Валерий Петрович Туманов
Блаженство кротких
9. Планёрка
– О-о-о! – Полежаев вскинул глаза к небу, ткнув затылком в подголовник, – Старая песня на новый лад. И в чём же, Сергей Васильевич, ты мог увидеть связь между этими делами?
Ерохин хмуро молчал. Полежаев придвинулся к столу и важно раскинул локти, как поселковый глава на правлении.
– Решать, конечно, тебе. Но я советую не тратить попусту силы. – Он поднял ладонь и авторитетно резюмировал, – Я убеждён, что между пулковским делом и делом о смертях нет никакой связи. Это – раз. – Указательным пальцем правой руки он загнул мизинец на левой, – Искать Порошкина в моргах бессмысленно. Это – два. Будет так же, как с Климовым.
– Всё? – спокойно спросил Ерохин. Полежаев развёл ладони. Ерохин кивнул и задумался. Говорит Юрий уверенно, кичась агентурой, которой у Ерохина нет. И вполне возможно, что он прав.
Паузу прервала Тамара, – А я считаю, что морги проверить надо. Нельзя отбрасывать версии, – она обернулась к Полежаеву с задорной искоркой в глазах, – Ибо отброшенный камень может оказаться краеугольным.
Полежаев вытянул губы и медленно развёл руками.
Но камень не оказался краеугольным. Проверка моргов только усилила позиции Полежаева. Хотя вверенное ему пулковское дело также не сдвигалось с мёртвой точки. Единственный подозреваемый – бесследно исчезнувший Порошкин, был объявлен в федеральный розыск.
Расположение Можайского давно сменилось на недовольство и упрёки. А на разгромном совещании с участием генерала Мостового был назначен срок завершения расследования – две недели, причём по обоим делам. Правда не было озвучено, что произойдёт после, но Ерохин стал задумываться о скором отстранении от должности.
Ну и ладно. Лишь бы не турнули из группы.
Внутренне он уже был готов работать под началом Полежаева. Если… не расформируют группу. Но об этом не хотелось даже думать.
10. Нежданная встреча
Крапал вечерний дождик, но Ерохин снова забрёл на эту улочку.
Озирая раскидистые кроны мощных лип, он вспоминал подвязанные к колышкам жиденькие деревца.
Показалась серая хрущёвка, где жил когда-то дядя Андрей. Вспомнился терпкий запах маминых духов. Забитая электричка Волосово – Петербург. Балтийский вокзал. Четыре пролёта метро и двадцать минут пешком. Сколько мне было? Десять? Одиннадцать?
Резкий гудок вырвал его из детства.
Красная, вызывающе бабская тойота «кентавр». Мокрое стекло опущено.
– Ерохин?! …Ты? А я думала обозналась.
Он склонился к окну. Из серого полумрака взгляд выхватил спадающие рыжие локоны с каштановым отливом. Сумрак укрывал лицо, но память уже дорисовала изумрудно-зелёные глаза.
– Элина?
– Эли-на, – передразнила она растянутым баском, – Когда-то я была просто Элькой. Садись.
Он сел, погрузившись в запах косметики и новой машины.
– Ну здравствуй, Серёжа, – она жадно сканировала лицо, – А ты изменился. Поседел, – склонила голову набок, – Особенно на висках, – и выдохнула в грустной усмешке, – Да-а. Девятнадцать лет не прошли даром. Как там говорят? Седина украшает мужчин. Тебя точно не испортила.
Элька! Не может быть.
Буквально на днях он вспомнил её. И представил солидной, возможно располневшей дамой. Чьей-то матерью и женой.
А она всё та же – шустрая, рыжая, озорная.
– Элька, – протянул Сергей, – Ты как здесь? …Как вообще? …Как живёшь? Я даже не надеялся тебя увидеть.
– Видимо сильно искал. С ног сбился, – Она снова улыбнулась. И улыбка далась ей тяжело. Махнула рукой, – Не будем о грустном. Давай я тебя подвезу. Тебе куда?
– Да мне здесь… Неподалёку. …До метро, – с трудом выдавил Сергей.
