Валерия Вербинина
Рыцарь темного солнца

Глава 10,
в которой Мадленка встречается с самой собой, не страдая при этом раздвоением личности, сиречь шизофренией

– Великий князь. Я – настоящая Мадленка Соболевская. Та, что пришла к тебе вчера, лгунья и бесстыжая самозванка. Запри ее покрепче, князь, и вели хорошенько пытать, чтобы она выдала своих сообщников, а именно тех, кто на самом деле предал лютой смерти мать-настоятельницу и семнадцать других человек. Ибо, хотя вышеназванная самозванка, не являясь Мадленкой Соболевской, не могла быть на месте преступления, ей все же слишком хорошо известно то, что там произошло, а значит, ей поведал об этом тот, кто там был и все видел, а именно один из убийц. Ты хочешь знать, кто он? Хочешь знать, кто мог совершить подобную гнусность? Посмотри на своего племянника Августа. На щеках его румянец, на губах его улыбка, но я не сомневаюсь, что именно он утром десятого мая напал на караван, и более того – могу доказать. У меня остались две стрелы, у меня осталась веревка, несомненно, принадлежащая ему. Смотри, великий князь, как он побледнел, твой дорогой племянник! Одна из стрел извлечена из тела крестоносца, который поведал мне перед смертью, что она пущена оруженосцем князя Августа. Ты спросишь меня, что за крестоносец, великий князь? Отвечаю: он вез тебе выкуп за члена их ордена, который является твоим пленником. Ради денег Август, волк, прикидывающийся овцой, напал на крестоносцев, ради денег истребил мать Евлалию и ее людей. Молю тебя, князь, не дай свершиться беззаконию! Покарай его так, как он заслужил!

– Ну да, так я тебе и поверил, – развязно возражал князь, принимая то облик ксендза Соболевских Белецкого (старого и угрюмого), то некоего сурового вида господина с высоким бледным челом и печатью утомленности на породистом лице. – Ты, сударыня моя, вообще кто такая есть? Как я проверю, что ты Мадленка Соболевская, а не какая-нибудь Марыся Голопупенкова? Да будь ты даже принцесса литовская, все равно! Как ты смеешь вообще, сударыня моя, возводить поклеп и напраслину на моего дорогого племянника, сына моей обожаемой сестры?

– Действительно, – восклицает розовощекий племянник, – как она смеет! После того, как я сам привел ее в замок и сделал ей столько добра, между прочим, накормив отменным мясным пирогом! Эй, стража, кто там есть, посадить ее на кол!

– Уберите ее отсюда! – заключает князь и вальяжно машет ручкой.

– Но как же, – кричит Мадленка, упираясь, – я же все знаю! Я была там! Вы не можете со мной так поступить!

– Еще как можем, – ухмыляется омерзительный Август, и дюжие стражники вытаскивают несчастную жертву произвола во двор, где у нужника сидит не кто иной, как Дезидерий, и с умным видом, который у него всегда наготове, затачивает под кол одну из загаженных досок…

У Мадленки от волнения вспотели ладони. Битые полчаса, что она наравне с другими провела в большом зале в ожидании князя, она прикидывала и так и эдак, перебирая разные варианты, но ни один не кончался так плохо, как вышеприведенный. Мадленка даже представила себя на колу и зажмурилась. Нет, не годится, решительно не годится высказывать свои подозрения в такой форме. Более того, следует помнить, что любое неосторожное слово может и впрямь стоить ей жизни. Если негодяи не пощадили двоюродную сестру королевы, то вряд ли будут церемониться с ней, если заподозрят, что она знает больше положенного.

Но что собственно она знает?

Ничего. Что она видела? Пока ее спутников убивали, она в глубоком обмороке лежала на дне оврага. Правда, она сохранила стрелы и веревку. Причем стрелы явно польского происхождения, крестоносцы такими не пользуются. Этот пункт можно считать доказанным.

Теперь о причинах. И опять-таки Мадленке не давали покоя те двое нищих. За что их убили? Если они сказали ей правду и если убийцы даже не озаботились хорошенько рассмотреть награбленное, то какова была их истинная цель? Чего они добивались, чего хотели, почему не оставили в живых никого? Зачем наконец направили к князю какую-то девицу-самозванку? Взгляд Мадленки обратился на Августа, стоявшего у самого трона. А он-то, такой открытый и с виду неиспорченный юноша, зачем напал на крестоносцев?

