Валерий Поволяев
Охота на охотников
– Понял! – воскликнул Аронов, зацепился взглядом за хорошенькую длинноногую девчонку – похоже, проституточку-одиночку, вышедшую на промысел. – А! – воскликнул он возбужденно. – Ничего, каналья!
– Нам таких каналий надо две.
– Да проще пареной репы! Только свистнем – набегут!
– Те, которые добровольно набегают, нам, Илюш, не нужны. Нам нужны девочки качественные. Понятно?
– И таких найдем! – воскликнул Аронов, потом поерзал плечами, изображая смятение, и задал вопрос, что давно вертелся у него на языке: – А как эта самая… Ну, которая с милицейским удостоверением? Дамочка с длинными ногами и холодным взглядом профессионала с Житной улицы?
На Житной улице находилось Министерство внутренних дел Российской Федерации.
– Работает, как сталевар, жарко, словно в горячем цеху. Из постели выскакиваешь скользким обмылком. А знаешь, кто у нее муж?
– Какой-нибудь дядя из банка.
– Ни фига подобного. Полковник милиции, начальник одного из центральных отделений города Москвы.
Аронов не удержался, присвистнул.
– Неслабо, однако!
– И я о том говорю. Только вот что приходит в голову: если в один прекрасный момент этот полкаш сядет мне на закорки, что я тогда буду делать?
– Главное в профессии пулеметчика – вовремя смыться, – бездумно ответил Аронов, покхекал в кулак, – и в профессии большого военачальника, любящего чужих жен, – тоже.
Помрачнев, Каукалов рубанул ладонью воздух, словно бы отсекая от себя приятеля, потяжелел всем своим чистым большеглазым лицом.
– Тебе все смехуечки…
– Вот именно, – радостно подтвердил Аронов.
Каукалов с досадой поморщился. У небольшого магазина одежды, расположенного недалеко от Пушкинской площади, он остановился:
– Давай-ка нырнем сюда!
Пока рассматривали костюмы, свитера, брюки, аккуратно развешенные на пластмассовых плечиках, Каукалов молчал и так же молча забраковал все, что подсовывал ему напарник, а когда вышли из магазина, сказал Аронову:
– Вообще-то, нам надо обзавестись одеждой, самой разной. Вплоть до плавок.
– А плавки зачем? Чтоб не обмочиться, когда станет страшно?
– У нас с тобой будет три или четыре двухнедельных отпуска в году. Как на тяжелом, вредном для здоровья производстве.
– Отдых с девочками – это круто, – обрадовался Аронов. – Четыре раза по две недели… Це-це-це! Две недели в Египте, две недели в Таиланде, две недели в Бахрейне… Це-це-це!
В следующем магазине они застряли надолго – Аронов увидел модные сверкающие майки из тактеля – особой синтетической ткани. Стоили майки дорого – по сто двадцать долларов штука.
– Покупаем! – призывно провозгласил Аронов. – Я давно мечтал о майке из тектеля! В Париже такая стоит пятьсот пятьдесят франков, в переводе на «зеленые» – сто с небольшим долларов. А здесь – сто двадцать… всего сто двадцать. Цена божеская, не намного дороже парижской.
– Дорого! – ворчливо произнес Каукалов. – Нам с тобой деньги достаются нелегко. Транжирить их мы не имеем права.
– Но это же последний скрип, последний писк моды! Дешевле майки не будут – будут только дороже. Ведь они же из ткани фирмы «Дюпон». Знаешь, чем хороши тактелевые майки? Человек в них никогда не потеет. В хэбэ потеет, в шелке потеет, в шерсти потеет, а в тактеле – нет. Ткань всю жидкость, весь пот выталкивает на поверхность, тело остается сухим.
Каукалов заинтересованно помял майку и неожиданно согласно наклонил голову.
– Ладно. Уговорил. Берем по одной штуке.
– По паре штук!
– Кому по паре, а кому – одну. Каждому – свое.
Помыкивая под нос незамысловатую мелодию, Каукалов выбрал майку с популярной надписью «Хуго Босс». Потом, немного подумав, решил все-таки взять и вторую майку, чтобы не отставать от напарника, – с изображением пляшущих, призывно мерцающих человечков – даже при самом малом движении человечки эти отбрасывали в пространство пучки света, вспыхивали разноцветным пламенем, играли радужно и гасли.