– Ну до метро, так до метро.
До метро на машине – рукой подать. Но слово за слово, и дорога, кружась и изворачиваясь, привела во двор многоэтажного дома.
Лифт открылся на шестом этаже. Элька выпорхнула. Щёлкнул замок.
– Ерохин, Заходи.
Крохотная прихожая, залитая мягким светом.
Направив Сергея в комнату, Элька юркнула на кухню.
Он остановился перед овальным зеркалом. Усталое напряжённое лицо с невесть откуда вылезшими морщинами у глаз и на лбу. Он расправил лоб, поиграл бровями и прошёл в комнату.
Бледно-васильковые стены с замысловатыми узорами. Невесомая тюль. Препоясанные шторы цвета морской волны. Сергей вспомнил своё голое окно в общаге и вздохнул.
Уют, о котором он не задумывался, окутывал ласковым бризом, затягивал и растворял. Ерохин сел в кресло перед журнальным столиком и ощутил редкостное блаженство просто от того, что он здесь. Домашнее тепло исходило от стен, гравюр, расписных тарелок, брелочков и сувенирчиков; от бездны непонятных безделушек, расставленных по полочкам и уголкам нехитрой мебели. Откинув голову, он растёкся по плавным изгибам кресла.
– Не спи, Ерохин, – глаза с хитринками появились в дверном проёме, – Я быстро. Сейчас соображу чего-нибудь перекусить.
Сергей подскочил, словно нащупал гвоздь.
Вот тормоз. Развалился, как именинник. Надо в магазин смотаться, взять винца, закусочки, фруктов.
– Я сейчас. Элин… Эля. Я мигом. Пять минут. – Шаг к двери был остановлен ладонью.
– Серёж, успокойся. Сейчас ты мой гость, и я наскребу чего-нибудь на ужин. Мы же не собираемся обжираться?
– Да… То есть нет, не собираемся.
– Ну вот и ладненько. Посиди минуточку, – она скрылась и тут же заскочила обратно, – Ты не против, если я оденусь по-домашнему? – В голосе слышались оправдательные нотки. Сожаление на лице. – На работе духота, заморилась я сегодня в шерстяной блузке и джинсах.
– Я только за! – Ерохин довольно осклабился.
Она погрозила кулачком и исчезла.
Вскоре со звоном вкатился стеклянный столик. Бутылку Киндзмараули окружали сыр и колбаска, сиреневые оливки, масляные шпроты, горчичная приправа в фарфоровой соуснице и большая тарелка с ломтиками разогретой картошки.
Процессию завершала Элька в сиреневом кимоно.
Было так хорошо, что Сергею пригрезилось, будто это и есть его дом, а картина семейного счастья повторяется ежедневно, долгие годы, но…
– Серге-ей, ало, ты что, заснул? – Элька стояла перед ним, потряхивая за плечо.
Ерохин удивлённо вздрогнул. И поднялся, ощутив тепло её дыхания.
– Я бодр, как стадо бизонов, – шепнул он в её ухо.
Затем присел, обхватив её ноги там, где плавная линия делает резкий изгиб. И поднял так, что грудь оказалась у его лица.
– Эй, эй, эй, гражданин Ерохин! Вы что себе позволяете? – игриво пролепетала Элька, постукивая кулачками по плечам Сергея.
Затем крепко обхватила его шею.
Как я мог прожить без тебя все эти годы?
Эта мысль ещё промелькнула словами. Затем он услышал рык, и почувствовал, как в нем просыпается животное – огромное, сильное, ненасытное.
Её дыхание стало прерывистым и неровным. Всё вокруг незаметно преобразилось. Вместо васильковых стен, их окружали серые своды каменной пещеры. Но двум проснувшимся животным не требовалось ничего иного.
Рывками одолев одежды, животные слились на соломе пещерного пола.
Он был тигром – большим, сильным и благородным. Она была пантерой – гибкой, игривой и почему-то рыжей. Во всём мироздании в этот миг не было никого, кроме двух неистово резвящихся кошек.
