Валерий Поволяев
Список войны (сборник)
— Привет, Мустафа, — сержант оказался в общении простым человеком, протянул руку, — ты как раз к обеду поспел.
— Настоящий разведчик, — похвалил Мустафу старшина, — знает, когда надо появляться.
— Правильно, — подхватил Соломин, — настоящие разведчики никогда к обеду не опаздывают. Если же опаздывают, то это не разведчики. Даже не пехотинцы и тем более, не артиллеристы.
На землю, у боковины клуни, кинули плащ-палатку, расправили её — получилась скатерть-самобранка. Мустафа вытащил из «сидора» две банки тушёнки, полбуханки хлеба и бутыль, заткнутую газетной пробкой, аккуратно расставил продукты на плащ-палатке.
Видя такое дело, из-за облаков выглянуло любопытное солнце, — интересно сделалось, чего там задумали неспокойные люди, откуда у них взялась бутылка?
Про кулеш, который притащил в ведре сержант, светило знало все, и про консервные банки тоже знало все, а вот насчёт бутыли не ведало ничего, и что там плескалось, тоже не ведало, раздёрнуло плотные серые облака пошире, забралось в прореху целиком, будто в таз для мытья.
Хорошо сделалось, когда земля осветилась тёплыми лучами, даже кот запрыгал, затопал по краю плащ-палатки, и у него на душе стало светло, за край Пердунок не забирался, знал, что за это можно получить по дырявой заднице, прореха тем временем раздвинулась ещё больше, сделалось не только светло, но и тепло.
Вот что значит лето. Холод в эту пору вообще не держится, отваливает в сторону, освобождает место теплу, если где-то он и зависает, то ненадолго.
В центр плащ-палатки Соломин поставил ведро с кулешом.
— А сил у нас, Коля, хватит, чтобы столько съесть? — старшина сделал неуверенный жест пальцем в сторону ведра. — А?
— Нам помогут, — туманно отозвался на замечание Соломин.
— Кто?
— Увидишь. Ровно через десять минут.
— Загадками что-то говоришь, Коля.
— Весь в тебя, Сергеич, — коротко хохотнул Соломин, — ты же мой лучший педагог, у тебя всему и научился.
— Ладно, ладно! — старшина сделал взмах рукой, осаждая красноречивого сержанта. — Разберёмся во всём и дадим соответствующую оценку.
Соломин снова хохотнул — характер он имел весёлый:
— Что-то ты заговорил, как политрук с первой батареи.
Старшина махнул рукой ещё раз, давая понять, что продолжать беседу на «общеполитические» темы не намерен — хватит, мол.
Хватит, так хватит. Соломин подчинился старшему по званию.
Солнце, любопытное, ласковое, заполнив один раз прореху, больше не пряталось, так и сидело в этой прорехе, наблюдало за людьми: интересно, что же произойдёт дальше; кот задирал голову, косил зелёными глазами на светило, подставлял под лучи то один бок, то другой — пробовал выкурить из лохматой шкуры блох, да все попытки его были неудачными — блохи, конечно, тоже любили тепло, но вылезать из шкуры не собирались… Пердунок же, надо отдать ему должное, сдаваться не желал, переворачивался на спину и катался по земле, как баран, давя вредных насекомых…
В общем, жизнь вся, — что у людей, что у животных, — проходила в борьбе.
Ровно через десять минут, — с точностью хороших часов, — за изгородью клуни послышался звонкий серебряный смех, старшина, успевший скрыться в клуне, пулей вылетел обратно, распустил своё подбористое жёсткое лицо, маленькие глазки у него засияли лучисто: это ж такая диковинка на фронте — девчата… Они только при крупных штабах и водятся — связистки.
Метнувшись к дверце изгороди, старшина широко распахнул её:
— Милости просим, дорогие сударыни!
— Ждёте нас, мальчики? — звонким серебристым голоском поинтересовалась старшая из них, полногрудая синеглазая девушка с тремя командирскими звёздочками в петлицах — сержант, командир отделения, скорее всего.
