Валерий Байдин
Быть русским
После выступления ко мне подошёл прихожанин, которого я уже знал в лицо:
– Пьер-Ив Хааб. Меня очень заинтересовали ваши объяснения. Хотелось бы с вами поближе познакомиться. Вот моя жена, Пилар, – я кивнул невысокой улыбающейся брюнетке. – Не хотите ли заехать к нам в гости, продолжить разговор?
– С радостью. А когда?
– Да хоть сейчас. На ужин.
Квартира Хаабов поразила восточной роскошью. Пилар оказалась православной арабкой, что повлияло даже на семейную кухню. За аперитивом я узнал, что Пьер-Ив преподаёт французский язык иностранцам, изучает православное богословие и церковную культуру. Знакомство наше быстро пошло вглубь, мы легко перешли на «ты». Несколько раз после службы меня приглашали на обед. Как-то раз я упомянул в разговоре, что готовлю для издательства «L´Âge d´Homme» книгу «Les Dômes dorés (Золотые купола)» – о символике русской средневековой культуры.
– Замечательно. Ничего подобного на Западе нет. Рад буду тебе помочь. Если хочешь, могу отредактировать твой французский текст.
Уже год у меня зрела мысль издать на французском книгу о символике русской средневековой архитектуры. Из Москвы я привёз в Женеву перевод вступительной статьи «Beauté omnilucide (Краса всесветлая)» о религии Древней Руси. Знакомый парижский русист Жерар Коньо посоветовал обратиться в издательство «L´Âge d´Homme», где он являлся консультантом. Один филиал находился в Париже, другой в Лозанне. По телефону я договорился о встрече с его директором Владимиром Димитриевичем. Выслушал меня он очень благосклонно. Склонил большую красивую голову, просмотрел статью и план книги:
– «Золотые купола»? Хорошее название, когда будет готов текст?
– Постараюсь за год закончить. Ну, хотя бы черновик в 250-300 страниц. И подобрать иллюстрации – тридцать-сорок тоновых и цветных.
– Хорошо, буду ждать. Успехов вам!
Димитриевич выдал аванс в тысячу швейцарских франков, с улыбкой пожал руку и проводил до двери кабинета. Этот успех обнадёжил, но передо мной оставалась ещё более важная цель – продолжить учёбу во Франции и защитить докторскую по той же теме: о символике русской средневековой культуры. К помощи Пьера-Ива я так не обратился. Передо мной возникло слишком много трудностей, и многие из них казались непреодолимыми.
Святой Николай из Флюэ
Всю неделю наша группа готовилась к поездке в деревню Флюэли, недалеко от Люцерна, где в XV веке совершал духовные подвиги святой Николай из Флюэ – покровитель Швейцарии. В католическом мире он более всего близок к образу русского старца. Этот удивительный человек был родом из немецких крестьян, преуспевал, служил офицером и окружным судьёй. А в пятьдесят лет пережил озарение, покинул жену и десятерых детей и стал отшельником. Поселился в часе ходьбы от родного дома, но стал недосягаем для мира. Жил в тесной и низкой келье при небольшой часовне, претерпевал многонедельный голод, ходил в рубище и непрестанно молился по чёткам из пятидесяти камешков. Двадцать последних лет жизни Николая из Флюэ посещали духовные видения и светские властители. Он стяжал дар мудрости и способность примирять людей. Его духовные наставления помогли объединиться нескольким городам и сельским кантонам. Так с конца XV столетия стала крепнуть и разрастаться швейцарская конфедерация. Житийный образ захватывал воображение.
Рано утром в воскресение 12 апреля мы отправились в паломничество на уже знакомом университетском микроавтобусе. Дорога тянулась вдоль Женевского озера и после поворота на Фрибур неузнаваемо изменилась. Глаза на лету схватывали накаты лесных склонов, всплывание гор, провалы долин, излучины рек. Словно в юности, я наслаждался невиданным. Швейцарские дороги сродни швейцарским часам по красоте линий и точности движения. Сдвоенная лента асфальта с рёвом устремляется в туннель, взлетает на аркады моста, безошибочно несётся вправо и влево, врезается в горный склон, обегает стороной города, кружит в петлях развязок и летит, летит вперёд. Здесь дорожное искусство неразрывно связано с природой и давно стало разновидностью ленд-арта.
