Валерий Ананьин
Дудочка Суламифи
Пи́сьма писать я, родная, отвык,
песни вязать отвык.
Шутка ли – выучить птичий язык,
а вымучить – пыточный мык.
Верни мне, Господь, на слова права
и дудочку мне верни!
Я ж не довысвистел – начал едва
песню про злые дни…
Из моей давней песенки
Ибо крепка, как смерть, любовь.
Библия
ПОСВИСТЫ
НА МОТИВЫ КНИГИ
«ПЕСНЬ ПЕСНЕЙ
СОЛОМОНОВА»
От автора
Эта поэма – попытка «перевести» на язык стиха одну из книг Библии. Источники – синодальный текст и «филологический» перевод известного ученого И. Дьяконова (у него нашел и поддержку для некоторых своих «неканонических» прочтений).
В середине XIX века русская поэзия такую попытку знала: знаменитые в свое время, оставшиеся в истории литературы «Еврейские песни» Льва Мея. Сегодня на дворе – век XXI. Но дело не только в том, что время и русский стих движутся, а чьи-то строки стареют (и тем более не в том, что «Песни» Мея уже для современников становились лакомым поводом для пародий). Важно другое: опыты Мея назвать переложением Соломоновой книги можно только с большими оговорками: поэт решал СВОИ художественные задачи, свободно контаминируя в тринадцати стихах цикла образы и темы из разных песен (в каноне* их восемь), даже изменяя лирические «сюжеты». Задачу последовательно изложить стихом библейские тексты Мей не ставил и в итоге – дал вольную вариацию, авторское творение «по мотивам». Так что моя попытка «НА мотивы», смею думать, все же – первая.
Хотя дело для автора обернулось все-таки не просто и не только «стихопереводом».
Конечно, старался, насколько мог, держаться библейской основы. Но стих обладает и самодвижением, порой властно диктует свое. Тем более – в полиметрии «поэмы»: ритмы моих песен – разные (как правило, даже брезжились полумелодии: «песни» же! Кстати, композитор Борис Дмитриевич Напреев позже действительно написал на мой текст ораторию-кантату).
Далее. Восемь главок книги как-то сразу легли для меня в ином порядке, в иной композиции. Для удобства сопоставления в скобках дана каноническая нумерация. Слева – синодальная нумерация стихов библейского текста.
Еще одно – очевидно, главное. Решив «онаглядить» легко прочитываемую в Библии полифонию («Песнь…» – перекличка голосов: Ее, Его, «хоровых»), я, едва начав, с изумлением понял: возникает – самопроизвольно! – еще один «голос», персонаж, которого в Библии нет. Назвал я его, весьма условно, «Поэтом».
Заговорил некий «автор», пересоздающий сегодня, вживе, древнюю историю любви, запечатленную в боговдохновенной книге, и потому ощущающий себя в неподъемной роли «бога», демиурга. За ним – и долгий путь человечества, за тысячелетия ушедшего из былых виноградников: вроде бы и к далям, за горизонты, и одновременно – ко краю, к обрыву в пустоту, где не то что для «жизни духа» – и для биологической-то жизни не оставит себе homo экс-sapiens ни места, ни времени. Внятна «поэту» и грозная диалектика страсти, когда высь чревата бездной, пир – тризной… Все эти «авторские врезки» вписаны как бы на полях, и кто-то, пожелай он остаться один на один лишь с пересказом Библии, может легко их отсечь, «вымарать» (а заодно – и восстановить каноническую композицию). Но мне этот голос оказался необходим. А с ним – «поэма» окончательно перешла в разряд сочинений, судимых по двойному счету: и как переложение библейской книги, и – в целом – как собственно-авторское нечто, факт русской стихотворной речи. Для «переводчика» – риск двойной, но – кто ж ему виноват…
А когда все, наконец, довязалось и склеилось, стало ясно: оставлять изначальное библейское название – нельзя. И это, уже мое, создание получило новое имя: «Дудочка Суламифи». Родительный падеж? Дательный? Не оба ли: в сцепке «противоположностей»?..
––
* Термин достаточно условен, для простоты понимания, и относится к «композиции» книги, а не к собственно русскому тексту Библии: то, что церковь официально не канонизировала ни синодальный, ни
церковнославянский переводы обоих Заветов, мне известно. – В. А.
ВСТУПЛЕНИЕ
Поэт говорит:
Как хотелось мне сложить чудо-песню
Для единственной моей, для любимой…
Только, Боже, что же делать мне, если
Все слова тут – невпопад или мимо?
Как мечталось о высоком полете!
Только где же, слово птичье, ты где же?
Все слова мои – что тени без плоти,
Ими, Боже, ни обнять, ни утешить,
Ни врага не положить в чистом поле
За желанную свою, за царевну,
Ни унять, ни перенять хвори-боли,
Ни вернуть утрат молитвой целебной.
Купиною явил неопалимой
Эту женщину Ты мне, Иегова,
Да не дал для береженья любимой
Ни меча, ни ворожейного слова.
Или этим испытуешь мя, Строгий?
Начертал Ты облаками по сини:
«Станут любящи для жен яко боги –
Всеспасительны для них и всесильны».
Я пред грозным тем заветом немею,
Чуть шепчу Тебе сквозь гром колоколен:
– Боже, Боже, богом стать – не сумею,
Человек же – и в себе-то не волен.
И ворочаю в тоске мысли-камни,
Сам, как камень, недвижи́м и безгласен:
«Как мне, Боже, оберечь ее, как мне?
На любую был бы цену согласен…»
…А ведь было – Божьей дудки напевы
Мог услышать человек в лета оны.
Не казнил же Ты Адама и Еву,
Подсказал же Ты слова Соломону.
Знаю: мне Ты – не суфлер, не защита.
Только глянешь сожалеючи с тверди,
Только скажешь: «Сам слова отыщи ты.
Может, времени и хватит – до смерти…
Отверзай же, если жар слёзы выжег,
Язву рта, что немотой изувечен.
Сотворяй же, сотворяй, чтобы выжить, –
По подобью своему, человече».