У старшины от этого нежного голоса даже горло перехватило, дышать нечем сделалось, он откашлялся и медовым тоном пропел в ответ:
— Ждём, ждём, давно ждём! Квас наш, — он ткнул пальцем в сторону бутыли, расположившейся на плащ-палатке, будто королева, — квас наш уже чуть не вскипел на открытом солнце. — Согнув руку крендельком, старшина сунул ладонь сержантихе: — Георгий!
— Ася!
Старшина галантно склонился над рукой связистки.
— Может, вам удобнее, чтобы вас по отчеству величали?
— Да вы чего, старшина! Какие наши годы…
— Правильно, какие наши годы, — промурлыкал старшина и протянул руку следующей девушке: — Георгий! Иногда меня зовут Егором.
— Инна!
У Инны были серьёзные глаза, и вообще она относилась к категории девушек, которые никогда себе не позволят чего-нибудь несерьёзного.
— Инна Безбородько, — добавила девушка и ловко, будто невесомый корабль, обогнув старшину, вошла во двор клуни.
Старшине показалось, что Инна вообще не обратила на него никакого внимания, и он немедленно запал на неё, даже уголки рта у Егора Сергеевича болезненно задёргались. Так уж у мужиков заведено: западать на женщин, которые смотрят на них свысока и кажутся недоступными, при этом страдать от внутренней боли и думать о собственной никчемности.
— Катя, — представилась следующая девушка, засмеялась радостно и беспричинно: Катя относилась к категории людей, у которых во рту спрятана смешинка — покажи им палец, и они будут смеяться; за Катей во дворе клуни очутилась ещё одна девушка, пожалуй, самая красивая из всех связисток, со злым персиковым лицом и ровными чистыми зубами, будто с открытки, приглашающей граждан отдохнуть в Крыму и обязательно посетить Ласточкино гнездо — редкостный дом, прилепившийся к краю скалы, и чеховский Гурзуф, побродить по местным каменным тропам и полюбоваться с высоты морем таким синим, что кажется — из глаз вот-вот польются слёзы от нереальной режущей синевы…
Такими же синими показались бравому старшине глаза у последней связистки, но когда она повернула к нему своё лицо, он вдруг увидел, что глаза у неё не синие, а ореховые, тёмные, с весёлыми желтоватыми крапинами. Наваждение какое-то. А вообще девушка царственная. И походка у неё царственная.
Старшина ощущал, как у него тоскливо сжалось сердце — даже воздух перед взором померк. Будь его воля, он ухлестнул бы за всеми четырьмя девушками сразу либо поочередно, но воли на то не было, ни своей, ни чужой.
— Жанна, — назвалась последняя связистка. Голос у неё был сочным, глубоким — девушки с таким голосом умеют проникновенно исполнять русские народные песни.
— Что мы пьём, мальчики, докладывайте! — хлопнула в ладони сержант Ася. — Шампанское из подвалов местного райпищеторга?
— Шампанское — это несерьезно, Асенька, — промурлыкал старшина, — берите выше! Наш напиток получил золотую медаль на выставке пузырчатых коктейлей во французском городе Пляс-Пигаль.
— О-о-го! — Ася даже глазом не моргнула, слушая белиберду, которую нёс старшина. — Что за напиток?
— Попробуйте — узнаете.
Дверь клуни раздвинулась, в разьёме возник Игорь Довгялло, подтянутый, в новых сапогах — пока девушки представлялись Охворостову как «старшему военному начальнику», он успел скинуть с себя разношенные вытертые кирзачи и натянул на ноги роскошные офицерские сапоги. Сапоги произвели впечатление — девушки невольно переглянулись.
— Наш главный толмач, — представил Игоря старшина, — знаток наречий всех немецких провинций. Ни один фриц не смеет пройти мимо него. Слушать, как Игорь допрашивает их, — одно удовольствие.
Отпихнув переводчика в сторону, из клуни вынырнул Арсюха, также прибранный, торжественный, и вот ведь как — украшенный медалью. Все разведчики успели принарядиться в клуне, кроме Мустафы, у которого места своего ещё не было.