Фрибур незримо проплыл далеко в стороне, развернулся к нам северной окраиной и исчез Берн. Горы выросли в размерах. Подъёмы, спуски, шоссейные кружева, сочная альпийская зелень, глубокая небесная голубизна, зигзаги ослепительного снега на горных склонах. Страна-открытка, страна-открытие. В главном она неповторима, в остальном прилежно следует западной моде. Всё вокруг выверенно, выкрашено, выметено. Глазам, привыкшим к русским изъянам, не за что ухватиться. Люцерн также остался городом-призраком, сказочно превратился в горы и озёра, к ним потянулась по берегам и склонам асфальтовая лента. Через четыре часа безостановочного движения микроавтобус остановился среди сотен автомобилей перед огромным шале, нелепо переросшим свой привычный вид. Вокруг за вкопанными столами перекусывали многочисленные паломники. Шумная немецкая речь прерывалась взрывами хохота. В Шато де Боссе вместо обеда нам выдали сухой паёк и по бутылке воды. Знаменитому отшельнику и постнику такой еды хватило бы на неделю. С такими мыслями, строго соблюдая запрет топтать луговую траву, мы гуськом отправились по тропинке к его келье. Долина поднималась среди лесистых склонов и вела прямо в небо. Когда-то этой красотой был очарован немец Николай, стал святым и первым швейцарцем. Творец открылся ему в своём творении. Его душа утонула в безмолвии, ум озарили видения, неизреченное превратилось в слова мудрости и примирения. Старец созидал молитвами будущую страну.
В толпе паломники против воли становятся туристами. Гид что-то рассказывал, показывал древности, после евроремонта превратившиеся в декорации. Представить жизнь, от которой осталось лишь житие, вряд ли возможно. Флюэли – всенародная святыня. Есть в Швейцарии места религиозного паломничества, наподобие аббатства Сен-Морис или монастыря Санкт-Галлен, но связаны они не с судьбой народа, а лишь с церковной историей.
Монастырь в Альпах
Католическая Пасха наступала 19 апреля, на неделю раньше православной. С четверга Патрик отменил наши занятия. Накануне он задержал меня в аудитории и ласково впился в глаза:
– Не хотели бы вы встретить католическую Пасху в женском монастыре Нотр-Дам де Вуарон? От Женевы час езды, он в горах на территории Франции… Со мной вас пропустят, – ответил он на мой вопросительный взгляд. – Думаю, вам будет интересно там побывать. В общине сестёр Вифлеема очень чтят православие, иконы, настоятельница училась в России церковному пению. К тому же, там очень красиво, вы увидите.
– Разумеется. С радостью, – иначе ответить я не мог, хотя мелькнуло предчувствие, что там меня ждут какие-то испытания.
– Прекрасно. В пятницу утром я за вами заеду. Возьмите какие-то личные вещи для гостиницы и потеплее оденьтесь. В горах ещё снег, до весны далеко.
На французской границе Патрик показал документы, полицейские отмахнули ему, как давнему знакомому, и пропустили машину. На меня не обратили внимания. Дорога петлями потянулась вверх. Весенняя зелень сменилась мокрыми лугами с промоинами талой воды, по обочинам замелькали подтаявшие снежные сугробы. И вдруг, за поворотом после крутого подъема, мы въехали в зимний лес. Среди открыточных, усыпанных снегом русских елей замелькали деревянные двухэтажные шале, загоны для скота, длинные сараи, строгие кладки дров. Дорога перестала кривиться из стороны в сторону. В ветровое стекло полетели влажные белые хлопья. Машина занудно шипела, взвывала колёсами, буксуя на снежной жиже, и, наконец, подъехала к безликому трёхэтажному зданию.
– Ну, вот! Это монастырская гостиница, – Патрик приоткрыл дверцу. – Выходим!
Нас, видимо, ждали. Пожилая миловидная монахиня улыбнулась, глубоко с кивнула, протянула Патрику ключи и вгляделась в меня:
– Добро пожаловать! Когда устроитесь, спускайтесь в трапезную. Вас ждут обед и… подарки.