– Это называется «эффект дьявола», – пояснил Аронов.
В тот день они купили все, что требовалось пришедшему из армии Каукалову: костюм для парадных выходов и шелковую куртку, брюки с модными пузырями на бедрах и туфли из лаково поблескивающей добротной кожи – так называемой шлифованной, американские джинсы фирмы «Левис» и кроссовки «адидас», сработанные под китайские кеды – «крик, писк, стон», как восторженно отметил Илюшка Аронов.
Когда со свертками подъехали к дому, Каукалов со вздохом вывернул карманы брюк.
– Все! Пусто, как в почтовом ящике после новогодних праздников. Что у меня имелось – все спустил…
– А почему это в почтовых ящиках после новогодних праздников бывает пусто? – Аронов в недоумении потер лоб. – Не усеку никак.
– Да потому, что почтальон долго не приходил.
Старым, уже испытанным способом Каукалов с Ароновым добыли «жигули» – долго присматривались, выбирали, как на рынке, и наконец выбрали вишневую, с пластмассовыми широкими молдингами, наклеенными на корпус, «семерку» (попали в точку: и сама машина оказалась новая, и мотор у нее был что надо. Когда Каукалов нажимал ногой на газ, машина буквально выпрыгивала у него из-под зада, резко устремляясь вперед)…
– У тебя безошибочное чутье! – похвалил Каукалова напарник. – Все время попадаешь в яблочко!
– Похлебай в армии баланды с мое – и у тебя чутье появится, – довольно угрюмо отозвался на похвалу Каукалов.
– Ты чего, не с той ноги встал?
В ответ Каукалов пробурчал что-то невнятное, но когда подъехали к гаражу старика Арнаутова, оттаял и, загоняя «семерку» внутрь, похвалил машину:
– Нормальный агрегат!
– То, что доктор Коган прописал, – подхватил Аронов.
В следующий миг он неожиданно побелел осунувшимися щеками: на него накатила картина только что совершенного убийства. Ему пришлось какой-то черной, с облупленной краской железкой – деталью неведомого станка – глушить владельца «семерки» – краснолицего, с покатыми толстыми щеками, плохо выбритого человека, одетого в старенький костюм и такую же старенькую рубаху-ковбойку.
Аронов бил его железкой в висок, отчетливо слышал, как под ударами с тупым хряском лопается кость, слышал рвущееся дыхание водителя и не понимал, как можно после таких ударов еще дышать, сипеть, выворачивать усталые красные глаза, чтобы увидеть лицо своего убийцы. Нет, все-таки человек – чрезвычайно живучее создание. Такая живучесть не укладывалась в голове Аронова, сам бы он скончался после одного слабенького удара… А этот все живет и живет!
Тело убитого водителя сбросили в Яузу, там же в Яузе вымыли руки, ополоснули лица.
– То, что доктор Коган прописал! – повторил Аронов, глядя в глаза старику Арнаутову.
– Насчет доктора Когана не знаю, но что это за машина – покажет матушка-жизнь, – пробурчал старик Арнаутов, заглядывая в салон. – Ладно, завтра вечером можете забирать машину, на прежнюю «семерку» она будет похожа не более, чем юный ангел на меня.
– А документы?
– Олечка Николаевна распорядилась и насчет документов, – сказал Арнаутов. – Получите все, весь пакет – и номера новые, и техпаспорт, и даже чек об оплате автомобиля, – все, словом…
– Вот это класс! – восхитился Аронов, но тут же осекся, придавленный тяжелым взглядом напарника.
– Ты выпить не хочешь? – спросил Каукалов у Ильи, когда они очутились вдвоем в черной московской ночи.
– Я «за», – ответил напарник.
Они добрались до центра, заглянули в какой-то шумный крохотный кабачок. К ним подскочил официант, с глазами врастопыр, наряженный в красную, с косым стоячим воротником, как у трактирного полового, рубаху.
– По двести граммов холодной водки в граненых стаканах, – Каукалов устало поднял указательный палец, – обязательно в граненых, как это делали когда-то наши деды.
– А в круглом, хрустальном, чешского изготовления, разве не годится? – официант стремительно свел на переносице свои хитрющие глаза: он искал в этом заказе какой-то подвох, но не находил его.