Награды в ту пору были редкостью, давали, их мало и неохотно. «Эван! — запоздало удивился Мустафа. — Воюют здесь не только за кулеш из полковой. Награды тоже иногда дают».
— Ой, мальчики, сколько у вас орденоносцев! — Ася мечтательно вздохнула: — Чего же это мы вас раньше не знали? Недоработка.
— Это наша недоработка, Асенька, не ваша, — заметил старшина, — наша вина в том, что мы не знали, что у нас в полку водятся такие замечательные девчата!
Арсюха тем временем переломил один из позвонков в своей несгибающейся шее, с хрустом наклонил голову и, стукнувшись подбородком о тяжёлую твёрдую грудь, проговорил сдавленным, обесцветившимся от напряжения голосом:
— Арсений Васильевич Коновалов!
Мустафа не замедлил отметить: «Не кавалер! Чурка какая-то! Себя по имени-отчеству величает. Девушки таких не любят». Старшина той порой приметливым глазом отстрелил Пердунка — где тот находится? Кот сидел в клуне и из глубокой притеми внимательно наблюдал за происходящим, это старшину устраивало, и он удовлетворённо потёр руки:
— Ну что, девчата, за стол?
— А командир где ваш? — поинтересовалась Ася. — Командира что, ждать не будем?
— Командир в штабе. Может вернуться рано, а может и очень поздно, никто этого не знает, — старшина окинул Асю ласкающим взглядом, глаза у него заблестели, он вздохнул сладко, повернулся к клуне и погрозил коту пальцем: сиди там и носа на улицу не высовывай.
Кот всё понял и, как показалось Мустафе, послушно наклонил голову.
— Что за напиток, мальчики, откройте секрет, — Ася опустилась на плащ-палатку рядом с бутылкой.
— У нас собственный винодел есть, — туманно отозвался старшина.
— Кто он?
— А вот, — старшина указал на Мустафу, улыбнулся зубасто, словно бы хотел о чём-то предупредить башкира.
Мустафа отвел глаза в сторону: разные шуры-муры на фронте он не признавал, даже если эти шуры-муры исходили от разведчиков — людей очень уважаемых…
— А винодел у вас, похоже, немой, — заметила Ася.
— Он не немой, он — застенчивый.
— Как зовут вашего застенчивого?
— Мустафа.
— Что ж, попробуем огненное шампанское вашего Мустафы.
Старшина опустился на колени рядом с Асей, ловко ухватил бутылку пальцами, налил мутноватой светлой жидкости в стакан. Ася приподняла стакан, навела его на свет.
— На шампанское это не похоже.
— Зато вкус, Асенька, м-м-м, — старшина сладко почмокал губами, — попробуйте!
Ася попробовала, также почмокала губами, похвалила:
— Полуторки можно заправлять вместо бензина — быстро бегать будут. — Предупредила подопечных: — Аккуратнее, девочки, обжечься можно.
— Вы из каких краев родом будете, товарищ сержант? — спросил у Аси Охворостов.
— А что, не нравлюсь?
— Наоборот, очень нравитесь.
По лицу Аси проползла прозрачная тень, глаза потемнели.
— Из-под Витебска я, родилась в райцентре…
Старшина обрадованно вскинул руки.
— Боже мой, землячка! Земелюшка! Родненькая моя! — старшина полез к Асе целоваться.
Ася решительно выставила перед собой две маленькие крепкие ладошки, останавливая старшину.
— Я ведь тоже родился под Витебском и тоже в райцентре, — Охворостов поспешно налил крепкого напитка себе. — Это дело надо отметить. Вы из кого района, Асенька?
— Из Ушачского.
— А я из Браславского. Господи, да это же совсем рядом! Озёрами из одного района можно проехать в другой на лодке. Как тесен мир, как он всё-таки тесен! — старшина чокнулся с Асей, пригласил: — Девчата, дорогие, садитесь за стол. Мужики, тоже садитесь, чего вы ведёте себя, как чужие?
Странно, а Мустафа посчитал, что такой прочный мужик, как старшина Охворостов, обязательно должен происходить из Сибири.
