Валерий Алексеевич Антонов
Логика Аристотеля. Первый том
Фриц Маутнер
Аристотель
«Логика Аристотеля – это логика Бога.»
Эти слова написаны от руки в моем старом греческо-латинском издании Органона. Они взяты из работы Гутке, некогда знаменитого, невероятно ограниченного и столь же невероятно верующего аристотелика из Кёльна на Шпрее.
Кроме того, Аристотель не раз сравнивался с Богом. В своей физике он говорит как человек, а в своей морали – как Бог. Испанский теолог считает, что Аристотель проник в тайны природы сверх человеческой силы; следовательно, ему должен был помочь добрый или злой ангел. Агриппа называет его предшественником Иисуса Христа. В таком почете Аристотель находился примерно пятьсот лет, с 12 по 17 век.
В огромной школьной системе этого времени он не был просто философом среди других, а «тем» философом. Некоторые противники, которые уже тогда высказывались, считали, что не могут бороться с ним как с другим недостаточным писателем; и для них он был велик как антихрист. Противники Аристотеля не смели намного меньше, чем противники Библии. Пятьсот лет учения Аристотеля о Боге и мире давили на умы как церковное догмат.
Слава Аристотеля еще гораздо старше. Шопенгауэр ошибается, утверждая, что Аристотель стал знаменитым лишь через двести лет после своей смерти ради тщеславия. Ученик Платона и учитель Александра Великого сразу же утвердился благодаря обилию своих трудов.
Тем не менее, в поздний период греков у него все же были соперники. Но затем, в эпоху латинско-христианской культуры, его влияние стало расти скачкообразно с известностью его произведений. В конце концов, именно арабы завершили его триумф на Западе. Благодаря арабам язычник Аристотель стал единственным философом христианского мира.
Глубочайшие споры уходящего Средневековья велись вокруг Аристотеля, с искусственными терминами, созданными им. Полные две тысячи лет, от мирового владычества Александра до 17 века, его идеи оказывали пагубное влияние на мышление. Нет другого примера такой долгой продолжительности власти системы слов.
Ренессанс стремился вернуться к Платону, старому противнику Аристотеля, если верить сплетням истории философии. Однако непогрешимое положение Аристотеля в огромной образовательной системе осталось непоколебимым. Только научные достижения Коперника, Кеплера и Ньютона смогли разрушить здание, которое еще противостояло Гассенди.
Еще Мольер насмехается над школой Аристотеля, как над живым врагом. Два тысячелетия Аристотелю понадобилось, чтобы реализоваться. Затем он, казалось, умер, как греческие боги. Естествознание искало свои собственные пути, а философия начала освобождаться от категорий Аристотеля. Едва ли сохранились оценочные суждения философа (мораль и эстетика), по крайней мере, в словах; новое вино везде лилось в старые бочки. Внимательные наблюдатели, конечно, могли бы увидеть, что и в этих областях старый флаг скрывал новую нагрузку. Ни в художественной практике Корнеля и Расина, ни в драматургии Лессинга настоящий Аристотель не жил. Только традиция жила, ссылаясь на него. Еще более внимательные наблюдатели могли бы уже тогда обнаружить, что это всегда так было, что каждое столетие учило своего собственного духа под именем Аристотеля, что ни в метафизике, ни в физике философа научная работа двух тысячелетий не была предвосхищена: что во все времена всю культурную эволюцию вкладывали в него и так делали его гигантом.
Это понимание противоречит новому лозунгу, который возник после исхода и ухода школы Аристотеля – только что появившемуся догмату классической древности. Аристотель больше не был «тем» философом; но его упоминали с суеверным почтением наряду с другими явлениями древности, с мертвыми символами греческой мифологии и с стилистическими упражнениями римских поэтов. Традиция продолжала действовать. Словесный суеверие, как ни один действительно великий мыслитель, Аристотель составил компиляцию мировоззрения. Словесный суеверие двух тысячелетий не смогло избавиться от этой компиляции. Даже сейчас, вплоть до современности, словесный суеверие цепляется за звучное имя. Шопенгауэр, возродитель идейной системы Платона, подвергает Аристотеля несправедливой критике. Он, кажется, лишает его титула философа, когда относит его к «недостаточно гениальным», когда упрекает его в недостатке глубокомысленности, когда называет его метафизику в основном болтовней о философиях его предшественников (его действия напоминают действия того, кто снаружи разбивает окна), когда он называет живость поверхностности слабой стороной его ума. «Поэтому его читатель так часто думает: вот-вот произойдет что-то; но ничего не происходит».