Мадленка закусила губу. Князь Август ей нравился, и, видит бог, она бы дорого дала, чтобы он никоим образом не был замешан в столь странном и страшном деле. Настоятельница была его крестной матерью. Что это доказывает? Ничего. Но у него точь-в-точь такие стрелы, как те, что поразили Михала. И опять: что это доказывает? Ничего.

Мадленка встрепенулась. «Надо выяснить, где он и его люди были утром десятого числа», – внезапно подумала она. Бог мой, как все просто! Следует узнать, кто еще пользуется стрелами – как их назвал крестоносец, каро, – с тяжелым наконечником. И опять же: подпадут под подозрение только те, кто отлучался утром десятого или немного раньше.

От собственной сообразительности Мадленка повеселела, и на душе у нее сделалось тепло.

Но для того, чтобы вычислить истинного убийцу, необходимо остаться при дворе. И еще: хорошо бы найти самозваную Мадленку Соболевскую и втереться к ней в доверие. Дед говорил, что не родилась еще та женщина, которая умеет держать язык за зубами, а дед, что ни говори, разбирался в таких вещах.

Толпа придворных ожила, зашевелилась.

– Князь идет! – послышались голоса.

Мадленка обернулась к дверям. Ей стало любопытно, как же на самом деле выглядит всесильный князь Диковский, которому когда-то отказался присягать ее отец.

Князь появился не один, а в сопровождении маленького, чинно семенящего человека – лысого, кругленького, с крючковатым носом – в духовном облачении.

– Епископ Флориан, – дохнул кто-то в ухо Мадленке.

Но не епископ Флориан привлек ее внимание. Мадленка привстала на цыпочки и даже рот раскрыла от изумления. Так вот он, оказывается, каков, князь Доминик!

Угрюмый ксендз? Господин с постной физиономией? Фиг вам! На полголовы выше всех присутствующих, широкий в плечах, видный молодец с черными кудрями до плеч, высоким крутым лбом и соболиными бровями, из-под которых весело смотрели искрящиеся зеленые глаза.

Князь рассек толпу (епископ еле-еле поспевал за ним), рассеянно кинул взгляд куда-то вбок, на пустеющее ныне место (ага, здесь, наверное, всегда стояла его мать, догадалась чуткая Мадленка) и сел. На князе было что-то черное поверх чего-то алого, на груди висела массивная золотая цепь, на пальце сверкал, подмигивая, драгоценный перстень. Мадленка оглянулась и увидела, как некоторые сановные паны подтянулись, как по команде, выпятили грудь и втянули животы. Женщины тоже оживились, но несколько иначе: улыбались украдкой, вздыхали и бросали на князя нежные томные взоры. Мадленку это почему-то рассердило.

Князь о чем-то вполголоса заговорил с племянником, но тут их прервали: двери неожиданно распахнулись, и в зал вбежала невысокая русоволосая девушка в платье серого алтабаса^[4]. Она обвела придворных отчаянным взором, подбежала к князю, кинулась перед ним на колени и выкрикнула душераздирающим голосом:

– Яви милость, князь! Пожалей несчастную!

Толпа заволновалась, придворные недоуменно переглядывались. «Кто она, кто такая?» – перелетало из уст в уста.

Князь Доминик повелительно простер правую руку, и шум тотчас стих.

– Любезные господа, – негромко отчеканил он, – вы видите перед собой Магдалену Соболевскую, единственную, кто уцелел после страшной резни, учиненной крестоносцами. Многие из вас уже слышали о ней.

Девушка в сером рыдала, распростершись на полу. Несколько дам подошли, чтобы поднять ее; но она решительно оттолкнула их, продолжая рыдать:

– На моих глазах их всех… на моих глазах… убили… не пощадили никого… Мать Евлалия… она только успела сказать: «Что творите, ироды?» – и этот… рыцарь…

Мадленка ощущала в душе странную пустоту. Она думала: я, именно я должна быть сейчас перед князем… все эти воспоминания должны принадлежать мне… Но девушка не чувствовала ничего, только жгучий и вместе с тем холодный интерес. Ах, какая лицедейка, какая талантливая лицедейка! Речь обрывается на полуслове… актриса захлебывается рыданиями… и неудивительно, что на всех лицах можно прочесть негодование, что высокий пан напротив с жидкой бородой покраснел, как вареный рак, а вон та немолодая дама в безвкусном коричневом платье утирает слезы уголком вышитого платка.

– Они убили всех! – истошно, в голос завыла самозванка. – Никого не пощадили, никого, даже моего брата, моего… единственного брата! Покарай их!