На фронте редко выпадают такие минуты — и думать ни о чем не надо, и врага опасаться не надо, он далеко, а вот рядом… рядом находятся такие родные существа, такие желанные, что просто дух захватывает. Старшина залпом выпил «шампанского» и у него стиснуло горло, глотку словно бы обжали чьи-то крепкие пальцы — зелье хоть и вкусное, но пить его надо понемногу, мелкими глотками, как коньяк…
Мустафа скромно пристроился на уголке плащ-палатки и в разговоре участия не принимал — слушал. Охворостов пару раз остановил на нем взгляд, подморгнул ободряюще — держи, мол, хвост пистолетом, но Мустафа не дворняжка, чтобы хвост держать пистолетом, в ответ он лишь вежливо улыбнулся…
Командир в штабе не задержался, вернулся скоро, возник над изгородкой и, не открывая дверцы, поинтересовался насмешливо:
— По какому поводу пир? В честь годовщины Парижской Коммуны или по поводу расформирования команды городошников города Бердичева?
Старшина поспешно вскочил с плащ-палатки.
— Извините, товарищ командир, что без вас начали… Мустафу в коллектив принимаем. Садитесь с нами!
Горшков, не замечая приглашения старшины, лихо откозырял девушкам:
— Старший лейтенант Горшков!
Ася сощурилась насмешливо:
— А имя у вас есть, товарищ старший лейтенант?
— Естественно. Иван Иванович.
— А просто по имени можно? — Ася потянулась томно, у неё даже кости захрустели. Связистки дружно засмеялись. — Очень хочется звать вас просто по имени: Ваня.
— А почему бы и нет, — Горшков покраснел малость, но смущению не поддался, — Иван — хорошее русское имя.
— А просто Ваней — можно?
— Можно, — старший лейтенант перемахнул через калитку, не открывая дверцы, и через мгновение уже сидел на плащ-палатке.
— Вам, товарищ командир, штрафной положен, — Охворостов наполнил стакан «шампанским», много налил, — придвинул к старшему лейтенанту. — Пра-ашу!
— Это чересчур, — сказал старший лейтенант, — перебор, как в игре в очко, — но Охворостов отрицательно мотнул головой:
— Вы же командир, товарищ старший лейтенант, на вас же народ равняется, смотрит…
Горшков залпом осушил стакан, почувствовал, как в горле у него возникло что-то твёрдое, будто туда загнали камень, выбил из себя воздух, заодно вытолкнул и «камень», покосился на Мустафу:
— Твоё, значит, производство? — как будто не знал, чьё это «шампанское» — напиток подействовал на командира. Горшков прижал к носу обшлаг рукава.
— Моё, — ответил Мустафа.
— После первой, товарищ старший лейтенант, надо сразу пить вторую. Не останавливаясь. Чтобы не посинели кончики пальцев…
— Не части, пожалуйста, старшина.
Тем не менее Охворостов вновь наполнил стакан командира, как будто боялся, что тому не достанется. Старший лейтенант всё понял, чокнулся с каждым, кто сидел на плащ-палатке.
— Первый тост положено произносить за встречу, но старшина сорвал мне его своим штрафным, поэтому выпьем, за что ещё не пили — за встречу!
— За встречу! — первой, готовно отозвалась на тост сержант Ася, голос у неё был таким, что старшина невольно свёл брови вместе — ещё немного, и он приревнует Асю к командиру. Горшков засёк это, улыбнулся.
Интрига начала закручиваться, как в театре, но закрутиться до конца не удалось. Подле изгороди возник молоденький конопатый посыльный с красневшим от бега лицом, приложил ко рту согнутую ковшиком ладонь:
— Товарищ старший лейтенант, срочно в штаб!
Горшков досадливо покрутил головой:
— Вот так всегда. Поесть не дадут… Ведь я там только что был. — Повысил голос: — Кто вызывает?
— Майор Семеновский! — Майор Семеновский был начальником штаба полка.
— Час от часу не легче, — Горшков поднялся с плащ-палатки.
Семеновский не любил, когда к нему опаздывали на вызов, глаза у майора становились такими, будто он заглядывал в винтовочное дуло.