Мы поселились на третьем этаже в двухместном номере с подчёркнуто бедной обстановкой: две узкие кровати с тощими подушками, два стула, столик с Евангелием, деревянный крест на стене, платяной шкаф, за дверью душ и туалет. От заиндевелых окон веяло холодом, в пустынном коридоре стыл сырой зябкий воздух. Прохладно оказалось и в небольшой трапезной. Крупное настенное Распятие украшали хвойные ветки, на столе нас ждали подносы с угощением: кусочек варёной рыбы и тушёные овощи, ломти рыхлого хлеба, пряник и кружка с горячим медовым напитком. Рядом тарелкой, в кольце сосновых шишек улыбался деревянный раскрашенный ангелок с позолоченными крылышками.
– Это подарок от сестёр! Приятного аппетита, – знакомая монашка сладко улыбнулась и уплыла сквозь двери.
Обедали мы быстро и почти молча.
– К вечеру приедут паломники, – объяснял Патрик, – а пока наслаждайтесь покоем и тишиной. Советую погулять, тут места красивейшие.
Монастырь стоял на вершине лесистого склона. Далеко внизу проглядывала залитая солнцем зелёная долина, под ногами среди недотаявших сугробов сырела земля. Тёплый воздух поднимался снизу вместе с запахами жухлой травы, хвои и печного дыма. В ста шагах виднелась сквозь деревья низкая деревянная базилика с крестом на гребне крыши. Я толкнул входную дверь и вошёл в морозную тишину. Алтарная стена, выложенная из камня, замыкала церковь, по обеим сторонам от престола золотились на подставках, словно у невидимых царских врат, крупные иконы Христа и Богоматери. Иконостаса не было. Справа в углу высился простой деревянный крест, покрытый рушником. По боковым стенам друг напротив друга тянулись деревянные кресла для монахинь, отгороженные друг от друга высокими перегородками.
Вечером нас ждал холодный и скудный ужин: зелёный салат, сыр, несколько кусков хлеба и стакан воды. Я не удержался:
– Здесь перед Пасхой соблюдают строгий пост? Как в России?
– В Великую пятницу требуется полное воздержание, едят лишь самые слабые и больные. На обед для нас сделали исключение, – Патрик отвечал без охоты, словно прерывал внутреннюю молитву.
Пока я застилал постель, мой спутник уже переодевался в пижаму. Краем глаза я увидел измождённую впалую грудь, высохшие плечи и ужаснулся:
– Ну, и аскет! В чём только душа держится?
Наутро за завтраком Патрик предупредил, что в этом монастыре все причащаются под двумя видами, как у православных:
– Вы тоже на Пасху можете причаститься. Ведь разницы никакой.
Я заколебался, но про себя решил отказаться:
– У православных причастию должна предшествовать исповедь, иначе я не могу.
– Вас может исповедовать здешний священник. Я договорюсь. Идёмте! – он решительно двинулся к деревянному низкому дому возле храма.
Я неохотно за ним последовал. Патрик остановил меня у двери, через минуту вышел и поманил за собой:
– Отец Пьер вас ждёт.
В комнате мне кивнул улыбающийся румяный мужчина в чёрном кожаном пиджаке, привстал, пожал руку, вновь сел у письменного стола и произнёс:
– Слушаю вас, сын мой.
– Вы священник? – недоумённо разглядывал я гладко выбритого человека.
– Ну да, – он улыбнулся ещё довольнее, положил ногу на ногу и повторил: – Слушаю вас!
– Я… я не могу, – на лбу и спине проступила испарина. – У нас так не принято. Исповедь – это таинство, священник должен быть в церковном облачении. Простите, отец Пьер.
Человек в пиджаке недовольно развёл руками:
– В таком случае ничего не могу для вас сделать.
Патрик хмуро выслушал мои объяснения:
– Валери, решайте сами. Мне кажется, на Пасху можно было бы отступить от некоторых церковных обычаев, чтобы соединиться со Христом в причастии.