Вскоре исчезла и пещера и весь этот суетный мир.
Они очнулись в обнимку, на диване, в комнате с васильковыми стенами. Усталые, обессиленные, умиротворённые.
Совсем не так, по её задумке, должен был случиться этот вечер. Ужин, вино, беседы, лёгкие намёки, глупый смех и затяжной поцелуй. Затем душ и широкий диван.
Но внезапно проснувшимся кошкам были чужды мелкие условности цивилизации, быта и гигиены, и они распорядились по-своему. Поэтому душ был принят после. А затем, бокалы на длинных ножках наполнились красным грузинским вином.
Разговор тёк легко и непринуждённо, как журчащий весенний ручеёк.
Она, как выяснилось, бросив учёбу в институте МВД, снова пошла учиться, стала океанологом, побывала в экспедиции, пройдя по северному морскому пути, и теперь просиживает в кабинетной тиши за диссертацией о морских китообразных.
Говорили о прошлом и настоящем. Обходили острые углы. Она деликатно не спрашивала про разлучницу Юльку, Сергей отвечал тем же.
Но вскоре громко стукнули бокалы, и они выпили за удивительное совпадение – третий месяц свободной жизни. У него – после развода, у неё – после разрыва с «этим экземпляром».
Осушив бокал, Сергей выдал длинную фразу на английском. Элька закатила глаза, удивлённо повертев головой, но ответила тем же. Дуэль продолжилась, завершившись ничьей.
Тут Элька спросила, откуда у мурманского опера такие познания в языках.
Сергей сдвинул брови и примолк. Совсем не хотелось рассказывать.
Как пятнадцать лет назад, после подставы и увольнения, они с Юлькой перебрались в Мурманск (спасибо Можайский помог разрулить). На пятом месяце она потеряла ребёнка, и выжила лишь надеждой на переезд в Испанию. Сергей перебивался случайной работой в порту. Они подали запрос и учили языки. Она – испанский, он – английский. Сергей удивился своим способностям. Читал и смотрел в оригинале американские фильмы. Но переезд не случился. А вскоре стала разлаживаться и семейная жизнь.
Пауза затягивалась, и Сергей что-то невнятно соврал насчёт неудавшейся стажировки в Европе. Затем проявил большой интерес к китообразным.
И вскоре расслабился, слушая и наблюдая, как озарялось её лицо.
Сергей с интересом узнал, как умны дельфины, киты и особенно касатки. И радостно соглашался с тем, что они разумны, как люди, и даже разумнее людей, но не обладают технологиями, потому что не имеют такой потребности. Не агрессивные друг к другу, они не борются за деньги и славу, им чужда глупая конкуренция. Они не создают орудий и оружия, а царствуют в мире и гармонии ради жизни и любви.
На второй бутылке натужно скрипнул штопор, и выпив на брудершафт, они рассмеялись как дети.
Затем снова очутились в пещере. В этот раз в другой, светлой, с огромным проёмом, выходящим на залитый солнцем песчаный пляж с пальмами, островами и зелёной морской водой. Они выскочили на берег и с разбегу бросились в тёплую воду. В этот раз они были дельфинами и носились по бескрайним океанским просторам, кружась и уходя в глубину, затем шумно выскакивая с мириадами брызг. Сергей ощутил пьянящий вкус свободы, оказавшись в мире, где нет вражды и зависти, нет преступников и потерпевших, нет званий и должностей, нет власти и денег.
Они снова находили себя на диване, потом за маленьким стеклянным столиком.
Ночь близилась к концу. Они выпили ещё.
Сергею было мало всего: мало счастья, мало вина и мало Эльки.
Он опять был тигром, но…
– Серёженька, милый, давай ложиться. Спать осталось всего-ничего, а нам обоим завтра на работу.
11. День надежд
После третьего кофе глаза Ерохина расклеились. И даже округлились. Но мир виделся сквозь толщу воды.
Неожиданно появилась Мария Сергеевна. Та самая пенсионерка с видеозаписи, что Климов развернул на дороге. Сработало объявление по районному телеканалу, на которое никто не надеялся. Никто, кроме Ирочки Тюриной, которая составила текст, и даже лично отвезла в редакцию.