– Не годится, – Каукалов повысил голос, – только в граненом стакане. Если у вас нет граненых стаканов, мы уйдем в другое место.
– В Греции все есть! – патетически провозгласил официант.
– И по соленому огурцу с куском черного хлеба, – увеличил заказ Каукалов.
– И огурчики тоже найдем. И хлеб найдем – черный, бородинский, посыпанный укропным семенем. В Греции есть все…
– Болтун! – осуждающе произнес Каукалов, когда официант, смешно подпрыгивая, унесся за занавеску, за которой находился «пищеблок». – Не люблю болтунов.
– Не нервничай! – посоветовал Аронов. – Нервные клетки не восстанавливаются.
Каукалов помолчал, повернул голову, увидел в углу двух смазливых проституток, по виду еще школьниц, очень юных, с точеными ногами и нежным персиковым румянцем на щеках, не испорченных пока пудрой и прочей косметикой. Заметив, что Каукалов смотрит на них, проститутки дружно поднялись с дивана, но Каукалов с суровым видом отвернулся, и проститутки вновь сели.
– Знаешь, чего не хватает к твоему прикиду, который мы купили вчера? – Аронов пальцами отбил на высокой черной стойке лихой маршевый ритм.
– Чего?
– «Свотча» – ярких часов, от которых чумеет вся Европа. Надо обязательно купить «свотч». Самые модные – «Артист» и «Студио Аззурро».
– М-да, особенно в нашем деле, – не удержался Каукалов от подковырки, – чтобы по часам этим нас запомнили, потом нашли и ломом проломили головы.
– Есть другая модель – неяркие, но зато с четырьмя циферблатами сразу. Японские часы, называются «Джи-Шок». С таким наворотом, что проститутки при виде «Джи-Шока» отдаются без всяких денег. А, Жека?
Каукалов не ответил. Он думал о том, как жить дальше, что будет с ним и с Илюшкой через месяц, через полгода, через год, сумеет ли он благополучно соскочить с крючка у Ольги Николаевны и нырнуть куда-нибудь в спасительную тень, залечь в глубоком месте. Мысли эти были мрачными, рождали внутри тяжесть, которая неприятным камнем оседала в животе, мешала дышать, даже думать. А ему хотелось разобраться в этих мыслях, увидеть впереди просвет, устремиться туда.
И Илюшку он втянул в это дело – тот поверил ему и пошел следом. Повязал бывшего одноклассника по рукам и ногам кровью трех убийств; теперь не сможет уйти, если захочет. Слишком крепко повязан. Но Илюшка – молодец, не куксится, не тяготится, наоборот, старается родить в себе что-нибудь веселое, легкое, пристает с этим к напарнику.
Водку Каукалов выпил молча, маленькими вкусными глоточками, от начала до конца, поставил стакан на стол и аккуратно подцепил тугой маринованный, – не соленый, как было заказано, огурчик.
Надо бы выговорить официанту за обман, но на это не было сил, и Каукалов промолчал. Аронов, подражая ему, так же мелкими глотками опустошил стакан, поморщился от одуряющей горечи, покрутил головой, потом, засопев сердито, понюхал рукав. На глазах у него проступили слезы. Прежде чем откусить от огурца, он вытер глаза и выдохнул из себя спертое, с мужицкой отрыжкой:
– Вот так пьют русские люди!
– Олечка Николаевна мне перо за вас в зад вставила, – пожаловался старик Арнаутов, когда Каукалов с Илюшкой приехали к нему за перекрашенной, переоформленной и вообще неузнаваемо изменившей свой вид «семеркой».
– Что мы не так сделали? – хмуро поинтересовался Каукалов.
– Не ту марку «жигулей» пригнали. Не «семерку», говорит, надо было брать, а «тройку». Или «шестерку».
– «Шестерку» вообще проще пареной репы взять. И «тройку» тоже… Только надо было об этом предупредить. Почему именно «тройка»?
– Дело в том, что эту машину потом будут перекрашивать в гаишную. Гаишники сейчас, правда, все больше на американских ездят, но тем не менее в их парке полно и «шестерок» с «тройками». А «семерок» – всего лишь четыре штуки. На всю Москву. Это только сегодня выяснилось.