Тем не менее, тот же Шопенгауэр удивляется глубокой проницательности Аристотеля, телологии, и даже восхищается им как зоологом, когда это соответствует его системе. Затем он ссылается на славу философа и цитирует его как авторитет. Льюис написал блестящую книгу об Аристотеле, в которой показал наблюдателя так же, как и мыслителя во всей его наготе. Перед позитивистом нет ни одного элемента трезвой натурфилософии грека. Тем не менее, и Льюис в заключительной главе склоняется перед именем Аристотеля; последнее суждение, безусловно, значительно изменит наше представление о его величии, но вряд ли уменьшит его. Ф. А. Ланг, независимый историк материализма, признает в Аристотеле образец заблуждения; но и Ланг избегает догмата классической древности и говорит о системе Аристотеля как о самом совершенном примере реального создания единой замкнутой картины мира, которую история нам до сих пор представила.
Таким же образом поступают Кирхман и Эукен. Они видят все пятна, но считают их солнечными пятнами, потому что две тысячи лет верили, что Аристотель – это свет мира. Так сильно Аристотель остался властителем даже после исчезновения своей школы, что критика осмеливается к нему лишь византийски, только официально. Недавно один профессор философии назвал безобидное случайное слово против Аристотеля, а именно, что он был «апологетом» мрачного Средневековья, что стало святотатством.
Старый культ имени все еще держится за звукосочетание: Аристотель. Полтысячи лет, в течение которых он считался единственным источником, непогрешимым учителем всех наук, конечно, преодолены. Тем не менее, с традиционным страхом он повсюду называется отцом всех наук. На самом деле он был одним из отцов христианской теологии, а не христианского мировоззрения.
Христианство заимствовало свои глубочайшие идеи из мироизолирующего стремления неоплатоников. Отцы церкви еще не были аристотелианцами. Только отец христианской теологии, разрывающей понятия, словообрядческой, схоластической, почти я бы сказал: талмудической богоучености Средневековья был Аристотель. Эта слава должна остаться ему неослабленной.
Так же поступают Кирхман и Эукен. Они видят все пятна, но считают их солнечными пятнами, потому что две тысячи лет считали, что Аристотель – это свет мира. Так сильно Аристотель остался властителем даже после ухода своей школы, что критика лишь с осторожностью, лишь официально осмеливается к нему подойти. Ведь совсем недавно один профессор философии назвал безобидное замечание о том, что Аристотель был «защитником» темного Средневековья, святотатством.
Старый именной суеверие все еще цепляется за звуковую группу: Аристотель. Полтысячи лет, в течение которых он был единственным источником, непогрешимым учителем всех наук, конечно, преодолены. Однако с традиционным благоговением он повсюду называется отцом всех наук. На самом деле он был одним из отцов христианской теологии, но не христианского мировоззрения.
Христианство заимствовало свои глубокие идеи из мироотрицательного стремления неоплатоников. Отцы церкви еще не были аристотелианцами. Лишь отец христианской теологии, разрывающий понятия, словесный суеверный, схоластический, почти я бы сказал: талмудический богоученик Средневековья был Аристотель. Эта слава должна остаться ему неуменьшенной.