— Простите меня, — сказал старший лейтенант связисткам, поймал сожалеющий взгляд Аси, следом — Жанны, посетовал, что не может остаться и ушёл.
— Мы вас подождём, — запоздало, уже в спину, выкрикнул Охворостов, но старший лейтенант отсекающе махнул рукой:
— Продолжайте без меня! Мустафу только не обижайте!
«Его обидишь, он сам кого угодно обидит», — подумал о себе в третьем лице Мустафа.
Майор Семеновский фигуру имел, скажем так, полноватую, если не более, отросший живот уже не мог сдерживать прочный командирский ремень, но, несмотря на оплывшую стать, был подвижен, редко сидел на месте, — а вот лицо в противовес фигуре, было худым, с всосанными внутрь щеками и остро выпирающими скулами — это было лицо худого человека. Или очень голодного. Впрочем, глаза у майора всегда поблескивали сыто — голодным он не был.
Начштаба умел и любил материться. А с другой стороны, какая война способна обходиться без мата? Без мата нет войн. Просто не бывает.
— Чего так долго идёшь? — неприязненно сузив глаза, спросил Семеновский у старшего лейтенанта. — Совсем разведчики ожирели, скоро даже мух разучатся ловить.
Горшков в виноватом движении приподнял одно плечо:
— Извините, товарищ майор!
— На первый раз извиняю, а дальше… — тут майор выдал такую четырёхэтажную тираду, что произвести её на бумаге совершенно невозможно, никакая бумага не выдержит. Выматерившись, Семеновский малость подобрел, потёр пальцами глаза.
— Скоро выступаем на позиции, Горшков, — сказал он. — Нужны свежие сведения, что за силы скоплены у немцев на нашем участке? Пехота — полк, который будет стоять перед нами, этим тоже займётся… Всё понял, Горшков?
— Так точно!
— Сведения сведениями, Горшков, но лучше будет, если возьмёте «языка». Задача ясна?
— Так точно! Но до фронта, товарищ майор, двадцать километров…
— Это не твоя забота, Горшков! Я лично, если понадобится, доставлю тебя на место, сам сяду за руль машины…
— Всё понятно, товарищ майор. Разрешите идти? — Горшков выпрямился так резко, что услышал, как в хребте у него громко хрустнул один из позвонков.
Майор это тоже услышал, усмехнулся недобро:
— Иди! И не забудь — мы должны утереть нос пехоте.
Слова эти донеслись до Горшкова, когда он уже находился за дверью.
Небо опять затянулось плотным словно бы спрессованным неведомой силой маревом, день потемнел. Горшков подумал, что может собраться дождь — где-то далеко вроде бы даже громыхнуло, но потом понял, что не гром вовсе, а рявканье гаубицы, подтянутой к линии фронта и открывшей тревожащий огонь. Через полминуты гаубица рявкнула снова.
В общем, если дождь и затеется, то не раньше темноты. Старший лейтенант глянул на часы. Майор велел собираться… А чего, собственно, собираться разведчику? Он всегда собран — остаётся только сдать ордена, документы, да письма, присланные из дома, которые всякий солдат хранит так тщательно, как и ордена — письма эти греют душу и помогают выживать.
Можно было, конечно, вернуться в клуню, к девушкам, столь желанным, к разведчикам своим, но возвращаться не хотелось.
Горшков завернул в дом, где на постое находился Юра Артюхов, старый приятель, также прибывший в полк из Сибири, только не из Кемеровской области, а из Сибири более глубокой, из города Минусинска; в полку Артюхов находился на должности, которой не позавидуешь, место это хуже раскалённой сковородки, — был корректировщиком огня.
Все промахи в стрельбе пушек приписывают корректировщикам, все попадания — наводчикам… Несправедливо. Но Артюхов на судьбу не жаловался, смерти не страшился, поскольку считал — судьбу не обманешь, и спокойно лез под пули, под обстрелы, если слышал за спиной взрыв, не оглядывался, понимал: это не по его душу.