– Тогда за что же перо в зад?
– На всякий случай. Для профилактики, – старик Арнаутов хихикнул, словно ребенок. – Вот держи документ, – старик Арнаутов сунул Каукалову в руки заклеенный в пластик новенький технический паспорт, – и получи заказ на «трешку». Могу оформить письменно, – старик засмеялся, – как на заводе.
– Не надо ничего письменного, – пробурчал Каукалов, – сказали бы раньше добыть «тройку», мы бы «тройку» и добыли.
– Хватит бурчать! – посуровел старик, приподнял полу шелковой спортивной куртки, подтянул сползающие штаны. – Покатайся пока на этой машине, а дальше видно будет.
Неведомые мастера не только перекрасили «семерку», но и подправили мотор – машина и раньше летала над землей, а сейчас и вовсе превратилась в птицу.
– Сто семьдесят выдаст свободно, – обрадовался Каукалов. В следующую минуту радость уступила место внутреннему мраку, какой-то далекой озабоченной печали, и он, дернув нервно щекой, сказал напарнику: – Завтра утром выезжаем на Минское шоссе. Будем наблюдать за движением.
Если в Москве, в суматохе улиц, среди движущегося, ревущего, плюющего дымом и бензиновым смрадом железа, среди каменных стен и заасфальтированной, гнусно пахнущей химическим дерьмом земли наступающая осень не чувствовалась совсем, то за городом, стоило только проехать поворот на Одинцово и знаменитое Переделкино – писательскую пристань, как осень подступила к дороге.
Совсем рядом с машинами – рукой дотянуться можно – проносились ярко желтеющие, страдающие от засухи березки, дубки с глянцево-темной, будто бы обваренной листвой, понурые ели, отравленные бензиновыми парами, всюду чувствовалось осеннее увядание, что рождало в душе невольную грусть.
Еще немного – и зарядят затяжные, противные дожди, земля набухнет, станет неприятной, птицы сгребутся в стаи и начнут улетать, останется лишь воронье с галками, и на душе у людей сделается совсем гадко.
Миновали длинную колонну строительных машин. Одна из них – гигантская, как несколько сцепленных железнодорожных вагонов, грохочущая, похожая на печь какого-нибудь концлагеря, Освенцима или Бухенвальда, стучала челюстями, взламывала шоссе, жадно заглатывала разломленные куски асфальта, тряслась от нетерпения и медленно продвигалась дальше, оставляя за собой влажно поблескивающую черную полосу нового покрытия.
– Настоящий Змей Горыныч, – отметил Аронов, – и пыхтит, и топает, и огнем пышет, и, главное, дело делает! – Он приподнялся на сиденье, с интересом поглядел, как из-под колес назад уползает влажная лента свежего асфальта.
Каукалов по обыкновению промолчал, он осторожно объезжал рабочих. Наряженные в непромокаемые оранжевые жилеты, они сновали вокруг «Змея Горыныча», будто блохи, проворно выпрыгивали с лопатами за ограждение, подгребали кучки горячего асфальта, тут же запрыгивали назад – словом, вели себя так, будто на Минском шоссе не было никакого движения. Еще он отметил, что шоссе расширяется на одну полосу в сторону Москвы и на одну полосу в сторону запада. Это значит, на трассе не будет так тесно, как раньше.
В прошлые годы Минское шоссе – в простонародье Минка, – как слышал Каукалов, было забито так, что между машинами не могла протиснуться даже селедка. Особенно по пятницам, когда народ устремлялся за город.
Впрочем, через несколько минут Каукалов на себе познал, что такое теснота: шоссе вдруг сузилось до одной полосы, на которой едва расходилась пара машин – автомобили почти цепляли бортами друг дружку, ползли медленно, с опаской. Каукалов выругался сквозь зубы.
– Значит, так. Сегодня вторник, – сказал Аронов, отвернул рукав куртки, мельком глянул на свои часы – горячо рекламируемый им яркий «свотч» со светящимся абстрактным рисунком на циферблате, – на данный момент в сторону Москвы прошли двадцать четыре фуры, в сторону Минска – ни одной.
– И одиночных фур пока ни одной?