Тем не менее, кто называет его отцом всех наших естественных и гуманитарных наук, тот пишет это в своей книге, опираясь на другие книги, и, следовательно, не читал произведения Аристотеля сам или, по крайней мере, не самостоятельно. Но одно должно быть хорошо установлено и оставаться таковым: Аристотель был отцом логики, её основателем и завершителем одновременно. Ни кто иной, как мастер философской абстракции, подтвердил это, Кант, который во втором предисловии к «Критике чистого разума» говорит (что очень часто и никогда правильно не цитируется), что логика Аристотеля не имела права делать ни шагу назад, и что она до сих пор не смогла сделать ни шагу вперёд. Великий манипулятор абстрактными понятиями, Гегель, также попал в ту же ловушку. Я не хотел бы верить с Й.Х. фон Кирхманом, что Кант и Гегель даже не могли тщательно прочитать «Аналитики», иначе они не допустили бы ошибки такой переоценки. Безусловно, формальная логика была лучше и логичнее представлена последователями, чем её основателем, и что прошлый век (от Милла до Сигварта и Шуппе) значительно вышел за пределы лишь формальной логики.
История логики писалась много раз, а именно с позавчерашнего дня, со времен Аристотеля. А когда до этого были названы семь греческих мудрецов, люди решили, что они знают все, что можно знать.
Идея заключалась в том, что логика существует где-то с незапамятных времен, так же как и математика, и что история логики состоит в том, чтобы рассказать, как «законы» этой вечной логики постепенно открывались так же, как и математические законы. Теперь в реальности нет ни математики, ни логики. Но есть неизменные отношения познания между вещами; нет неизменных отношений познания между мозгом и вещами.
Немногие по-настоящему вечные законы логики – это бедные вещи, тавтологии вроде A = A. Все эффективные привычки мышления должны были развиться. И поскольку было время, когда ни один мозг на Земле не думал, привычки мышления тоже должны были иметь начало. И как человеческий язык существует только между людьми, так и мышление существует только между людьми.
Человек мыслит с тех пор, как он появился, и его мышление стало выше животного, когда он начал хранить в памяти наблюдения за сходством с помощью фонетических символов. В словах «бык» и «животное» уже содержалось много материала, на котором впоследствии можно было отрабатывать логику. Долингвистического мышления – в человеческом смысле этого слова – не было, но было дологическое мышление, которое было не хуже постлогического. Наши самые важные знания о природе относятся к периоду дологического мышления.
Несомненно то, что логика в том виде, в каком она существовала или существует на Западе, была основана Аристотелем. Греки, несомненно, заслуживают этой незначительной заслуги, даже если окажется – к чему я еще вернусь, – что анализ понятий Аристотеля был неправильно понятым грамматическим анализом, возможно, заимствованным из современной и уже развитой грамматики Индии.
Вопрос о приоритете не может быть решен для столь отдаленных времен; он часто оказывается неразрешимым в полном свете настоящего. Но подобно тому, как первые зачатки греческой натурфилософии поразительно совпадают с соответствующим религиозным движением на Востоке, было бы совсем не удивительно, если бы зародыши логических упражнений Аристотеля пришли с Востока.
Даже Гёте однажды признал сходство между талмудическим объяснением Библии и духом Аристотеля. Конечно, я не хочу опираться на несостоятельные и глупые раввинистические легенды, согласно которым Аристотель был обращен в иудаизм или даже был евреем по рождению, согласно которым он был обязан своей безмерной мудростью писаниям Соломона, которые с тех пор были утеряны.
История греческой логики до Аристотеля – это история риторики. Софисты были риторами как на практике, так и в теории. Один из самых знаменитых из них, остроумный Горгиас, совсем не возражал против того, чтобы озаглавить свой труд «О небытии или природе»; таким образом язык сознательно переворачивался с ног на голову.
Сократ, который принадлежит к софистам, как Иисус к иудеям, никогда не имел намерения или идеи создать логику или теорию мышления. Тем не менее, он произвел необыкновенное впечатление, притворяясь – невинно и безрассудно, как ребенок, – что не понимает слов и каждый раз спрашивая: «Что это?».
Его ирония заключалась в том, что он прекрасно понимал, что в своем искреннем невежестве он намного превосходит мудрость других. Отказавшись от причудливого, субъективного остроумия других софистов и желая выяснить, что люди представляют себе при каждом слове, вернувшись – без теории мышления, еще дологически – от слов языка к идеям и, следовательно, к чувственным впечатлениям, Сократ стал первым предшественником критики языка.
Однако сказать что-либо определенное о мышлении Сократа так же трудно, как и об учении Иисуса Христа; в обоих случаях мы имеем записи восторженных, но относительно подчиненных учеников. Великий ученик Сократа Аристотель уже не чувствовал дыхания его духа.