В хату Горшков зашёл без стука, Артюхов лежал на продавленном детском диванчике, совершенно облезлом, с одним валиком, который он использовал вместо подушки — другой мебели у хозяев для постояльца не было, — и читал дивизионную многотиражку.
— О, Иван Иванович собственной персоной, — обрадованно воскликнул он, спуская ноги на пол. Старший лейтенант Артюхов звал своего приятеля по имени-отчеству, Горшков Артюхова — уменьшительно, только по имени: «Юра», иногда даже «Юрочкой» и это уменьшение подходило как нельзя кстати к облику минусинца.
— Что слышно в высших эшелонах штабной власти? — спросил Горшков.
— Говорят, грядёт большое наступление.
Горшков удовлетворённо потёр руки.
— Правильно говорят. Хватит отсиживаться по сараям, клуням, амбарам, вдавливать диванчики, пора наступать. А ещё чего, Юр, есть нового из штабных секретов?
— Говорят, от нас забирают Семеновского.
— Конечно, на повышение?
— А ты мыслишь себе ситуацию, чтобы Семеновский пошёл на понижение? Нет. И я нет. Говорят, волосатая лапа у него есть даже в штабе фронта.
— Немудрено, — Горшков пригнулся, глянул в низкое окошко избы — по улице широкой шеренгой шли связистки, сопровождаемые разведчиками — трапеза с «шампанским» с кулешом без командира не затянулась, да и у бутылки было дно…
— Твои? — Артюхов также глянул в оконце.
— Мои.
— Чай будешь? Трофейный, немецкий.
— Не хочется. Чай не водка, много не выпьешь.
— Вид у тебя что-то уж больно озабоченный…
— Семеновский только что озаботил. Ночью надо на ту сторону сходить.
— Да для тебя же это, Иван Иванович, всё равно, что два пальца об асфальт…
— Ординарца я себе взял нового, из бывших штрафников, с пополнением прибыл… Думаю только вот — сводить его ночью на ту сторону или подождать?
— Своди. Чем быстрее проверишь в деле — тем лучше будет.
— А не рано ли? Ещё не обтёрся мужик.
— Своди, своди… Зато потом меньше головной боли будет.
— Тоже верно…
К линии фронта, обозначенной в ночной темноте вспышками ракет да частой беспокоящей стрельбой — и чего люди мешают друг дружке спать? — подбросил всё тот же хнычущий шофёр на своей полуторке.
Ехал он медленно, включать фары опасался: а вдруг враг засечёт и в машину кинет снаряд? — не доезжая полутора километров до фронта, остановил машину и ехать дальше отказался.
— Не могу, — категорично заявил он, — мне велено отсюда вернуться.
— Дурак ты, — спокойно и презрительно проговорил старшина, перегнувшись через борт и заглядывая из кузова в кабину. — С разведчиками никто не решается ссориться, даже командир полка.
— Нет, нет, — затрясся шофёр, — ехать дальше я наотрез… Запрещено, слишком много техники мы потеряли. Обращайтесь к командиру автороты, пусть он приказ даст.
— Выходим, — скомандовал Горшков разведчикам, с хряском распахнул дверь кабины, прыгнул наружу. — А ты… — он повернулся к шофёру, хотел выматериться, но сдержал себя и перепрыгнув с раскатанной, в следах танковых гусей дороги на обочину, зашагал в сторону ракетного зарева. — За мной!
Старшина поднёс к носу шофёра кулак.
— Если впредь увидишь разведчиков — беги, как заяц от охотника. Иначе рожа на задницу будет смотреть… Всю оставшуюся жизнь.
Линию фронта пересекли без приключений — ни единой былки не потревожили, ни звука не издали, в поиск пошли все, кто по штату числился в разведгруппе: Горшков, старшина, Арсюха Коновалов, Довгялло, Мустафа и сержант Соломин. На Мустафу вначале обеспокоенно поглядывал старшина, потом перестал. Мустафа был такой же, как и старшина, умелец: и подшивать сапоги без дратвы мог, и воду чистую, холодную, выжимать из горячего песка, и кулеш бараний мог сварить без баранины, и паять без олова, и реки глубокие, широкие одолевать без всяких плавсредств.