– Покарай их! – повторило несколько голосов.

Мадленка вздрогнула: не мечтала ли она о чем-то подобном? И вот ее мечта сбывается, сбывается на глазах – но каким чудовищным, уродливым образом.

Кое-как девушку оторвали от пола, подняли, повели. Она всхлипывала, валилась на бок, голова ее бессильно клонилась вперед, и когда глаза ее случайно на миг встретились с глазами Мадленки, та готова была поклясться, что в очах самозванки застыло выражение самого искреннего горя, а на лице проступила обреченность затравленного зверя.

«Ничего, – во внезапном приступе вдохновенной ярости подумала Мадленка, – я тебя раскушу, даст бог… И не таких раскусывали».

Прием закончился, не начавшись. Часть придворных отправилась вслед за страдалицей, засвидетельствовать ей почтение и предложить свои услуги, часть потянулась вслед за ними из чистого любопытства. В зале осталось не более полутора десятка человек – чернокудрый князь Доминик, его племянник, епископ, писец, Мадленка и несколько дам и благородных шляхтичей. Мадленка поколебалась, отправиться ли ей вслед за самозванкой, чтобы попытаться с ней подружиться, или остаться и все же рискнуть рассказать князю правду о происходящем, но тут она вспомнила последнее свое видение, закончившееся приказом посадиться на кол, и ей сразу же расхотелось откровенничать с кем бы то ни было.

– Это неразумно, князь, – говорил меж тем епископ Флориан, укоризненно качая головой. – Нам не с руки воевать сейчас с крестоносцами.

– Епископ, произошло чудовищное преступление, и я обязан разобраться в нем, – твердо отвечал князь, потирая подбородок рукою, поставленной на подлокотник трона. – Вы же слышали, что говорила несчастная, вы были вчера, когда она появилась. Настоятельница исчезла, а эта девушка – единственная ниточка, которая у нас есть. Что я скажу королю, если он спросит меня, что случилось с его родственницей?

– Королева Ядвига преставилась двадцать один год тому назад, – заметил епископ, как показалось Мадленке, не слишком вежливо.

Князь метнул на прелата огненный взгляд.

– На вашем месте, – упорствовал епископ, – я бы не доверял Мадленке, тем более что она из Соболевских, а вам отлично известно, что они за народ и как на них можно положиться.

Настоящая Мадленка, услышав его слова, почувствовала, что у нее даже уши загорелись.

– Между нами, – продолжал епископ, понизив голос, – она показалась мне немного не в себе, почти как безумная Эдита.

– Епископ! – с возмущением воскликнул Август. – Не забываетесь ли вы?

– Ничуть, – осадил юного вельможу Флориан. – Все, что у вас есть, это слова девушки. Король, может быть, и поверит вам, но крестоносцы, если вы явитесь к ним с ее рассказом, поднимут вас на смех. Пусть панна Соболевская укажет, где именно произошло ужасное несчастье. Она все кивает на какой-то лес… – Так обыщите его, найдите тела, пусть их опознают и похоронят по-христиански. Таков ваш долг. Потом уже можно будет говорить о возмездии и прочем, смущать народ и призывать к бунту.

– Кажется, вы не верите молодой панне, – мрачно заметил какой-то вельможа в шитом тусклым золотом жупане. – Вы что же, решили, будто она выдумала кошмарную историю ради собственного удовольствия?

Епископ протестующе потряс пухлыми руками.

– О, ничего подобного! Но наша панна и впрямь немного не в себе. Сегодня утром я счел своим долгом побеседовать с ней. Она не смогла мне точно сказать, сколько с ней было вещей и какие они, не помнит, как зовут ее деда, более того, утверждает, что он давно умер, хотя мне доподлинно известно, что он скончался лишь в прошлом году. И еще: сначала девушка сказала, что у нее три сестры, мать и отец, а потом заявила, что сестер четыре. Что-то тут неладно, и лично я, пока не увижу тело благородной матери-настоятельницы, не поверю ни единому слову так называемой очевидицы.

«Ого, а епископу-то палец в рот не клади, – думала Мадленка, с нескрываемым удовольствием слушая рассуждения епископа. – Вот именно! Три сестры… четыре… А их пять! И откуда девице знать, что за вещи были при мне, если убийцы разъехались, бросив повозки на дороге? Самозванка их и в глаза не видела! Да, теперь все сходится. Нищий не лгал. Ограбление было просто для отвода глаз».

– Господин епископ, – прервал его Август, – мы не выслушали еще одного свидетеля.