Назревала неприятность. Я решил не поддаваться. Мы молча расстались. Остаток дня я Патрика не видел, не находил себе места и корил себя за то, что согласился сюда приехать. Пообедал вместе с немногими паломниками хлебом и водой, подремал в нашем номере, готовясь к трудной ночи. Вечером ткнул в дверь трапезной и пошёл в церковь. В ней было пусто. Две монашки тихо мели длинный ковёр на дощатом полу и обернулись звук:
– Мсьё, служба начнётся в одиннадцать часов. И не здесь, а недалеко от храма, на поляне, к ней тропинка в снегу идёт.
– Как это?
– Вы всё увидите, – заулыбались монашки. – Это старинный альпийский обряд.
В эту ночь меня ждало открытие, ради которого можно было вынести любые неприятности. Я едва дождался в гостинице половины одиннадцатого. В полукилометре от церкви я увидел посреди лесной поляны священника с помощниками. Они уже разгребли снег до травы, образовав круг шириной в три шага. Выстлали еловыми ветками, соломой, хворостом, поверху уложили поленья, над ними составили шатром несколько сучьев длиной с человеческий рост. Я выбрал момент, представился и спросил священника:
– Что это старинный пасхальный обряд? Меня сюда из церкви направили.
– Да, мы называем его «Feu pascal (Пасхальный огонь)». Здешние старики рассказывали, что в средние века огонь для костра добывали трением, – объяснял улыбчивый прелат в серой сутане с капюшоном. – Теперь мы пользуемся зажигалкой и брикетами сухого спирта. Прогресс не остановить…
– А какая связь этого костра с Пасхой?
– Подождите немного и всё узнаете.
Вокруг уже собирались монашки с поднятыми острыми капюшонами и паломники. Выждав ещё некоторое время, священник, светя себе фонариком, принялся протяжно вычитывать по требнику латинские молитвы. Остановился, отдал книгу монахине, чиркнул зажигалкой, поджёг просмолённый конец толстого жгута и бросил в древесную кучу. Вспыхнула солома, костёр начал стремительно разгораться, затрещали хвойные ветки, тёплый душистый дым пахнул в лицо. Было холодно, все жались к огню. Прелат вновь принялся читать молитвы при свете костра. Затем зажег от пламени длинную толстую свечу.
– Sanctus ignis! – трижды воскликнул священник, вздымая свечу и отступил от огня.
От его свечи монашки стали поочерёдно зажигать свои. Вереница людей медленно понесли к храму цепочку огней. Я шёл позади с паломниками, оступаясь в сугробы с протоптанной тропы, но у самого храма протиснулся поближе к закрытым дверям. Священник трижды постучал и, когда ему открыли, шагнул во тьму с громким возгласом:
– Feu pascal!
Эти слова хором повторили монахини и двинулись в храм, зажигая свечи перед иконами и в руках у верующих.
– Пасхальный огонь! – повторял каждый и передавал крохотное пламя соседу.
Храм озарило дрожащее свето-огненное созвездие. Передо мной явилась забытая в русском православии архаическая мистерия. Удивительный обряд, несомненно, дохристианский. Когда-то священный огонь зажигали в ночь весеннего равноденствия, когда свет, наконец, побеждал зимнюю ночь. У персов этот праздник сохранился под названием Новруз, что значило «новый свет». Как же он назывался у древних европейцев, у праславян? Моя статья «Краса всесветлая» о древнерусской вере требовала продолжения. И вот судьба дала мне увидеть следы существовавшего три-четыре тысячи лет назад общеевропейского почитания огня и света. К нему восходят и символика пламенеющей готики, и огневидные украшения русских храмов, и позолота. Как жаль, что я не знал об этом древнем обряде, когда читал лекцию в крипте Крестовоздвиженского храма.
Ровно в полночь зазвучали песнопения на французском. Вместе с Патриком и двумя десятками паломников я поднялся на хоры – нижнее пространство было целиком отдано богослужению. Оно действительно напоминало православное – замедленным ритмом, мелодиями, антифонным чередованием голосов, пения и чтения, отсутствием органа. Французскую и русскую традиции соединяло театрализованное униатство. Я пробовал молиться по-славянски, перестал вдумываться в слова и понимать происходящее. Между явью и сном едва услышал Патрика.
