Валерия Валетова
Москва и ее Сестры
– Ну, лет семьдесят-восемьдесят. Если повезет.
– А мы?
– Ба, я не знаю.
– Дольше людей. Намного. Совсем сложный вопрос. Сколько мы любим? – она не отводит взгляд.
– Не знаю.
– А я знаю. Того – единственного – мы помним и любим, пока живы. Как я Федора. Как твоя мать своего пана Станислава.
Впервые слышу имя отца. Похоже, бабуля больше мне ничего не скажет сегодня, спрашивать бесполезно.
– Девочка, их не вернуть.
– А как же Орфей и Эвридика? – перебиваю ее.
Бабушка презрительно хмыкает:
– Греческие враки. Геля, боль продолжается, пока ею наслаждаешься. А ты еще и чувствуешь себя виноватой.
Она угадывает. Нет, она точно знает и бьет без промаха. Она будто слышит мысли и говорит:
– Геля, я не хочу тебя мучить. И еще. Совет и всех Сестер беспокоит твой метод лечения кровью. Видишь ли, он потихоньку распространяется на других и шипы уже встречают на тропах Нимфы, Музы и Хранительницы.
– Это не я! Это Тень требует платы!
– Да не требует она ничего! Геля, ты болью пытаешься искупить несуществующую вину перед Иваном. Ты не могла его спасти. Его смерть предрешена задолго до рождения. Совет пытался предотвратить вашу любовь, но мы оказались бессильны.
Вспоминаю командировки, мамино нежелание знакомиться и бабушкин взгляд при прощании тем ноябрьским вечером. Хочу проснуться, ты удерживаешь меня.
– Геля, не убегай. Дослушай.
Ба начинает традиционную официальную формулу обращения Совета к Сестре:
– Ягеллона, внучка моя, Сестра моя, Совет…
Внутри все сжимается. Они забирают тебя, лишают меня памяти. От ярости закипаю. Ты сдерживаешь меня и говоришь:
– Нет, забияка! Ты ошибаешься.
– Ягеллона, внучка моя, Сестра моя, Совет разрешает тебе проститься с мужем и избавляет от мнимой вины. Взамен ты поможешь одной Сестре и трем людям. Призыва и Меток не будет.
Бабушка почему-то бьет деревянным молотком по столу, как судья. Пока все погружается во тьму, я вижу твое лицо. Живое. Любимое.
Стук продолжается. Кто-то колотит в дверь кабинета.
7
Где я так надралась?! Нет, показалось. Пытаюсь разлепить глаза. В щелочку вижу собственный темный кабинет. Подо мной неудобный диван. Тело затекло. Ничего, это работа. Сейчас, еще секунду. Все. Открываю глаза. Настин голос за дверью.
– Илона Игоревна, уже шесть.
– Входи.
Звуки, как репейник, царапают горло. Неприятные, они похожи на шипение змеи. Других нет. Что за бред снился? Сергей Петрович, ты, бабушка, чай. Они в этом Совете совсем разум потеряли? Медленно сажусь. Настя приоткрывает дверь, внутрь падает неяркий свет из холла. Она театральным шепотом спрашивает:
– Илона Игоревна, можно? Я не одна, со мной Андрей Николаевич.
Каркаю простуженной вороной:
– Входите уже.
– А вы…
– Не раздевалась. Не стойте. Верхний свет не включайте, только лампу на столе. Глазам больно.
Насте отчего-то неловко.
– Я пойду в отделение, – она говорит и убегает.
Наверное, решила, что мы со Смирновым старые любовники и мечтаем о встрече. Смешно. Хотя после утреннего спектакля многие так могли подумать. Стукнула закрывающаяся дверь. Нарочито громкие шаги.
– Вставай, Спящая красавица. Чай в постель заказывала?
– Смирнов, иди к черту.
– Я пошел.
Чувствую запах напитка с травами. Никак Леня расщедрился.
– Кружку на столе оставь.
– Вылезай. Уже шесть.