Напоминавший медведя-шатуна Ерохин, от радости сгрёб маленькую Ирочку в охапку и прилюдно расцеловал. И снова попал впросак. Потому что среди общего веселья, злобно и по-волчьи сверкнули глаза Полежаева.
Как прояснила потом Мурцева, у Юрия и Ирины было давнее общее прошлое, так и не сложившееся в семью. Затем каждый побывал в собственном браке. Но если у Ирочки он завершился быстро и безболезненно, то душевные раны отца двоих детей Полежаева ещё кровоточили разводом. Встреча в новом подразделении стала неожиданностью для обоих. Ирина отнеслась к этому спокойно, а Полежаев во всю пытался вернуть утерянное.
Опознав Климова, Мария Сергеевна помогла составить фоторобот его напарника с другой стороны улицы. Скуластый, большеглазый, с жёсткой торчащей шевелюрой.
Удивляло и радовало, как пенсионерка (хоть и в очках) сумела разглядеть такие подробности.
Пусть фоторобот не фотография, и вероятность совпадения по базе не больше трети, но день был воистину удачный, потому что сходу пробился гражданин Петербурга Астахов Семён Ильич.
Степанченко, давно и плотно друживший с мобильными операторами, получил все номера Астахова. В отличие от телефонов Климова, один номер оказался живым, и точка на карте светилась по адресу регистрации.
Ерохин едва не ущипнул себя за руку.
Собираясь на задержание, он жахнул ещё кофеина, до лёгкой тошноты. Но веки заплывали свинцом. И на выходе он крепко не вписался в дверной проём.
– Серёга, оставайся. Ты нужен здесь, в генштабе, – понимающе отшутились ребята.
Хабибуллин и Варёный убыли на задержание без него, в сопровождении двух бойцов ОМОН, прихватив с собой Байкалова.
Ерохину оставалось клевать носом и ждать. Временами потирать плечо. Ещё выстукивать турецкий марш и ломать карандаши.
Насупленный, и как всегда бочком ввалился Полежаев. Сергей вскочил навстречу.
– Юр… Ты того… Извини насчёт Ирины. Я не знал…
– Ты о чём? Не понимаю. – Искреннее удивление на лице. Словно действительно не понимал. Только хитрый прищур выдавал, что он рад тому, что теперь это понимает Ерохин. – Ладно, проехали. Мелочи жизни. Ты лучше скажи, что там за отряд спецназа мимо меня проскочил?
Ерохин улыбнулся, – Пробился телефон Астахова по адресу регистрации.
Задумчивый Полежаев опустился в кресло. И тут же подскочили оба.
– Да, Ренат! Слушаю!
По мере доклада, лицо Сергея, и без того не слишком свежее, стало как-то опадать.
– Как так? – раздосадовано спросил он, – Четвёртый этаж? …Отработайте квартиру по полной.
Он поднял впалые глаза.
– При задержании Астахов выбросился из окна. Насмерть.
– Ни хрена себе, – Полежаев присвистнул и рухнул в кресло.
– Что, Ренат? …Вы в квартире? Включаю громкую связь. Тут Юра рядом.
– Появилась жена Астахова. Обвиняет нас в убийстве и угрожает арестом. Заявила, что её муж служил в военной контрразведке.
– Боец невидимого фронта? – Полежаев вопросительно глянул на Ерохина, – Запрашивать будем?
– Не будем. – Ерохин махнул рукой, – На него уже досье собрали. Он такой же контрразведчик, как я казначей Ватикана.
– Гады! Менты! Вас всех посадят! – послышался истерический женский голос. С той стороны также работала громкая связь.
Сидели молча. Полежаев упёрся в окно стеклянными глазами.
В комнате отдыха расстроенная Тамара припала к фарфоровой чашке, силясь удержаться от сигареты. Ерохин налил себе зелёный чай.
Заслышав топот из коридора, они переглянулись. Ввалился Степанченко. Взъерошенный и запыхавшийся, он в два шага приземлился у столика.
