценное для души блюдце. – Никак Лизка кричит?!
Дворничиха умом понимала, что надо было бы незамедлительно спуститься вниз, посмотреть, что там происходит, но ноги вдруг отказались подчиняться. Она только и смогла, что молча наблюдать ошалелыми от страха глазами, как, кувыркаясь в воздухе, расплескивая по сторонам чай, будто в замедленной съемке, падало блюдце. Оно без единого звука ударилось о пол и все так же, не издав ни малейшего шума, разлетелось на множество острых осколков.
И только тут в груди у дворничихи чувствительно екнуло сердце, которое как будто все это время не работало, и женщина вдруг ощутила в ногах достаточную силу, чтобы проворно вскочить с табурета. Она ловко, совсем не ожидая от себя подобной прыти, перепрыгнула через сидевшего на полу в скрюченной позе Василия и побежала вниз, держась за поручень.
Вбежав с улицы в магазин, баба Мотя застыла в дверях, даже не переступив порога. Вытаращенными от ужаса глазами она разом охватила залитое кровью помещение, ноги ослабли. Содрогаясь от увиденного, женщина вцепилась в дверную ручку, чтобы не упасть.
Со своего места баба Мотя объемно, словно в фокусе, видела лежавшую за прилавком в луже крови Лизу. У девушки было настолько сильно разбито лицо, что ее невозможно было узнать, а выбившиеся из-под платка пышные волосы, окровавленными косматыми охвостьями были разбросаны по полу вокруг алой от крови головы. Перед самой смертью Лиза, очевидно в предсмертных муках, крепко царапала пол, потому что под сломанными ногтями вытянутых рук сохранилась краска. Полы рабочего халата при падении юной продавщицы завернулись, бесстыдно выставив на обозрение ее тонкие лодыжки с синими прожилками вен. Но страшнее всего было видеть в ее еще не сформировавшейся груди воткнутый по самую рукоятку широкий кухонный нож.
Посреди зала, неловко подвернув под себя правую руку, навалившись боком на опрокинутую кошелку с товаром, лежала знакомая покупательница, жена профессора Серебрякова. Она, по всему видно, была забита разделочной доской, потому что окровавленная доска валялась неподалеку от разбитой головы, а левый выбитый глаз висел на белой лицевой мышце возле оторванного уха.
И над всей этой ужасной кровавой картиной, как маятник метронома, медленно раскачивалась под потолком на длинном проводе засиженная мухами пыльная слабая двенадцативольтная лампочка.
Лицо бабы Моти в короткий миг сделалось бледным как мел, и она трясущимися синими, словно у утопленника губами дико заголосила:
– Убили-или-и! Людей добрых убили-или-и!