– Может, выйдешь?
– Я чего-то не видел?
Сажусь. Костюм на мне. Глаза закрываются. Собираю волосы. Ты дуешь мне на шею. Ежусь от холода. Стоп! Ты? Сзади раздается довольный смешок. Андрей его не видит. Все нормально. Совет устраивает представление для одного зрителя. Ладно.
Глаза окончательно открываются. Мужская рука держит прямо перед носом кружку с дымящимся чаем. Запах сладковатый, неожиданный среди зимы. Липа. Нет, не время для прогулок в прошлом. У меня Мальчик там. Бежать. Смотреть.
– Лон, не напрягайся, все нормально. Выпей чаю с сахаром. Михалыч поделился.
За кружкой все расплывается. Неприятно. Непонятно. То ли возраст, то ли глаза устали. По паспорту сорок два стукнуло. Бред.
Ползу в туалет. Спасибо администрации, душ могу принять.
– Андрюха, не жди.
– Ну уж нет. Возвращайся, мне поручили тебя накормить. Я там принес, – он машет в сторону стола.
Андрей не знает, что меня сутки тошнит после работы. Только пить могу. Как же шатает. Не завалиться бы.
– Лон, все хорошо?
– Ага. Когда поплохеет, услышишь.
Пусть сидит. Дверь плотно закрываю. Знаю, он не зайдет. Так, для порядка. Подхожу к зеркалу и пугаюсь.
На меня смотрит растрепанное страшилище с налитыми кровью глазами. Сколько раз обещала себе поставить увлажнитель воздуха. Хотя бы мокрое полотенце на батарею положила. Не положено, но очень уж сухо.
– Не знаю, кто ты, но я тебя нарисую, – обращаюсь к себе самой.
– Чего? – тут же раздается из-за двери.
Хм, Смирнов бдит, волнуется. Пустячок, а приятно. Умываюсь. Расчесываю темные волосы. Сегодня без мелкого беса, влажность невысокая. Седины нет, лет через пятнадцать появится. Глаза уставшие, обожаю красное с зеленым. Где-то у меня капли были. Ага, вот, нашла. Раз, два, свет не так режет. Теперь крем. Отлично, морщины вокруг глаз почти незаметны. На косметику сил нет. Хотя можно румяна наложить. Уже лучше. Хорошо, меня коллеги в Тени не видели. Горящие зеленые фонари «очей» и прекрасное до жути древнее изваяние.
Твое отражение появляется за моим плечом. Оно говорит:
– А раньше ты этого не делала.
Черт, баночка с кремом упала.
– Илон, грохнулась? – тут же реагирует Андрюха.
– Не дождешься, Смирнов! – отвечаю на автомате.
Я вижу тебя. Поворачиваюсь. Боюсь прижаться: ты исчезнешь, если попытаюсь тебя коснуться.
Ты сам обнимаешь меня:
– Здравствуй, Геля. Я скучал.
Чувствую силу твоих рук. То ли ты стал выше, то ли я усохла.
– Нет, забыла. Столько лет прошло, – ты отвечаешь моим мыслям. – Я ненадолго, Геля. Вернусь, когда будешь одна.
Машешь головой в сторону двери:
– Кто он?
– Друг. Товарищ по работе. Ревнуешь?
– Как? Я же мертвый!
Ты прислушиваешься к чему-то, потом улыбаешься:
– Правда, хороший друг.
За дверью не успокаивается Смирнов:
– Илона, ты что там говоришь? Не разобрать ничего. Тебе плохо?
– Все нормально. Сейчас выйду.
Ты разворачиваешь меня лицом к зеркалу:
– Посмотри на себя. Ты такая красивая. Знаешь, тебе идет этот странный костюм.
– Это хирургическая форма. Я ее на работе надеваю.
– Все, покидаю тебя ненадолго, – ты говоришь и исчезаешь.
Из зеркала на меня смотрит худощавая женщина слегка за тридцать. В больнице сплетничают про ботокс и филлеры. Пусть. Тело болит не так сильно, как раньше, но ощутимо. Быстро меняю костюм на свежий. Все.