– Я проверил малтфон Астахова. Он общался с покойниками.
Поперхнувшись, Мурцева громко поставила чашку, – Это как?
– Известный трюк. Дублируют симку умерших, и пользуются, оплачивая номер. И концы в воду… вернее в землю.
Ерохин грохнул ладонью о стол.
День надежд завершился бесславно. Усталые сотрудники расходились по домам.
А Ерохин, обычно уходивший позже остальных, сейчас выскакивал из подземного перехода.
И через полчаса стоял на шестом этаже, где по ту сторону двери его уже ждал милый семейный ужин.
12. Дача в ближнем Подмосковье
– Погодите же. Это вольная интерпретация моих слов. – Профессор аккуратно поправил седую шевелюру, – Я лишь хотел сказать, что книга не историческая, а скорее художественная. А по некоторым главам я вообще не могу быть экспертом – там требуется геолог. – Он поднялся, глядя на стоявшего человека с интеллигентным лицом, годившегося ему в сыновья, – Вы сами её читали?
Блики окна в очках собеседника скрыли его глаза, и профессор машинально прищурился.
– А зачем? Я Вас нанял экспертом. – мягко улыбнулся его собеседник, – Так что? Книга противоречит современной Египтологии?
Профессор опустился в комфортное рабочее кресло, и продолжительно выдохнул через щелочку губ.
– Понимаете, всё зависит от подхода. Если бы это была научная работа, то от автора потребовали бы доказательств. И уверяю Вас, он не сумел бы их привести. Но для книги художественной, наоборот, доказательства требуются для её опровержения. А таких доказательств не существует. – Он эффектно откинулся в кресле, но стукнувшись его спинкой о край стола, придвинулся вперёд. – Скажу честно, мне понравилась эта интерпретация. Пусть автор и предвзят, но хорошо владеет предметом. Я был бы не против с ним побеседовать. Может откроете занавес – кто автор?
– Вы.
Профессор сопроводил недоуменным взглядом гостя, наконец соизволившего сесть в кресло напротив, затем произнёс, – Не очень уместная шутка.
– Это не шутка. – Гость подкатил в кресле к краю профессорского стола, бесцеремонно взял блокнот, откинул страницу и что-то написал. Искушенный переговорщик, он даже в кабинете профессорской дачи не озвучивал цифр.
– Что это? – профессор глянул из-за плеча на придвинутый блокнот.
– Американские доллары. Или евровалюта. Можно в рублях, с поправкой на курс.
– Ну, знаете ли! – Профессор вскочил и откатившееся кресло грохнулось о стол. – Одно дело поработать экспертом! – возбужденно декламировал он, оттаптывая пол между столом и окном, – Я ученый! Известный ученый! Максимум, что я могу сделать – написать рецензию. Но ни за какие деньги не соглашусь поставить свое имя на обложке этой спорной книги…
– Этого и не требуется, – со спокойной улыбкой гость приписал к немалой сумме еще один нолик. – Книга уже отпечатана и не претерпит изменений. А также не появится в магазинах и на интернет-площадках. Она назначена узкому кругу, с которым вы вряд ли пересечётесь. Ваше имя сопроводит её устно. Проще говоря – слухами. А это, как известно, бывает покрепче бумаги.
С неприязнью и негодованием в лице профессор медленно приближался к столу, глядя в блокнот, где гость вырисовывал жирные точки между тройками цифр обновлённой суммы.
Гость поднял честный взгляд, – А слухи имеют одно чудесное свойство. Их можно опровергнуть.
Профессор грузно опустился в кресло и осел плечами.
– Вы хотите сказать, – устало произнёс он, – Что предлагаете мне такие деньги лишь за слухи, которые я могу опровергнуть? В чем тогда подвох?
– Подвоха нет. Есть одно маленькое условие.
Профессор сверкнул глазами и напрягся, глядя как собеседник пишет новую строчку, теперь отделяя по две цифры.