– Ни одной, – подтвердил Аронов. – Машины идут кучно, будто привязанные друг к другу веревкой.
Проехали еще километров двадцать – ни одной отбившейся фуры не встретили. Фуры шли в Москву колоннами, боевым строем, по четыре-пять машин, почти впритык друг к другу, в запыленных стеклах высоких кабин виднелись суровые лица водителей. По выражению этих лиц можно было понять – столкновение с ними грозит неприятностями.
– Ладно, – произнес наконец Каукалов, сплюнул в окно машины, прижал «семерку» к обочине.
Из бардачка достал карту. Аронов посмотрел на него с уважением: вот что значит настоящий мужик – ко всякому делу относится серьезно, даже карту купил. Каукалов долго водил пальцем по зеленому, испещренному белыми и оранжевыми пятнами полю.
– Та-ак. Жаворонки, Ближние Вязёмы, Часцы, Гарь-Покровское, Кубинка… – он уперся пальцем в край карты, маленькие красные буквы – «Смоленск – 319 километров», хмыкнул: – Хоть и недалеко, но нам туда не надо.
Он еще некоторое время смотрел в карту, морщась от вонючей гари, влетавшей в раскрытое окошко «семерки», потом вздохнул и собрался было сложить карту, но его остановил Аронов.
– Погоди! – Он тоже вглядывался в карту, хлопая влажными библейскими глазами и что-то соображая про себя. Каукалов, не сумев подавить в себе внезапно вспыхнувшее раздражение, резким движением свернул карту.
– Что, уже и в карту глянуть нельзя?
– Наблюдай за дорогой! Твое дело – считать фуры, а не в карту глазеть. С картой я как-нибудь сам разберусь.
– Да ни одной фуры, пока мы стояли, не прошло мимо!
– А ты действуй, как в той присказке… «Жора, жарь рыбу!» – «А где рыба?» – «Ты жарь, а рыба будет!»
Пересилив себя, Аронов улыбнулся. Через три минуты они двинулись дальше. По мере удаления от Москвы осень чувствовалась все заметнее – в лесах по бокам шоссе преобладал желтый цвет. Иногда из глубины чащи, из-за стволов, выглядывало какое-нибудь убогое строеньице со слепыми бельмами вместо окон, таращилось на дорогу, вызывая недобрые чувства. По коже от такого страшного пустого взгляда невольно начинали бегать колючие, холодящие козявки. А то вдруг – гибельный завал, деревья вповалку громоздились на земле, задирали к небу толстые сучья, словно бы прося о помощи, и горестный вид их также рождал внутри холод.
– И долго мы так будем ехать? – недовольно, даже с вызовом, спросил Аронов.
Дорога утомляла его и, похоже, даже укачивала.
Каукалов в ответ усмехнулся.
– Для начала до поворота на Кубинку, а потом до границы Московской области со Смоленской. Ты следи за дорогой, следи!
– Слежу! – пробурчал Аронов.
Вскоре он отошел и вновь затараторил как ни в чем не бывало:
– А ты знаешь, что это шоссе собираются сделать коммерческим?
– Как «коммерческим»? – не понял Каукалов.
– А так. Будут брать с проезжающих машин деньги. Как за границей. Поэтому на трассе и работает шагающий дракон. – Аронову нравилось сравнение огнедышащей заморской машины с драконом.
Каукалов присвистнул.
– Однако хитрозадые правители сидят у нас в Москве. На кривой кобыле не объедешь.
Через три часа они вернулись в Москву. Итог поездки был следующий: в столицу прошло шестьдесят четыре груженых фуры, из столицы – всего семь. Семь – это две группы тяжелых грузовиков с прицепами, крытых брезентом, с фирменными надписями на боках. В одной группе было четыре машины, в другой – три. Отбившаяся была только одна. И та пустая – ее предусмотрительно разгрузили по дороге. Каукалов задумчиво потер рукой подбородок:
– Одна машина – это мало.
Аронов глянул на него виновато, будто это по его указанию вместо пятнадцати или двадцати грузовиков отбился только один, развел руки в стороны:
– Что имеем – то и имеем.
– Завтра снова выезжаем на разведку, – сказал Каукалов командирским тоном, и Илья в ответ как-то мелко, подобострастно кивнул. Каукалов окончательно взял над ним верх.