Выхожу и натыкаюсь на другую мужскую грудь. Андрей выше тебя, ему я до подбородка едва достаю. Прислоняюсь к Смирнову. Голова уютно устраивается у него на плече, и мы стоим. Обнимаю Николаича, мне кажется, это ты. В прошлом никого не спасти, от этого еще горше сегодня.
– Лон, ты что? – Андрюха удивляется и бережно обхватывает меня.
Прихожу в себя:
– Руки! Предупреждаю, плохо будет.
– Да я что, я ничего.
Его ладони остаются на том же месте. Странное ощущение: от них идет тепло и нежность. Наверное, у людей так все и начинается.
Мы знакомы лет сто. Пришли вместе ординаторами. Он – в хирургию, я – в анестезиологию. Так и работаем. Ухаживать пытался. Замуж звал. В больнице чего только о нас не говорят. Ой, я на нем почти вишу. Опять придумает себе страсть неземную.
Мужики, они что видят? Симпатичную мордашку, подтянутую фигуру, длинные ноги. Все в наличии. Рабочий инструмент. Никто не наблюдает, как я себя ножом крошу. А для этого крепкое тело требуется, другое не выдержит. Это там, в Тени, мне всегда восемнадцать, здесь я старею. За собой ухаживать надо.
– Илон, – начинает Смирнов.
– М-м-м?
– Выпей чаю.
– Андрей, убери руки. Ничего тебе не светит.
– Да ты сама, – возмущается Андрюха. – Поешь, а? Кости торчат.
– Это ты когда заметил?
– Нечего по раздевалкам в одном белье шастать. Ну и под руками чувствую, – он легко проводит по спине ладонью.
– Ладно, – соглашаюсь и с трудом отклеиваюсь от него.
Бреду в сторону стола. Пошатывает от слабости, хватаюсь за спинку стула. Нехорошо. Завтра снова в бой. Моя война никогда не закончится.
Андрей садится напротив, пододвигает ко мне тарелку. Что там? Кусочек пирога. Интересно, кто пек. Пахнет вкусно, как от бабулиных творений.
Чай мерзко сладкий, не люблю такой. Но иначе нельзя, сил не будет. Пью. Смирнов, как Ядвига Карловна или моя мама, подпирает красивую голову рукой.
– А сам? – спрашиваю в перерыве между глотками.
– Я в это время суток предпочитаю виски. На худой конец – кофе.
– Все бы тебе шуточки, Андрей. Иди вари сам, – показываю на кофеварку.
– Ты будешь?
– Не-а. Пока только чай. И пирог бери. Я не могу.
– Спасибо, не откажусь.
Опять пустой на работу пришел. Да, без жены ему плохо. Что он там про Ольгу говорил?
– Илон, посмотри парня.
– А чего там? – я чувствую, у Мальчика все в порядке.
– Вроде бы нормально. Но мне так спокойней будет. И, это, Настя просила. Она раза три заходила, пока ты спала.
– Николаич, предупреждаю, тронешь девочку – убью.
– И не думал.
– Вот и хорошо.
Чай выпила. Силы прибавились. Встаю.
– Пошли, раз хотел посмотреть.
Голова кружится. Не так быстро, детка. Никогда столько сил не тратила. Аккуратней. Поднимаю глаза, Андрей с мольбой заглядывает в лицо.
– Илон, не понимаю, что происходит. Меня тянет к тебе, как в молодости. Когда я тебя первый раз увидел, ты была такая, – он подбирает слова, – неземная красавица.
Еще бы, Ядвига Карловна выправляла память людям и слегка перестаралась. Я раньше в этой больнице работала, еще кое-кто из стариков остался.
– Илона, сегодня там, – он показывает куда-то в сторону, – меня как огнем опалило. Я видел только тебя. Ты была, ну, знаешь, как на картинах рисуют: грозная богиня – вся в крови и пламени.