– Вы не можете что-либо опровергать до этой даты. Ни при каких обстоятельствах. Согласитесь, это не большой срок… Для такой суммы.
Округлившимися пустыми глазами профессор прошелся по нижней строке, затем застыл на верхней, пытаясь осмыслить сумму в привычных эквивалентах. Но так и не сумев, поднялся.
– Нет… Это слишком… Я требую объяснений. Мне это не по душе. Причем здесь наука? Это интрига какая-то… Какая-то непонятная игра.
– Именно! – собеседник азартно блеснул очками. И лицо его более не казалось интеллигентным. – Пусть будет игра. Игра с высокими ставками. Считайте, что выиграли в ней научный грант. Я удваиваю сумму. С такими средствами вы легко организуете собственную экспедицию. Даже без огласки маршрута. Купите лицензию, и будете исследовать окрестности Амарны. Разве не об этом вы мечтали? А вернувшись в указанный срок, опровергнете любые слухи.
Профессор молча опустился в кресло с напряженным сомнением в лице. Раздумывая, он машинально перекинул резную обложку, отбросив несколько страниц, и бессмысленным взглядом упёрся в уже читанный текст.
«Раскатистый, неожиданно громкий голос расколол предрассветную темноту.
– О могущественный Ра-Хорахти…»
13. Древний Египет. Ахетатон. 17 год правления Еретика. 1353 год до н.э.
Раскатистый, неожиданно громкий голос расколол предрассветную темноту.
– О могущественный Ра-Хорахти, воссиявший в имени своём Шу! Ты и есть Атон, дарующий жизнь и возрождающий из небытия! Ты даёшь свет и выводишь из мрака тьмы!
Атон – зримое проявление единого и единственного бога, услышал начало молитвы – грязно-серое небо на востоке подёрнулось синеватым отливом. Серая от ночного мрака, статно сложенная фигура царя, медленно опускалась, склоняя простёртые к небу руки. Стоявшие сзади валились на колени.
Едва силуэт правителя слился с горизонтом, как взору чужестранца Хануфы, удостоенного чести быть на молитве фараона, открылся вид, вызвавший сомнение в реальности происходящего.
Линию на востоке, отделявшую сизое небо от чёрной пустыни, рвал клинообразный вырез, уходивший ниже горизонта. Излом располагался по центру, куда и были направлены взоры. Словно неведомый исполин клинком вырубил в горизонте зияющую дыру, через которую просматривалось светлевшее голубовато-жёлтое небо.
Хануфа сглотнул и огляделся. Привыкшие к темноте глаза уже различали лица. И царившее спокойствие говорило чужестранцу, что ничего необычного не происходит. Хануфа, уважительно поставленный в первый ряд хозяином церемонии, стал с любопытством наблюдать.
Фараон чинно возносил молитву. Подрагивала высокая двойная корона – символ единения северных и южных земель. Внешняя корона повелителя севера, ещё недавно чёрная на фоне ослепительно белой короны юга, отливала слабой краснотой, пока не окрасилась пунцовым цветом. Ветерок потрёпывал полосатый клафт на плечах живого божества.
Небо светлело, и остриё рассечённого провала уже заливалось янтарным заревом, предвещая этот странный восход.
Едва в щели сверкнул оранжевый блеск, как верховный жрец Атона – фараон Эхнатон поднялся и выпрямился. Хануфа вздрогнул, но спокойствие остальных вернуло его колено в сырой песок.
Фараон закончил молитву и замер, отбрасывая длинную тень на истоптанный серый песок. Он медленно поднял голову и протянул руки к небу. Ярко блеснули ладони. Пару минут он омывал руки живительным светом. Затем обернулся к подданным.
– Всемогущий Атон вновь смилостивился над нами и возродил жизнь после мрака ночи.
Все бодро поднимались с колен прославляя бога и правителя.
– Слава великому Атону!
– Да здравствует Эхнатон, сын небесного Атона, бог для живущих, да будут долгими лета его!
– Слава Атону!
– Слава!
– Слава Эхнатону!