– Начинается причастие. Идёмте! – он тронул меня за рукав.
Я спустился из вежливости и уважения к иной вере. Католики знали, что православным не полагается причащаться у инославных без крайней нужды, но решили испытать мои убеждения на прочность. У алтаря причащала собравшихся настоятельница с чашей в руке. Этого следовало ожидать. Нужно было бы выйти из церкви, но я замер у входа. Вскоре между ею и мной никого не осталось. И тут вместо того, чтобы отнести чашу к алтарю, настоятельница двинулась с нею ко мне. Ближе, ближе. Остановилась в одном шаге, протянула ко мне позолоченный сосуд и торжественно произнесла по-французски:
– Тело и кровь Христа!
На сухом лице сияла странная, торжествующая улыбка. Я опустился на колени и закрыл лицо ладонями.
– Тело и кровь Христа! – услышал над собой, склонился до самого пола и обхватил голову руками.
– Тело и кровь Христа! – отчеканила она в третий раз и после долгой паузы отступила назад.
Я поднялся с колен, по лицу струились слёзы и пот.
– Это насилие… насилие… – стучало в висках.
Ещё часа полтора длилось мучительное богослужение. Я изнемогал и молил Бога, чтобы всё поскорее закончилось. Рядом недвижно стоял на коленях Патрик. Пасхальная радость меркла в его мрачной аскезе. К чему эта пытка богослужением и умирание вместо воскресения? Шатаясь, я поднялся со скамьи, спустился с хор и вышел из храма в живительный холод. Где пасхальный огонь веры, с которого началась служба?
Позже на Западе не раз ко мне возвращалась терзающая мысль. Католики не чтут воскресения Христа. Во что же они верят? В Рождество и распятие Иисуса? Нет, нам с ними не сойтись. Не помогут ни великая европейская культура, ни социальная доктрина Римской церкви, ни богословие Владимира Соловьёва, ни русские католики Ростопчина, Голицын, Гагарин и прочие.
Наутро я проснулся без четверти одиннадцать. Ни Патрика, ни его плаща на вешалке не оказалось. Через десять минут я спустился в столовую и обнаружил еду, оставленную на моём месте за столом.
– Это для вас, – улыбнулась знакомая монахиня.
– Спасибо, это так любезно! Извините, проспал. А где господин де Лобье?
– Не знаю. Он позавтракал полтора часа назад. Где-то в монастыре. Принести вам кофе или какао?
Я стремительно проглотил завтрак, вернулся в номер за теплой курткой, вышел на улицу и побрёл к храму. Почти тотчас меня окликнул Патрик.
– Валери, добрый день! Надеюсь, вы отдохнули, – на лице не было ни тени недовольства, глаза улыбались.
– Добрый день. Удивляюсь, когда вы успели выспаться?
Извиняться за отказ от причастия я не стал, да Патрик этого и не ждал.
– Привычка, – он чуть помолчал. – В полдень мы должны освободить номер. Мои вещи уже в машине
– Понял, мне совсем недолго собраться.
К моему удивлению, Патрик направился не в Женеву, а предложил совершить небольшое путешествие и заехать в аббатство Тамье.
– Это чудесное место. Вы не пожалеете, – в голосе не чувствовалось никакого недовольства, он умел скрывать свои чувства.
Дорога дугой рассекала заснеженный лес и тянулась вверх, затем машина лихо покатила вниз, выехала на южные склоны. Пахнуло весной. На полянах вспыхивали под солнцем клочья снега, коровы и овцы щипали молодую траву. Мелькали, фермы, забитые грузовиками и тракторами, сады и старые, обожжённые солнцем чёрно-серые шале. Под крышей одного из них мелькнул резной шестилучевой «громовик», и я всплеснул руками:
– Патрик! Вы заметили этот знак? Только что, на этом доме? Эх, проехали…
Он поднял брови:
– Какой знак?
С минуту я объяснял на пальцах, о чём речь. Наконец, Патрик недоверчиво глянул и прибавил скорость:
– Почему вы считаете, что это знаки «небесного света»? Да, они часто украшают крестьянские дома в Швейцарии, Франции, на севере Италии.