Илья подумал о том, что напарник мог бы поинтересоваться, какие у него планы на завтра – ведь дел у Аронова полным-полно: и работа спешная может подвернуться, и лекции в институте, но Каукалову на это было наплевать: похоже, он окончательно решил, что Аронов принадлежит ему. Целиком. Со всеми потрохами. И своего времени уже не имеет.
Результаты следующего дня оказались чуть лучше: за два с половиной часа наблюдения в Москву прошло восемьдесят две фуры, из Москвы двадцать семь. Отбившихся было шесть. Каукалов довольно воскликнул:
– Дело идет!
Аронов блеснул большими влажными глазами.
– Дела идут, контора пишет, кассирша деньги выдает.
В третий день результат был еще глуше: в Москву проследовало сто двадцать фур, из Москвы – шестьдесят пять, одиночных машин было двадцать две.
– Картина ясная? – Каукалов, поддаваясь мальчишескому азарту, потер ладони, потом ткнул одну под нос напарнику: – Понюхай, чем пахнет!
Тот звучно потянул носом.
– Вареной пластмассой?
– Не-а!
– Выпивкой?
– Не-а!
– Закуской? Бензином? Дождем? Порохом? Колбасой? Крапивой? Морошкой?
– Слова-то какие знаешь: морошка…
– Тогда чем же?
– Мог бы и догадаться! Двумя «д». Делом и деньгами. И еще добавь сюда два «х». Хорошими деньгами. И хорошим делом.
Засекли они и места, где фуры останавливаются на ночлег. Выяснили, какую охрану дальнобойщики выставляют в темноте, каких пассажиров подбирают на дороге, как держат между собой связь во время движения, как ведут себя, если одна из фур в караване ломается, разжигают ли по дороге костры, чтобы приготовить себе горячее, и так далее. Вопросов было не менее полусотни и на все ответ получить, к сожалению, не удалось.
Теперь надо было добывать «шестерку» и ждать сигнала Ольги Николаевны. Дальнейшее зависело от нее.
А Ольгу Николаевну Каукалов как раз и не видел, она словно бы провалилась сквозь землю. Пропала. Каукалов не знал, радоваться этому обстоятельству или печалиться. Вспоминая Ольгу Николаевну, он ругал старика Арнаутова: подсадил дедок своего юного коллегу, здорово подсадил… С другой стороны, Каукалов понимал: у старика свои интересы, своя жизнь, своя игра, Каукалов для этого хитрого деда – чужой.
После трех «разведывательных» дней Каукалов решил оставить машину около дома – раньше он загонял ее на платную стоянку, во дворе показываться с машиной не решался, чтобы не возникло никаких пересудов и пустых разговоров, а сейчас, немного освоившись, решил: «Плевать!». Никому до него нет дела, нет и не будет, даже если придет участковый – какой-нибудь замухрышка с лейтенантскими погонами на плечах – и будет пытать, откуда у Каукалова машина, в каком магазине он ее приобрел, все равно ничего не узнает. Более того, его можно будет просто послать на три буквы, и милицейский гриб этот пойдет, как миленький… Можно, конечно, его облагодетельствовать пряником – не кнутом, а пряником, – дать сто долларов, но результат все равно будет тот же.
Он поставил машину под своими окнами, одним боком загнав на тротуар, аккуратно закрыл двери на ключ, потом, ткнув в сторону «семерки» маленьким, вдвое меньше спичечной коробки, пультом, нажал на кнопку сигнализации. Машина отозвалась мяукающим звуком.
– Раму не перекособочит? – озабоченно спросил Аронов, взглянув на машину сзади.
– Ничего ей не сделается, – спокойно произнес Каукалов и в следующий миг, словно бы почувствовав что-то, приподнял одно плечо, потом другое, втянул голову в плечи и круто развернулся.
Около соседнего подъезда стояла Ольга Николаевна и внимательно смотрела на него. Каукалов, выпрямившись, неуверенно улыбнулся, произнес тихо, машинально – для самого себя, а не для Ольги Николаевны:
– Вы?
Ольга Николаевна продолжала хмуро и озабоченно глядеть на него, потом подняла руку и поманила пальцем.