О-па, да, он попал вместе с Мальчиком. Совсем плохо. Не хочу вмешиваться в его чувства.
– Андрюша, стоп. Не тянет тебя. Ты мой единственный друг в этом мире, – я говорю правду. – Давай это прекрасное не опошлять ненужным сексом.
Надоело повторять вариации одних и тех же слов. Они превращаются в ритуальную формулу. Как этому немолодому дураку объяснить, что его зацепило Эффектом. Не дай бог, когда работаешь в Тени, рядом окажется такой индивидуум. В старину до изнасилований доходило, пока мы не научились справляться. Да и не надо мне.
Приглядываюсь. Ничего, через пару дней привычный Андрюха вернется. Характерологические особенности обострились, как говорят психологи.
– Сейчас, Андрей, на звонки отвечу, и идем.
Он не собирается уходить, ждет, пьет очередную чашку кофе. Включаю телефон. Двенадцать пропущенных. Все от матери. Никогда не звонит без дела. Набираю.
– Геля, привет, как ты?
– Мам, без предварительных ласк, – хриплю в трубку.
– Здорова?
Смирнов делает вид, что не слушает.
– Работала.
– Поняла. Фото пришли.
– Какое?
– Свое, дочь. Срочно.
– Мам, все на месте.
– Рубцов нет?
– Чего? Слушай, я устала, давай к делу.
– Звоню предупредить. Тебе Совет собирается дополнение навесить.
– Мам, уже.
– Что, бабуля постаралась?
– Ага.
– Да, наши су… вожди умеют. «Принеси то – не знаю что» – это про нас. Что на этот раз? – спрашивает мама.
– Ма, не могу сейчас.
Она понимает: я не одна.
– Ладно, дочь, пока. Потом поговорим.
Входим со Смирновым в палату. Передо мной – кто? Близнец? Младший брат? Какой к ляду брат! Тебе сегодня перевалило бы за сотню.
Тело у Мальчика тренированное. Проклятье, что же он так на тебя похож! Ага, на лице ссадины, ерунда. Так, правая бровь рассечена. Обработали хорошо, но след останется. Мелочь. Голова, ага. Все нормально, я успела. Пусть поспит, ткани схватятся понадежней.
– Настя, что с анализами?
– Илона Игоревна, неплохо, – и девочка показывает распечатки. – Он быстро стабилизируется.
Еще бы, я его до краев наполнила. Так, посмотрим. Где «уши»? Проклятье, я опять их посеяла!
– Настена, мой фонендоскоп не видела?
– Несу, Илона Игоревна. Вы его в операционной забыли, я забрала.
Дыхание, да, проводится везде, скоро с вентиляции снимем. Ребра ему срастила. Дренаж в принципе не нужен, но не положено так рано убирать. Пусть Андрей решает сам. Теперь живот. Печень цела. А здесь? Тоже нормально. Справится. На сегодня все, завтра вернусь. И в этот момент – Вызов. Нет, не телефонный. Вызов Совета.
Спешу к зеркалу в кабинете. Закрываю дверь на ключ. Влетаю в туалет. В отражении – двенадцать членов Совета. Шагаю в Тень.
– Ягеллона, прими обязательство нового Призыва.
Не отказаться. Жду.
Электрический разряд прошивает и скручивает тело. Задание без слов, как гвоздь, вбивают в сознание. Все, Печать Призыва на мне.
Они же обещали! Нет, это бабуля говорила. Остальные грымзы в нашей беседе не участвовали. И что я должна сделать? Как понять без слов? Что это такое, Вбогадушумать! Почему я? Зачем?
Вторая справа старая ведьма подается вперед и говорит:
– Сегодня второе декабря. Дело необходимо завершить!
Больно бьюсь коленями об кафель. Я забыла! Эта пытка уже стала традицией. Меркнет свет. Я снова во втором декабря тысяча девятьсот сорок первого.