Мои слова о религиозной общности дохристианской Европы, о сходстве старинных народных орнаментов и церковных обычаев, о единой «пламенеющей символике» в украшениях католических и русских храмов Патрика не убедили. Он пожал плечами:
– О солнечной религии много написано. Вашу гипотезу будет трудно доказать.
– Сходство символики западного и восточного христианства невозможно отрицать, древнее обрядовое единство тоже. Например, на Западе в романских храмах сохранились каменные престолы, в них замуровывали мощи святых. На Руси престолы создавали из дерева, мощи зашивали в угол антиминса. Но вы заметили, что на «Троице» Рублёва изображён каменный престол, как в средневековой Европе. Потом у нас эта традиция была забыта.
– Интересно… – Патрик кивнул, не отрывая глаз от дороги. – Вы говорите о единстве Европы в далёком прошлом. Допустим. Важнее другое: может ли такое единство возникнуть в будущем?
К чему он клонит, было понятно. Я осторожно произнёс:
– Владимир Соловьёв верил в объединение христианских церквей «в конце времён». Мне кажется, сначала должно возникнуть единство европейских культур, как было до большевистской революции, начаться сближение демократических обществ. Не знаю… Кстати, очень важен вопрос о психологии веры. Давно хотел спросить, почему католики обращаются к Богу на «ты» в молитве «Отче наш», а к Богоматери на «вы». Например, когда читают «Розарий»?
Патрик усмехнулся:
– В самом деле… – он задумался. – Знаете, логика веры не такая, как логика разума. Это французский средневековый обычай, отчасти куртуазный, я полагаю. На латинском языке нет обращения к Богоматери на «вы».
– Подождите, а молитва «Salve, Regina»? Я слышал её в бенедиктинском монастыре.
– Действительно, вы правы.
– Потому я и говорю про разную психологию веры. Может быть, здесь следует искать сближения?
– Единство возникает на пути взаимопонимания и взаимоприятия.
– Согласен, – кивнул я. – Но нельзя забывать о верности верующих своей Церкви. Что в итоге возникнет, только Бог знает.
– Бог ждёт от нас единения в вере, а не религиозных раздоров, – Патрик улыбнулся. – Мы подъезжаем. Аббатство Тамье.
В широкой долине на глазах вырастало серое каменное каре с островерхой колокольней. Вокруг благостно зеленели луга, вздымались лесистые вершины. Сотня автомобилей сверкала на солнце у монастырских стен. Внутри аббатства чинно расхаживали приезжие. Монахи продавали с прилавков сыр, сувениры, книги и открытки. Повсюду бегали и галдели дети.
– Пасхальная ярмарка? – спросил я у монаха в чёрно-белом облачении.
– Да, – розовое лицо расплылось в добродушной улыбке, – покупайте наш знаменитый сыр!
Денег на этот соблазн у меня не было. Я развёл руками и зашёл в пустую базилику – вся пасхальная жизнь выплеснулась наружу. Стены, сложенные из крупных диких камней, удивляли строгостью. Сквозь арочные окна лился ярчайший весенний свет, внутри стыл зимний холод.
– Скалистая крестьянская вера, – шепнул я себе. – Сурово и холодно, как в Нотр-Дам де Вуарон.
Эти же слова я повторил в машине Патрику, он охотно согласился:
– Да, у савойцев вера сурова, как в прежние времена. Здесь до сих пор детям в семьях дают религиозное воспитание. Увы, эта традиция исчезает.
– Православие тоже сурово, по сравнению с католицизмом.
– Особенно в России. У вас вера аскетична, требует почти монашеских усилий. Лично мне это нравится, но… думаю, какие-то перемены должны произойти.
– Обновление, как в католицизме?
– Нет, обновление православное, как у греков, например.
Дорога спускалась вместе с долиной. Мой спутник рассказывал, что в молодости был военным лётчиком, служил в Алжире, закончил университет с дипломом экономиста. Получил должность профессора на экономическом факультете Женевского университета. Много лет спустя я случайно узнал, о чём Патрик умолчал в этом рассказе.
Машина промчалась по окраинам живописного городка и выехала на берег озера. Невысокие горы окружали тихо искрящуюся синеву, над ней матово светился голубой небесный шёлк.