В конце концов старшина прикинул кое-что про себя и одобрительно хлопнул Мустафу по плечу:
— Так держать!
Мустафа промолчал.
В тылу, в двух километрах от немецких окопов пересекли дорогу, по которой часто ходили машины, скатились в неглубокий, поросший кустарником ложок. Горшков достал из сумки карту, карманный фонарик — немецкий «диамант» с тонким лучом, присел на корточки:
— Старшина, накрой!
Охворостов накинул на него плащ-палатку, примял ладонями длинные полы:
— Готово!
Старший лейтенант включил фонарик, осветил карту. Дорога, по которой бегали грузовые немецкие машины, вела к бывшему военному городку. До городка было километров восемь, скорее всего, там располагался штаб какой-нибудь части, может быть, даже крупной — дивизии, например. Это надо было проверить.
С другой стороны, тащить «языка» из городка далеко — «языка» нужно брать у линии фронта, хотя это было сделать сложнее, чем в тылу, около городка. Горшков решил брать «языка» и там и этам, а как всё сложится дальше — видно будет. Он выключал фонарик, сбросил с себя плащ-палатку.
— Идём дальше в тыл, к военному городку.
Идти ночью по лесу — штука трудная, переломать себе ноги можно в два счёта, как в два счёта можно и сбиться, отклониться в сторону, поэтому двинулись параллельно просёлку, удаляться от него более чем на полкилометра было нельзя… Первым шёл Горшков, замыкающим — старшина.
Мустафа шагал в середине цепочки и думал о том, что несовершенен всё же человек — не дала ему природа дара видеть в ночи, как, допустим, сове или волку, — не дала и всё, слеп «венец» в темноте, спеленут, а если совершит пару неловких шагов в сторону — как пить дать, покалечится. И силенок человеку природа тоже выделила немного, могла бы дать больше — могла бы, но не дала. Вот и начинает он, чуть что, кхекать и задыхаться.
Хотелось Мустафе услышать пение какой-нибудь ночной птахи, щебетанье птиц, не боящихся прохладной черноты, заполнившей пространство, но тихо было, словно покинули птицы этот край, а вместе с ними исчезли и звери. Только звон возникал иногда, словно бы приносясь издалека, возникал и пропадал.
Через два часа старший лейтенант остановил группу, объявил тихо:
— Привал! Можно поспать. Времени даю — полтора часа. Старшина, выставить пост!
— Есть выставить пост, — едва слышным эхом отозвался Охворостов.
— Смена — каждые полчаса.
Старший лейтенант забрался под высокий густой куст, достал из сумки карту, зашарил по ней узким лезвистым лучом карманного фонарика.
— Та-ак, та-ак, — пробормотал он едва слышно и выключил фонарик — шли они правильно. Подстелил под себя полу плащ-палатки, второй полой накрылся, поворочался немного и затих.
Идти вслепую дальше было нельзя. До городка, судя по тому, что им пришлось форсировать вброд речушку, протекавшую в версте отсюда, оставалось идти примерно километр. Этот километр был опасным — и на патруль можно было нарваться, и на засаду налететь, и вообще угодить на каких-нибудь полоротых запоздалых немчиков, возвращающихся в казарму из полевого борделя: эти после подвигов постельных всегда бывают готовы совершать подвиги боевые.
Впрочем, разведчики Горшкова тоже были ребята не промах: и в борделе готовы побывать, и немцам по морде надавать…
Первым на дежурство старшина поставил Мустафу — усадил его на возвышенное место, под сосну, метрах в тридцати от места отдыха и погрозил пальцем:
— Смотри у меня, Мустафа… Бди!
— Бдю, — спокойно отозвался на это Мустафа, — и буду, бдеть.
— Не проворонь немцев. Если придут — знаешь, что с ними делать, — Охворостов ещё раз погрозил Мустафе пальцем и исчез.