Прантль говорит об Аристотеле:
«Именно те тончайшие и глубочайшие моменты, благодаря которым аристотелевская логика может с полным правом претендовать на связь с самыми выдающимися явлениями истории человеческой культуры, вскоре перестали находить правильное понимание, но после того как внешне осязаемый и более технический материал этой глубоко философски осмысленной логики был частично вырван и отрывочен, и затем снова вырван, логика, называемая теперь так, служила почти исключительно для целей школьной дрессуры, и самые пустоголовые умы, присвоившие эту дрессуру себе, распространяли ее среди своих учеников; Таким образом, получилось, что в этой череде тривиальных логиков почти каждый имел в виду только своего предка, но с неописуемой наивностью Аристотель все еще считался подлинным автором этой логики; с Аристотелем было то же самое, что и с Новым Заветом.»
Слава Аристотеля – это отдельный вопрос. Если бы все его труды были утеряны 2000 лет назад и если бы его авторитет не доминировал в последующий период так катастрофически, как это произошло, если бы эти труды вдруг были найдены сегодня, мы могли бы беспристрастно судить о его значимости. И я полагаю, что ни одному из ныне живущих людей не пришло бы в голову причислить этого великого компилятора к тем, с кем пришлось бы иметь дело исследователю наших дней. Можно было бы восхищаться его необычайным трудолюбием и с его помощью составить приблизительное представление о мировоззрении, которое было распространено среди образованных греков во времена Александра Македонского.
Аристотель мог только выиграть от такой исторической перспективы. Но даже исторический подход осложняется постоянными попытками серьезно противопоставить мышление Аристотеля нашему собственному в том или ином отношении. Подумайте на минуту – чтобы еще раз упомянуть об этом случае, – что в XVII веке «Поэтика» Аристотеля была книгой законов, которую французские классики, образцовые писатели, которых придерживается нынешнее поколение, считали, что они не могут обойти, что в XVIII веке наш Лессинг объявил эту «Поэтику» столь же непогрешимой, как геометрию Еуклида, и что даже в настоящее время учение этой «Поэтики» искренне фальсифицируется, по крайней мере, в наших школах.
Политические и научные труды Аристотеля уже не так опасны. Однако его метафизика до сих пор является предметом споров не только среди историков философии, но и среди людей, стремящихся прийти к новому мировоззрению, основанному на знаниях нашего времени. Его логика, однако, все еще остается в силе настолько полно, что можно действительно сказать, что логика Аристотеля и сегодня преподается в наших школах – пусть и не в буквальном смысле – как геометрия Эвклида.
То, что преподается сегодня, например, в обычных школьных учебниках, в основах философской пропедевтики, ровно на одном печатном листе, – это старая логика Аристотеля. Так что для спокойного исторического подхода еще не пришло время. Можно исторически взглянуть на религию греков, но не на католицизм. Аристотель перешёл в католичество.
Тот, кто захочет читать научные труды древних с какой-либо другой целью, кроме исторического обучения, уже через несколько страниц придет к выводу, что эти усилия совершенно бесплодны. Мы знаем, что, согласно природе нашего разума, прогресс в человеческом познании возможен только благодаря новым наблюдениям. Но слабой стороной греков было то, что они не понимали важности наблюдений.
Им не хватало не только телескопов и микроскопов, термометров и барометров, не только точных приборов, но даже мысли о мелких единицах измерения (которыми наша астрономия измеряет тысячные доли секунды, наша химия – доли грамма): это было бы еще не самое худшее. Им также не хватало наблюдательности, им не хватало – как бы странно это ни звучало – осознания ценности тщательного использования наших органов чувств.
В наши дни первый из лучших председателей суда наставляет каждого свидетеля, что он должен отличать свои собственные ощущения от того, что ему известно со слуха. Греки классической эпохи не делали такого различия. По крайней мере, Аристотель, которого поэтому, пожалуй, нельзя причислить к их лучшим умам, сообщает в пестром беспорядке то, что он сам видел поверхностно, что знает из книг и что ему рассказали невежественные рыбаки, охотники и прорицатели.