Флориан слегка нахмурился, но тотчас же согнал с чела проступившую на нем досаду.

– Да? И кто же?

– Этот юноша. Михал из Кракова. – И, выступив вперед, Август указал на Мадленку.

Глава 11,
в которой князя Августа выводят на чистую воду

Глаза всех присутствующих обратились на диковинно одетого юношу с морковными кудрями, и Мадленке, столь неожиданно оказавшейся в центре всеобщего внимания, стало, мягко говоря, малость неуютно. Она застенчиво кашлянула, сняла шапку и поклонилась так низко, как только умела.

– Он сказал, что ему известно нечто о том, что произошло на твоих землях, – донес подлец Август.

Брови князя Доминика взметнулись вверх.

– Что ж, юноша, говори. Как тебя зовут?

– Михал, ваша милость.

Вблизи князь гляделся еще импозантнее, чем издали, и на мгновение Мадленка даже ощутила легкий укол ревности. Э-эх, и повезло же покойной жене князя Доминика! Не в том смысле, конечно, что она уже покойная, а в том, что была его женой. Такое счастье выпадает далеко не каждой женщине, ох, не каждой! Вот ее, Мадленку, и вовсе хотели упрятать в монастырь, за птицами приглядывать. Тоже мне, нашли занятие для благородной панны…

– Говори, – велел князь, удивленный странным молчанием рыжего отрока.

Мадленка опомнилась.

– Наверное, ваша милость, я не скажу вам ничего особенного, – Мадленка замялась. – И не о том, о чем вы думаете. Не о нападении на мать-настоятельницу, упокой господь ее душу. – Мадленка набожно перекрестилась.

– Аминь, – счел нужным вставить епископ Флориан.

– По дороге сюда, – сказала Мадленка, – я видел отряд крестоносцев.

На лице Флориана изобразилось величайшее замешательство. Мадленка же подняла голову и впилась глазами в Августа.

– О, ваша княжеская милость, то был особенный отряд. Они все лежали на дороге мертвые.

Август дернулся, сглотнул слюну и багрово покраснел. «Выдал себя, голубчик», – злорадно подумала Мадленка.

Кто-то из вельмож тяжело вздохнул. Мадленка поймала взгляд одной из дам – спокойный и сосредоточенный, ждущий продолжения.

– Я подумал, – спокойно продолжала Мадленка, – что, раз это произошло на вашей земле, князю следует знать о случившемся, и поспешил сюда. Я не очень много жил на свете, но мне хорошо известно, что крестоносцы не из тех людей, что прощают оскорбления. – «И благодеяния тоже», – подумалось ей. – Отряд был совсем небольшой, и я не знаю, что крестоносцам могло понадобиться в здешних краях. Я набрел на них по дороге сюда. У них особое знамя – голубое с черным крестом их ордена и изображением солнца. – Теперь Август был бел как полотно. Мадленка развела руками и невинно улыбнулась. – Я совсем не умею рассказывать, милостивые господа. Если вам угодно что-то знать, спрашивайте меня. Даже не знаю, не зря ли я отнимаю ваше драгоценное время. Я…

– Крест и солнце… – пробормотал епископ. – Господи боже, знаки комтура фон Мейсена…

– Того бешеного, что разорил Белый замок? – изумился князь Доминик.

– О боже, боже, – повторил епископ. – О, боже! Крестоносцы любят его, они никогда нам не простят его гибели.

– Про него ходит недобрая слава, – с мрачной усмешкой заметил вельможа в жупане. – Говорят, будто сама смерть его боится. Он мертв? Ты и впрямь видел его мертвым? Это очень важно, юноша.

Мадленка съежилась. Сказать: «Нет, я залепил ему раны и в придачу помог сесть в седло», она не могла. Но, в конце концов, вряд ли рыцарь дотянул до Торна, так что ответ: «Конечно, умер» – в данных обстоятельствах вполне уместен. Только надо быть осторожной, а то как бы не попасться на вранье, как глупая самозванка. А ну как Августу точно известно, что Боэмунд фон Мейссен живехонек? Мадленка вспомнила бледность рыцаря, пот, катившийся градом по его лицу. «Да нет, он уже мертв. Три раны, две колотые и одна от стрелы…».

– Я не знаю, как он выглядит, – пробормотала Мадленка.

Князь Доминик взглянул на вельмож, которые смущенно потупились. Похоже, никто из них не имел случая взглянуть фон Мейссену в лицо и остаться в живых после встречи с ним. Василиск, настоящий василиск, хоть и синеглазый. Забавно, но Мадленка поймала себя на том, что улыбается.