Мустафа остался один. Чернота ночи была неприятная, вязкая, похоже было, что ничего в ней нельзя разобрать, но Мустафа по себе знал: в любой лютой ночи можно увидеть то, что надо, нужно только вгрызться в неё, освоиться, слиться с чернильной плотью, и всё будет в порядке. Главное, Мустафа знал, как это делается…
Ночной холодок постепенно отступал, выдавливаемый влажным предутренним теплом, в макушках деревьев начали возиться, вскрикивать просыпающиеся птицы, над далёким горизонтом вскоре обозначилась жёлтая узкая полоска — предвестник рассвета, но отсюда, из-за деревьев, её почти не было видно, Мустафа поглубже закутался в плащ-палатку, в распах между полами выставил ствол автомата, замер.
Лес постепенно оживал, в звуках, доносившихся до Мустафы, не было ни одного, что принадлежали бы человеку — ни шорохи в листве и в ветках, ни мягкое щёлканье гнилых сучков, ни скрипы в траве, ни бурчанье проснувшейся на старом дубе вороны — ничто из этих звуков не принадлежало «венцу природы». А раз человек ничем не обозначился, то, значит, и опасности не было.
Мысли Мустафы переключились на другое — на девушек-связисток. Конечно, Мустафа им не приглянулся, это понятно, — внешность не та, но самому Мустафе очень понравилась Инна — серьёзная, чуточку угрюмая, умеющая молчать. Последнее качество — очень ценное для женщин.
В зоне, случалось, тоже попадались красивые женщины, но не такие. А имя какое аристократическое у неё — Инна! Мустафа не выдержал, вздохнул.
В предутренней темноте образовывались серые провалы, в них что-то шевелилось, передвигалось с места на место, но Мустафа смотрел на эти перемещения спокойно: к человеку, к немцам, они не имели никакого отношения — подумаешь, лесовик продрал глаза и решил поиграть с ним, или этот самый… как его? — водяной, выбравшийся из недалёкой речки. Или же леший. Вся эта лихая братва не представляла для Мустафы ни интереса, ни опасности.
Красивая женщина досталась Мустафе в зоне, пожалуй, только один раз. Дело было под Вологдой, в образцовом мужском лагере, поделенном пополам: одна половина в нём значилась «политиками» и сидела по 58-й статье, вторая половина — уголовники. Сидели уголовники по самым разным статьям.
Лагерь считался образцовым, поскольку в него очень часто приезжало начальство: Москва-то рядом, одна ночь в мягком, обитом плюшем и бархатом купе — и начальничек уже на месте — его торжественно встречают на вокзале, берут под белые руки, ведут к машине… Из машины — к обильному, с грибочками, ягодами и нежной северной рыбой сёмгой столу.
Но не только лагерь, где сидел Мустафа, — сугубо мужской, — был образцовым, рядом находился другой лагерь, также образцовый, населённый звонкоголосым полом — женским.
Лицезреть женский лагерь можно было только издали — охрана между лагерями стояла такая свирепая, что ни птица не могла пролететь, ни мышь проскользнуть по земле, и тогда зеки-мужики нашла выход — прорыли в женский лагерь подземный ход, через лаз протащили верёвку, на верёвку навесили бадью.
Едва в лагерях давали отбой, как начиналось ночное веселье — в бадью садилась прихорошившаяся женщина и её дружно тащили в мужской лагерь. Ну а что происходило там — сами понимаете…
За один визит «командированная» получала несколько полновесных паек хлеба — самое дорогое, что могло быть у зеков.
За ночь, случалось, человек пятнадцать, а то и больше, перемещались из одного лагеря в другой…
Однажды бадья доставила в мужской лагерь молчаливую девушку лет двадцати с угрюмыми серыми глазами и крепким обветренным лицом. Красивая была девушка. Увидев хихикающих, заросших жёсткой щетиной зеков, она испуганно сжалась.
— Мустафа, твоя очередь, — послышался голос старшего, и Мустафа, внутренне ликуя, взял девушку за локоть.
— Пойдём! Не бойся!
Та вздохнула зажато, произнесла про себя что-то невнятное и неожиданно упёрлась — похоже, только сейчас поняла, что ей предстоит перенести.