Однако, чтобы не причинить Аристотелю несправедливости, следует прямо сказать, что ни один из его преемников до сих пор не воспринял всерьез это предвещающее открытие: все объяснения – это только разговоры, поэтому вся причинность содержится только в словах. Далее следует сказать, что тенденция персонифицировать те абстрактные понятия, которыми мы обозначаем невообразимые причины, а затем бессознательно рассматривать их как действенные и реальные, – эта тенденция неизменно присуща человеческому разуму. Но в чем Аристотеля вполне можно упрекнуть, так это в добровольном подчинении слову. В наше время внимательный исследователь, прежде чем применить трудный термин, определит его и захочет сказать, что он понимает его только в этом и ни в каком другом смысле; если его определение соответствует общему употреблению языка, то оно хорошо; если не соответствует, то тоже хорошо.
Каждый из наших ученых владеет несколькими языками и поэтому знает по опыту, даже без учения лингвистики, что на употребление языка нельзя полагаться. Аристотель, неспособный мыслить не по-гречески, делает свои выводы из слов своего языка; и когда, например, он пытается делать логические выводы из того, что одна вещь находится в другой (часть в целом, видовое понятие в родовом, палец в руке, владычество в царе), мы должны действительно поверить, что имеем дело с непереводимой и неумной игрой слов.
Продолжающиеся попытки поиска источников знания в «Органоне» Аристотеля напоминают мне часто повторяющиеся попытки извлечь золото и другие драгоценные металлы из руд заброшенных шахт с помощью усовершенствованных методов. Какое-то время это работает с рудой, какое-то время это работает с Аристотелем. До тех пор, пока предшественники использовали ненаучные методы. Но наступает день, когда урожайность теряет смысл, когда химия лишь проводит бесполезные лабораторные эксперименты, когда изучение Аристотеля годится только для школьных занятий.
Многие из его ошибочных наблюдений доказывают, что он был посредственным умом; но ошибки постигали и выдающихся людей. Особенно неблагоприятно его отличает именно подчинение слову, поскольку оно теснейшим образом связано с его логикой. Если бы он понимал, что все суждения и выводы восходят к восприятиям и, следовательно, уже содержатся в словах, обобщающих эти восприятия, его великая формальная проницательность заставила бы его логически не доверять словам. Но он хотел объяснять непрерывно, из слов.
Он нашел для каждого восприятия свои слова, которые назвал разными причинами, потому что они по-разному описывали явления. Я, конечно, считаю, что история философии ошибается, если рассматривает его четыре вида причин как логическую категоризацию понятия причины. Я считаю, что для него каждое явление имеет четыре причины, которые он называет формальной, материальной, движущей и конечной.
Я бы хотел сказать так: в зависимости от того, имел ли он в виду видовое понятие явления, его сущность, предшествующее изменение или ожидаемое благо и, соответственно, называл или описывал его, он использовал слово «причина» очень запутанно, что впоследствии порождало новые путаницы на протяжении веков. Это особенно ясно видно на примере его формальной причины, которую он использовал для описания квиддичности вещи, ее сущности или природы. Слово «квиддичность» наконец-то умерло и было похоронено. Но столь же пустой термин «сущность» остался с нами, и мы говорим о «сущности электричества» или «сущности монархии», как будто мы о чем-то думаем – почти так же, как мы говорим о душе человека. Современные исследователи, однако, остерегаются делать выводы из этой воздушной «сущности».
Понятие цели у Аристотеля является понятием ценности и выходит далеко за пределы естественного понятия цели, которое человеческий язык в любом случае помещает в природу в соответствии с его антропологическим характером. Аристотель создал телеологию в ее грубейшей форме и до сих пор воображает, что искал цели повсюду. Он никогда не устанавливал понятие цели вообще, а скорее перенял его незаметно из повседневного языка.
Телеологическому взгляду на природу мы обязаны бесчисленными заметками и симпатичными наблюдениями; вот только понятие цели всегда было лишь стимулирующим вопросом, никогда не дающим удовлетворительного ответа. Аристотель, однако, видел ответ в вопросе с детской уверенностью. Он всегда успокаивал себя слишком рано.