Этот обидный жест уже был знаком Каукалову. Он рождал внутри боязнь, еще что-то, но Каукалов, покорно кивнув Ольге Николаевне, маленькой, противной ему самому трусцой побежал к ней. Повторил бесцветно:
– Вы?
Ольга Николаевна не удостоила его ответом, скомандовала коротко:
– В машину!
Она припарковала свой автомобиль на небольшом асфальтовом пятачке в торце дома.
Ольга Николаевна открыла дверь, втянула длинные ноги в машину, затем, перегнувшись через сиденье, приподняла пальцами стоячок дверного замка. Каукалов, поежившись, забрался вовнутрь. Ольга Николаевна завела мотор, с места дала газ. Была она чем-то здорово раздражена.
– Значит, так, – сказала Ольга Николаевна через несколько минут, когда они выехали на ревущий, плотно запруженный машинами проспект, – машину ты сегодня поставил у дома первый раз?
– Так точно, – тихо ответил Каукалов.
– Чтобы больше этого не было, – с яростью в голосе произнесла Ольга Николаевна. – Ясно?
Каукалов помолчал.
– Я спрашиваю, ясно?
– Так точно! – прежним тихим, подрагивающим от обиды и ощущения опасности голосом повторил Каукалов.
– Ты что, вздумал засветиться? – Ольга Николаевна чуть смягчила тон. – Дурак! Не светись, не светись! Все это, – она сделала круговое движение рукой, – машины, дорогая одежда, обновка – обязательно привлечет внимание бабушек, сидящих на скамейках, и участковых милиционеров.
– Да никому сегодня до этого дела нет! – Каукалов не удержался, осмелел и хлопнул себя кулаком по колену. – Все воруют, убивают друг друга, открыто похваляются этим и хоть бы хны. Что тут машина? Пустяк! Сущий пустяк по сравнению с миллиардами, которые украл какой-нибудь первый вице-премьер, а с десятками тысяч жизней, загубленных в Чечне, – и того меньше.
– Все равно! Раз я сказала – не надо светиться, значит, не надо светиться! – Ольга Николаевна назидательно подняла палец и погрозила им Каукалову. – Я предупредила один раз, первый и последний. Больше предупреждать не буду. Понял?
– Понял, – угрюмо подтвердил Каукалов.
Приехали на знакомую квартиру. «Полковника опять нет дома – проводит какие-нибудь плановые мероприятия по очистке города от пустых жестяных банок. Вот гриб рогатый! Лучше бы дома сидел! – Каукалов поморщился. На душе у него было муторно и темно. – Полкаш! А полкашиха в его отсутствие и рада раздвинуть ноги», – опасливо покосился на дверь ванной, за которой скрылась Ольга Николаевна.
– Как ты думаешь, чем мы сегодня будем заниматься? – весело спросила Ольга Николаевна, появившаяся через несколько минут в халатике, накинутом прямо на голое тело. – А?
– Интегралами, наверное, – Каукалов отвел взгляд в сторону, расстегнул куртку, – либо изучением жизни на Марсе.
Ответом Ольга Николаевна осталась довольна, хохотнула игриво:
– Хорошее предположение! – Оттаивая, она сощурила голубые глаза в ласковой улыбке. – Давай, раздевайся, ду-рак ты этакий… Быстрее!
Ольга Николаевна действовала на него, как удав на кролика. Что с ним происходит? Он покорно стянул брюки.
Скоро все было кончено – Ольга Николаевна выдохлась, пот лил с нее ручьями, Каукалов тоже был мокрым. И совершенно обессиленным, словно бы из него, как из тюбика с зубной пастой, выдавили содержимое.
Ольга Николаевна несколько минут лежала неподвижно, вздрагивая и тяжело дыша, потом перевернулась на бок и прошептала:
– Мне было хорошо…
– Мне тоже, – он едва выдавил два коротких слова – не было сил ни на что, даже на то, чтобы говорить.
Ольга Николаевна с трудом поднялась и, шатаясь, побрела в ванную.
Каукалов чувствовал себя отвратительно. Ему казалось, что от него пахнет чем-то приземленным, плохим, может быть, даже грязным. Пот у него, что ли, такой мерзкий? Во рту слиплась соленая горечь. Он пожевал губами, подумал, что неплохо бы эту горькую дрянь куда-нибудь сплюнуть, в следующий миг испугался своего желания и с гулким звуком проглотил комок слюны.