– Это озеро Анси. То же название у города, который мы сейчас проехали. Он очень живописен, но смотреть нет времени. Сейчас начало третьего, давайте лучше найдём кафе и пообедаем.
Минут через десять Патрик затормозил:
– Вот, прямо на берегу! То, что нужно.
Несколько столиков были выставлены на набережную. Свежайший воздух холодил лицо, втекал глубоко в грудь, ветерок шелестел углами бумажной скатерти. Из меню мы, не сговариваясь, выбрали салат и рыбу. Патрик заказал мягкий савойский сыр и два бокала здешнего белого вина.
– За сегодняшний праздник! – он приподнял бокал и отпил глоток.
– С праздником! – повторил я.
– Это озеро считается самым чистым во Франции, вода в нём питьевая. До войны её ещё пили, да и после тоже.
Глубокая лазурь завораживала, в трёх шагах расстилалось сияющее подобие неба.
– Пожалуй, Анси самое красивое озеро, какое я видел! Если не считать Байкала.
Разговор завис. Чувствовалось, что Патрик неслучайно зазвал меня на Пасху в монастырь, а затем в эту поездку. Медлил он недолго:
– Валери, вы написали спорный, но интересный доклад для нашего коллоквиума о Соловьёве. Не хотели бы вы продолжить работу в этом направлении?
Он явно лукавил. Судя по уклончивой оценке моего доклада неделю назад, он показался ему более чем спорным – неприемлемым.
– Изучать творчество Соловьёва? Никогда об этом не думал.
– Ну, не столько самому углубляться в исследования, сколько помочь в России вести их тем, кто этого желает. Такие люди есть, в разных странах. Хочу предложить вам стать в Москве секретарём Международного общества Владимира Соловьёва. Организовывать конференции, готовить публикации, вести переписку. Я бы мог платить вам за такую работу сто долларов в месяц.
Я смутился. На эти деньги в Москве вполне можно было прожить, и работа предлагалась нетрудная. Но стать в России помощником Патрика, проводником его экуменических идей…
– Спасибо за ваше доверие. Я должен подумать. Это ответственное дело.
Глаза Патрика слегка сузились:
– Разумеется. У вас есть время.
Он подозвал улыбчивого официанта.
По пути в Женеву у городка Сен-Жюльен мы неожиданно свернули на боковую улочку, промчались несколько кварталов и остановились.
– В этом доме живёт моя мать. Я загляну к ней ненадолго. Хотите, пойдёмте со мной. Познакомитесь… – Патрик невозмутимо поманил меня за собой.
Своим ключом он открыл дверь в двухэтажный безликий дом. Старая деревянная лестница вела сразу на второй этаж. Мы прошли по коридору мимо старинных сундуков, заставленных сверху картонными коробками. Патрик постучал в дверь:
– Мама, здравствуй! Можно войти?
За дверью негромко вскрикнул женский голос, открылась дверь, и я увидел невысокую худую старушку лет восьмидесяти в тёмном платье с отложным белым воротничком:
– Патрик! Мой дорогой Патрик! – худые руки обхватили его шею, щека прижалась к груди.
– Мама, очень рад, что выбрался к тебе! Со мной гость из России! Православный.
– Вот как? – старушка слегка улыбнулась, протянула невесомую ладонь и вновь глянула на Патрика: – Хотите что-нибудь перекусить? Могу угостить сидром.
– Спасибо, мы только что пообедали.
– Ну, хорошо… Ты опять спешишь? Останьтесь хоть ненадолго!
Мы прошли в комнату, переполненную старой добротной мебелью, множеством вещей, вещиц, коробочек. Уселись в кресла у окна. Разговор начался неспешно и незамысловато: о здоровье, каких-то родственниках, но неожиданно прервался. Старушка вздохнула с невыразимой, смиренной грустью:
– Ты всё в дороге, в дороге…
– Да, мама, простите. Такая у меня жизнь, – Патрик опустил глаза.
– Я знаю.
Было видно, как её мучали одиночество, немощи и давняя тоска.
– Сегодня праздник Пасхи, – вырвалось у меня, – Поздравляю вас!