Его часто повторяемое утверждение о том, что природа ничего не делает напрасно, как мне кажется, содержит суть его ложной натурфилософии. Аристотель считает, что знает что-то там, где никто другой ничего не знает. Это утверждение только звучит более убедительно, но оно так же недоказуемо и недоказуемо, как и полностью эквивалентное предложение: природа всегда преследует цель. Из понятия цели в обыденном языке выведено все. Поэтому все чудовища позднейшей телеологии можно найти уже у Аристотеля.
Даже правило, согласно которому природа всегда производит лучшее из возможного, то есть оптимизм, который Вольтер считал смешным, а Шопенгауэр – гнусным. Даже недостойная доктрина, согласно которой растения существуют на земле ради животных, а животные – ради человека. Весь этот взгляд на природу основан на самонадеянном ценностном суждении – оценивать природу по ее полезности для человека. Это было бы просто банально. Мы всегда остаемся антропоморфными в своем мышлении и речи. Только Аристотелю удается сделать свой мерило еще более узким, еще более маленьким.
Он классифицирует животных по их сходству с человеком. Но при этом только мужской пол задает стандарт, а женщина предстает как прирожденная рабыня, созданная природой неполноценной. Неудивительно, что существуют также неполноценные фигуры, неполноценные вены, неполноценные размеры; «впереди» ценится больше, чем «позади», «выше» ценится больше, чем «ниже».
Ценностное суждение – слабое место телеологии. Кстати, мы и сегодня так же мудры, как и две тысячи лет назад, и так же беспомощно, как Аристотель, называем «случайными» те явления, которые мы в состоянии объяснить причинами или целями именно по этому поводу. В своей «Критике языка» я попытался показать, почему понятие цели не было удалено из языка даже современным естествознанием.
«Закономерность – это новейшая мифология, которую человек вложил в природу; фундаментальная ошибка современного естествознания состоит в том, что оно путает необходимость и закономерность».
Только лингвистическая критика признала, что два основных пути, которые должны вести к вершине человеческого знания, – дедукция (умозаключение от общего к частному) и индукция (умозаключение от частного к общему) – это всего лишь два пути, В точке их пересечения находятся слова или понятия человеческого языка, причем индукция образует слово, как водяной пар поднимается под воздействием солнечных лучей, а дедукция разделяет слово или понятие, как родник разделяет вершину горы на низину.
Аристотель стремился ввести это расщепление слова, это расщепление понятия в русло своего дедуктивного процесса. И поскольку он считал это умозаключение сущностью мысли, поскольку он также признавал, что человек мыслит индукциями, у него не было другого выбора, кроме как бессмысленно привести правильно открытую им индукцию к форме заключения.
Прикладная логика Аристотеля состоит в обобщении примеров. Он мыслит как англичанин, который, высадившись во Франции, впервые столкнулся с рыжеволосым и заросшим официантом и поэтому записал в своем дневнике: «Французы рыжие и заросшие». Даже в математике, где отдельный пример – больше, чем пример, такой вывод не заслуживает похвалы; ибо основание знания дает, где все объяснение может быть только описанием, такие умозаключения преступны.
Аристотель построил большую часть своей логики, почти всю доктрину суждения и умозаключения, на понятии отрицания. Кроме того, его метафизика до отвращения утомляет нас вечно повторяющимся противопоставлением существующего и несуществующего. В его концепции понятия отрицания, противоречия и противоположности крутятся совершенно непонятным образом. Он переносит лингвистическое отрицание в мир реальности, называет его противоречием и создает свой мир из этого небытия.
Я не думаю, что смогу выразить этот факт яснее, чем это. Отрицание, выраженное словом «нет» и его однокоренными словами, – это реальность, но только реальность человеческого языка. В последней инстанции это отрицание является – как я уже говорил в другом месте – самым сильным выражением нашего субъективизма, нашего эгоизма, нашего «я».