Вернувшись из ванной, Ольга Николаевна плашмя опрокинулась на тахту, подтолкнула маленьким, твердым, будто выточенным из камня кулачком Каукалова:
– Иди вымойся. А то ведь ты сегодня вообще не мылся. Воняет от тебя, как от козла! Чего стоишь?
– Не стоишь, а лежишь, – не выдержав, аккуратно поправил Каукалов.
– Хочешь получить по физиономии? – Ольга Николаевна потянулась к лакированному столику, взяла пачку сигарет – удлиненных, дорогих, – ловко щелкнула зажигалкой, произнесла удивленно, словно бы для самой себя: – Что-то больно смелым стал…
Каукалов в ответ натянуто рассмеялся, сполз с тахты и поплелся в ванную.
Когда он вернулся, Ольга Николаевна лежала сосредоточенная, хмурая, жестко поблескивала большими голубыми глазами. Коротким резким движением ткнув сигарету в хрустальную пепельницу, спросила:
– Ну, чего новенького на Минском шоссе? Давай рассказывай!
Каукалов тряхнул мокрыми волосами, торопливо пробормотал:
– Сейчас, сейчас… – неловко улегся рядом с Ольгой Николаевной и попросил: – Дай сигарету!
– Все-таки ты очень хочешь заработать по зубам, – холодно и лениво произнесла Ольга Николаевна. – Я не давала повода разговаривать со мною на «ты».
Невольно поперхнувшись, Каукалов пробормотал смятое извинение. Ольга Николаевна лениво протянула пачку с сигаретами, потом подала зажигалку. Каукалов закурил, шумно затянулся – вкус дорогих сигарет показался ему сладким, потом коротко, стараясь быть таким же жестким, как и Ольга Николаевна, рассказал, что принесли три дня «разведывательных полетов» по Минскому шоссе.
– Все ясно, – голос у Ольги Николаевны стал по-девчоночьи звонким, безмятежным, в ней словно бы что-то ожило, – будем готовиться к крупной операции… Пора брать отбившуюся фуру. Посмотрим, что нам это принесет. Десяти дней вам на подготовку хватит?
– Да меньше хватит, может, даже одного дня хватит, – взбодрившись, произнес Каукалов: он был рад, что Ольга Николаевне его доклад понравился.
– Легкомысленный ответ, – нахмурилась Ольга Николаевна. – Даже опытным людям, не чета вам, на подготовку надо не менее недели. Понятно? Поэтому отвожу вам с напарником десять дней. Теперь вот что – напиши мне на бумажке свои размеры. Обуви и одежды. И размеры своего приятеля. Кстати, как зовут его? У меня где-то записано, но где именно, я не помню. Такие вещи вообще в памяти не держу, – губы Ольги Николаевны тронула капризная усмешка, – чтобы мозги не замусоривать.
– Илья он, – сказал Каукалов, – зовут, как пророка, командующего громом и молниями.
– Размеры своего пророка мне тоже дай, – велела Ольга Николаевна, – и парочку фотографий три на четыре. Желательно цветных. Приятелю скажи – бороду пусть сбреет. Немедленно. Чтоб на фото был без бороды. Я вас кое-какими документами снабжу. С документами будете чувствовать себя спокойнее. – Она повернулась к Каукалову, приказала: – Иди сюда!
Он опасливо приподнялся на тахте.
– А муж… ваш муж… он не придет?
Ольга Николаевна засмеялась.
– Не бойся, не придет. У него сегодня дежурство по городу. А потом, я хоть и ниже его по званию, но зато выше по должности. – И она повелительно повторила: – Иди сюда!
В одиннадцать вечера Каукалов забеспокоился, приподнялся на тахте.
– Мне пора!
– Куда? Зачем? – расслабленно поинтересовалась Ольга Николаевна, потянулась к хрустальному стакану, в который был налит джин, встряхнула его.
– Оставайся… Ты мне не мешаешь.
– Нет, я все-таки пойду…
– Я же сказала: оставайся! Ты – первый человек, который пытается ослушаться меня. А это, знаешь ли… – Она улыбнулась одним краем рта. Улыбка ее была беспощадной. – Это чревато!