Показавшийся над горизонтом край оранжевого диска уже золотил стену большого храма Атона, когда Хануфа разглядел, что линия, которую он искренне принял за ночной горизонт, оказалась ровной, как по шнуру оттёсанной вершиной горного плато, охватившего долину Ахетатона большим полукругом, краем которому был берег величественного чёрного Нила. А клинообразным провалом в центре оказалось ущелье ва́ди – высохшего русла горной реки, проистекавшей мощным потоком в незапамятные времена и рассёкшей цитадель восточных предгорий. Ступень горного плато находилась в десятке километров восточнее храма и образовывала ложный горизонт с провалом в ущелье.
Южнее, пёстрым ковром домов, храмов, дворцов, дорог, стел и обелисков, раскинулся бескрайний Ахетатон, подкрашенный розовым сиянием утра. На пустынном месте, зажатом между горными изгибами и большой рекой, где двенадцать лет назад ещё властвовали сухие ветры пустыни, взросла столица, затмившая размахом, изяществом и великолепием все известные города от Нубии до воинственных хеттов.
Ещё недавно, в столь ранний час, из тесных кварталов к восточным каменоломням текли цепочки строителей и каменотёсов. По притенённым раскидистыми пальмами дорогам, укатанным щебнем и горной смолой, тянулись повозки с фруктами, рыбой, зеленью, вяленым мясом, зерном, маслом, посудой, папирусом, паклей, льном и прочим товаром, что расползётся до заката по домам, мастерским, хижинам и храмам. К каменным причалам тянулись рыбаки. В ожидании барж и судов набивалась людом городская пристань.
Нынче великий город опустел и медленно возвращался к жизни. Неслыханная ранее хворь, налетевшая невесть откуда пару месяцев назад, выкосила четверть жителей. Хворь прекратилась внезапно, как и началась. Но страх остался, питаемый слухами и домыслами, расползавшимися, как юркие аспиды в песке.
Злые языки исподтишка обвиняли фараона, толкуя мор гневом свергнутых богов.
Писцы и чиновники, оглашавшие царские указы, называли сей знак карой Атона, в наказание тем, кто втайне поклонялся старым богам, фигурки которых, то здесь, то там изымала бдительная стража.
И поэтому, для изгнания страха из людских голов, владыка обоих земель Эхнатон лично воздавал молитвы небесному отцу, взяв себе титул верховного жреца Атона.
Хануфа, посланник дружественной земли Ханаан не боялся хворей, как новых, так и известных. За долгую жизнь, познав бремя войн, невзгод и лишений, он видел пылающие города и полчища бедуинских стрел, смердящий чад трупов налетевшей оспы и разящие мечи пришлых армий.
Он был старше правителя Египта и его память хранила то, что разделило привычный мир на «до» и «после». И единственным воспоминанием, леденившим сердце Хануфы, был ужас Великой Тьмы, случившейся тридцать три года назад, когда фараону довелось появиться на свет.
В кошмарных снах его не отпускала Тьма – вязкая, пепельная, тошнотворная, смешавшая мир в единое чернильное месиво.
Жуткий вой шакалов. Визг собак. Бессмысленный трепет птичьих крыльев. Неистовое ржание сорвавшихся лошадей. И леденящие крики предсмертного ужаса.
Сколько времени это длилось: неделю, две, или больше – точно не знал никто.
Хануфа не помнил ухода Тьмы. Его спасло беспамятство. Болезненное беспамятство на глинобитном полу крохотного дворика.
Годы спустя, он не раз слышал в сбивчивом шёпоте озирающихся странников, что Тьму рассеял один египетский бог, ранее забытый людьми. И бог этот, вознёсшийся к солнцу, единственный и настоящий, скоро свергнет всех надуманных богов и воссядет на небесном троне.
Во времена солнцеликого Эхнатона, он узнал имя этого бога.
И только теперь, на рассвете десятого дня третьего месяца сезона Ахе́т, Хануфа исполнил наказ жреца: он прижал левую ладонь к шершавой стене главного храма Атона, а правую раскрыл и подставил живительным его лучам.
И чудо свершилось – страх исчез.