Ребенок, который энергично наклоняет голову в сторону от языка еды, практикует самое очевидное отрицание. Любое отрицание на самом деле означает: «Я не хочу!» или – что означает ровно то же самое – «Я не могу!». В конце концов, все отрицания – это такие отказы. Если от меня требуют, чтобы я назвал что-то черное белым, моему ментальному эго тоже преподносят блюдо, которое мне не нравится. Например, я должен ассоциировать в своем мозгу слово «ворон» со словом «белый». Мой мозг не хочет и не может этого сделать. И я, как ребенок, энергично отворачиваю голову.
Если теперь попытаться подвести итог моим критическим замечаниям по поводу категорий Аристотеля, то я должен сказать следующее: План Аристотеля привести в согласие самые абстрактные аналогии мира реальности провалился и должен был провалиться из-за его эпистемологической невинности, которая была столь же велика в области языка, как и в области реальности; если, зная и то и другое, мы бесконечно лучше подготовлены к возобновлению прежнего плана, то мы приходим – в соответствии с нашей концепцией мира – к тому же или к гораздо более важному результату, а именно: что самые общие понятия языка не соответствуют и не могут соответствовать самым общим аналогиям реальности, что категорий реальности не существует.
Рассмотрев, таким образом, основания логики Аристотеля, я должен был бы дать критический отчет о его изложении фактической доктрины мысли. Эту задачу я попытался решить в своей «Критике языка» нынешней логики. Ибо логика, которая впоследствии была кодифицирована и до сих пор пользуется большим уважением, даже в своей простой механике в гораздо большей степени является творением Аристотеля, чем это готов признать Прантль. Он только любил делать глубину из каждой двусмысленности своего учителя. Я уверен, что Аристотель очень восхищался бы своими преемниками за то, что они обычно находили в механической дисциплине то, за что он боролся с помощью неадекватных средств. Я добавлю лишь несколько его замечаний.
Аристотель не мог не видеть в понятии основу всей мысли. Но поскольку он не мог четко разграничить язык и реальность, поскольку он на каждом шагу путал язык, предполагаемый инструмент познания, с реальностью, объектом познания, с ним происходило то же самое, что и с Платоном: понятие было для него то чем-то логическим, то чем-то реальным или, как принято говорить, онтологическим.
Вероятно, у него было честное намерение преодолеть платоновское учение об идеях и отказать понятиям в их порождающей силе. Но он снова и снова возвращается к сказочной доктрине идей, снова и снова видит реальность в понятиях; он далек от номиналистической доктрины. Он прячется за прозрачными словами. Для него «сущностное бытие» вещей заключается в понятии; и хотя в греческом языке два слова «сущность» и «бытие», возможно, еще более явно тождественны, чем в немецком, он не замечает тавтологии.
Во многих разделах моей лингвистической критики мне приходилось говорить о том, что входящие сюда отдельные дисциплины обманывают нас относительно своего значения, что изобретательность, проявляемая в них, тем не менее, значительно превосходит способность среднего человека к абстрактному мышлению. Здесь этимология, там логика играют со словами в такую остроумную и забавную игру, что любопытные дети и ученые некоторое время забавляются красочным фейерверком.
Прежде чем такой человек осознает игривость процесса, прежде чем он отчаятся в ценности этих игр для познания мира, бедный дьявол должен умереть. И так это благоговение перед игрой передается из поколения в поколение, пока через много поколений не грянет гроза и не разразится духовная революция, которая попытается провести четкое различие между знанием и игрой.
Поучительный пример того, как наивно размывались в древности границы между логикой, предполагаемой основой всей философии, и детскими играми, можно найти в ученой теории загадки, которую выдвинул прямой ученик Аристотеля. Каждая словесная загадка – это логическая задача, проблема, к которой, следовательно, нужно относиться так же, как и к другим актуальным проблемам. Для древних постановка проблем была частью их светского развлечения, когда они наслаждались софистическими спорами.
В образованных кругах люди любили задавать подобные вопросы, сознательно или бессознательно обсуждать их со всей сутяжнической полуобразованностью, и постановка загадок была частью таких салонных игр или застольных удовольствий. Когда более умные молодые люди из образованных кругов собираются вместе, иногда проводится подобная игра, в которой кто-то должен разгадать загадку, задавая вопросы, на которые можно ответить только «да» или «нет».