– Он носит темные доспехи с изображением солнца, – нерешительно сказал кто-то из панов – молодой человек с длинным лошадиным лицом и безвольной линией рта. – Ездит на вороном коне, насколько мне известно.

– А-а, – протянула Мадленка, – тогда он точно мертв. Конь лежал с перебитым хребтом, и я добил его.

Вельможи заговорили разом:

– Не может быть.

– Надо же!

– Он же неуязвим, я знаю. Он заговорен!

– Однако же умер, как видите.

– Тихо! – крикнул князь Доминик. – Но он точно был мертв? Я имею в виду, ты уверен, юноша? Иногда раненый кажется мертвым или нарочно притворяется.

– Да ну, притворяется! – фыркнула Мадленка. – У того рыцаря в темных доспехах из бока торчала стрела, и вороны уже ему глаза клевали. Я еще у него кинжал позаимствовал.

Князь властно протянул руку.

– Покажи!

– Это мое, – проворчала Мадленка упрямо.

– Дай его мне, юноша.

Мадленка, глядя исподлобья, достала из-за отворота куртки мизерикордию и положила ее на ладонь князю. На мгновение она коснулась прохладных пальцев Доминика, и ее вдруг пронзила дрожь, но скорее приятная. Это было совсем непонятно, и Мадленка решила, что ей все равно нечего бояться, а раз так, то и дрожать не стоит. Доминик внимательно осмотрел клинок, протянул его Августу – тот оружие в руки не взял. Вельможи придвинулись к трону, чтобы взглянуть на трофей, и даже дамы, до того державшиеся в некотором отдалении, подошли ближе.

– Да, кинжал наверняка его, – заявил тот, что в жупане. – Ей-богу, по такому случаю я напьюсь.

– И я тоже! – подхватил его сосед.

Клинок переходил из рук в руки. Дамы ахали, а одна, дура, даже попробовала сталь пальцем и порезалась, после чего немедленно упала в обморок.

– Панна Анджелика! – метнулся к ней Август. – Вам дурно?

Все-таки на нем лица не было, когда он слушал Мадленку. Она опустила глаза и закусила губу.

– Я могу забрать ножик? – сухо спросил лже-Михал у князя.

Князь Доминик метнул быстрый взгляд.

– Можешь, – подтвердил он. – Только это не ножик, а мизерикордия. Им врагам глотки режут, чтобы не мучились.

– Я запомню, – вежливо сказала Мадленка и поклонилась в пояс.

Она уже собралась спрятать мизерикордию, когда к ней подскочил тот самый, с длинным лицом, что описал ей доспехи крестоносца.

– Слушай, юноша, – заговорил он, волнуясь. – Сколько ты хочешь за кинжал? Я богат и хорошо за него заплачу.

– Да нисколько, – сказала Мадленка, недоуменно пожимая плечами. – Он не продается.

– Десять золотых флоринов! – крикнул пан. – А?

Мадленка поглядела на него укоризненно.

– Говорят тебе, пан, не продается.

– Двадцать флоринов! Тридцать! Хорошо, пятьдесят. Пятьдесят, и кончено. По рукам, да?

Длиннолицый прямо трясся от возбуждения. Мадленке даже стало жаль его.

– Эк тебя лихоманка-то схватила, – сказала она, прицокнув языком. – Да на что тебе ножик? Я им, слава богу, никого резать не собираюсь.

– Двух моих братьев, – зашептал шляхтич, окончательно потерявший голову, – двух братьев моих окаянный Мейссен этим кинжалом порешил. Как они сошлись с ним в битве, так и разошлись. У них, у братьев моих, мечи были, а у Мейссена меч сломался. Так что ты думаешь – он мизерикордию с боку хвать и на них кинулся. Убил, обоих убил, и броня не помогла. Зверь он, а не человек, и сердце у него было звериное. Я кинжал хочу перед глазами всегда иметь, чтобы помнить, что и на него нашлась божеская управа. Слава богу, слава святым, он умер! Да будет благословенен тот, кто поразил треклятого рыцаря!

Шляхтич закрыл лицо руками и разрыдался. Мадленке стало неловко. Она подняла голову и увидела Августа.

– Это я, – молвил тот спокойно.

– Что? – живо спросил епископ, оборачиваясь к нему. – Что ты сказал?

– Я убил его, – повторил Август. – Я сделал это.