Старушка повернулась ко мне и кивнула с грустной улыбкой:
– Спасибо!
– Местный священник раз в неделю заходит к маме. И сёстры из конгрегации её навещают, – Патрик произнёс эти слова, будто не в оправдание, а объясняя, как устроена здесь жизнь.
Мы помолчали. Он поднялся, обнял мать, что-то шепнул и поцеловал. Я пожал маленькую холодную руку:
– Помоги вам Бог!
Она кивнула и покорно остановилась в дверях, провожая нас взглядом по коридору.
Обратный путь до Женевы мы промчались за час. Оба чувствовали усталость от долгой ночной службы и ещё больше от дорожных разговоров. Мы не были ни друзьями, ни учителем и учеником. Цель, с которой меня пригласили в Швейцарию, вполне прояснилась.
– Вы родились в этом доме? – спросил я.
– Нет, в Эльзасе, около Мозеля.
Беседа не клеилась. Патрик с трудом скрывал недовольство моим отказом стать секретарём Общества Соловьёва в Москве. Казалось, он сожалел и о том, что зазвал меня к своей матери, и я прикоснулся к его тайне: монашество в миру. Он не был бессердечен, жил по заповеди: «да оставит человек отца своего и матерь свою…» Жену ему заменила Римская церковь. О его монашестве я уже подозревал. Мартина, сотрудница Патрика на факультете социологии, месяц назад удивила меня признанием:
– Он глубоко верующий католик. Ты ведь не знаешь, в его квартире позади книжных стеллажей есть ещё одна комната?
– Правда?
– Тайная молельня. Я там была.
– Думаешь, он монах?
– Мне он об этом не говорил. Я так думаю. Мы с ним не раз читали там «Розарий» по чёткам. На коленях. Невозможно передать. Хочешь с нами попробовать?
Я глянул в бесцветное, ещё вполне девичье лицо и понял, что Патрик обратил её на свой путь. Мартина готовится к монашеству.
– Прости, мне такие молитвы незнакомы, – я замялся. – И вообще я предпочитаю молчание и созерцание.
– Понимаю. Но если захочешь прийти к нам, скажи.
– Разумеется.
По моему кивку она поняла, что я не приду, и опустила глаза.
Смысл нашей поездки в Вуарон и его предложения приоткрылся, лишь через много лет, когда я узнал о том, что Патрик не только принял тайное монашеское посвящение, но проявил необычайное религиозное рвение и был принят в члены Ватиканского совета. Его идея создать международную молодёжную православную группу изучения католической культуры была, несомненно, одобрена свыше. Патрик являлся себя миссионером.
Православная Пасха началась для меня в Крестовоздвиженском храме и прервалась задолго до Крестного хода. Я ринулся бегом на вокзал, чтобы успеть в гостиницу к десяти вечера. Продолжился праздник утром 26 апреля в домовой церкви Московского Патриархата на Рут де Ферне у окраины Женевы. Служил, торжественно и благолепно, отец Николай Гончаров, представитель Московского Патриархата при Всемирном Совете Церквей. Поразила пламенная и горькая проповедь гостя из Москвы, протоиерея Виталия Борового. Колыхнулись в сознании его слова: «Наше поколение священства – лишь удобрение для будущей свободной Русской церкви».
За праздничным столом разбегались глаза. Такого пасхального изобилия видеть мне не доводилось. После куска кулича и пасхи трёх видов наступила предельная сытость. Я забыл о еде. За столом говорили о церковной жизни в России, о конце эпохи религиозного диссидентства. При моём упоминании Дмитрия Дудко, Александра Меня и Всеволода Шпиллера священники одобрительно кивнули.
– Вы знаете, сколько мучеников не дожило до нынешней Пасхи? – отец Виталий сверкнул маленькими тёмными глазами. – Десятки, сотни тысяч, не считая простых верующих. Русскую церковь спасли три поколения гонимых! Подвижники подпольной веры! Но теперь Господь взыщет с русского священства. Свобода требует не меньших духовных усилий, чем преследования, потому что гонители становятся незримыми! Это силы злобы поднебесной. Нам нужно одолеть Вавилон сатанинских грехов, порождённых безбожием и маловерием!