Немцы рвутся в Москву. К Наро-Фоминску не подойти даже по Тени. Там бушует настоящий ад. Сжигают целые деревни с жителями. Когда приходят морозы, людей загоняют в холодные сараи и держат под охраной без тепла и еды. Река Нара течет красная от крови. Она не встает: свежий лед разбивают снаряды. Вдоль улиц города – груды камней.
На часах три минуты восьмого. Темно. Вечер. Начинается легкий снег. Палатку освещает керосинка. Сейчас подключат резервный генератор, и мы продолжим работать. С первой волной раненых справились. Говорят, сейчас привезут следующих.
В центре операционной в бочке горят дрова, дым выходит наружу по длинной трубе. Вместо пола – деревянный настил. Из каждой щели тянет холодом. Ноги мерзнут в валенках. В перерыве, не размываясь, стоим у импровизированной печки и греем руки. Все устали. Васька Плетянин молчит. Он даже не выходит покурить. На улице мороз. Говорят, завтра будет еще холоднее. Обещают февральскую стужу.
Писем от тебя нет и не может быть: мой госпиталь часто меняет дислокацию. Мы, как цыгане, кочуем вместе с линией фронта.
Вспоминаю нашу последнюю встречу. Четвертое ноября. Мы в очередной раз переезжаем. Не помню, почему нас задерживают на сутки под Одинцово. Сейчас нам дают несколько часов на отдых. Васька курит на скамейке. Я стою к нему лицом и не вижу, кто подходит со спины.
Слышу голос:
– Товарищ военврач третьего ранга!
Не верю ушам, поворачиваюсь. Это ты – живой и невредимый. Плетянин от неуставного приветствия роняет в снег папироску.
– Это кто? – спрашивает он.
– Мой муж.
Дальше все в тумане.
Утром мы выдвигаемся ближе к Наро-Фоминску. Вечером, уже в темноте, попадаем под обстрел. Сначала нас освещают зажигалки, мы как на ладони. Потом вокруг ложатся снаряды. До сих пор не знаю, как проскочили живыми.
Устраиваемся в одной из полуразрушенных деревень. Холодно. Голодно. Тяжело. Едва начинаем работать, в соседнюю избу попадает бомба. Живых нет.
Потом мы снова перебираемся в другой поселок. Там стоит каменная амбулатория. Нам не везет: на следующий же день рядом с ней падают две бомбы. Выбивает стекла, но стены целы. Перевязочный материал, инструменты валяются в грязи вперемешку с битым стеклом. Едва прекращаются взрывы, фельдшер включает автоклав: нужно обработать заново то, что уцелело. Васька басом орет непотребства. До уровня Ядвиги Карловны он пока недотягивает. С ней мало кто может сравниться в мастерстве непечатного слова: опыт и колоссальный словарный запас не имеют равных в человеческом мире.
Снова вечер второго декабря. Рычат моторы полуторок. Внутрь заносят очередных раненых. Дают электричество, зажигаются операционные лампы. Все, отдых окончен.
Собираюсь встать за стол, когда Вася просит:
– Илона, помоги мне.
Он редко обращается, когда идет поток. Встаю к нему, за моим столом уже работает другой хирург.
Лица раненого не вижу. Его глаза закрыты. Медсестра держит маску Эсмарха. Сильно пахнет эфиром. Грудь, живот, ноги – на человеке нет живого места. Каким-то чудом он еще дышит. Значит, у нас есть шанс.
Нина капает на марлю жидкость из темного флакона. Мы здесь работаем по старинке, как двадцать лет назад. Это там, у англичан и американцев, есть аппараты и дозаторы. Вслух не говорю, мне этого знать не положено. Полноценные машины для наркоза появятся значительно позже.
Мужчина потерял много крови. Васька матерится под нос, потом резко поднимает голову:
– Илона, зажми аорту!
Смотрю на него: так пока не делают, до настоящей сосудистой хирургии десятилетия. Плетянин главный. Не спорю, нахожу пульсирующий сосуд в глубине брюшной полости и прижимаю его кулаком. Одной моей руки мало. Шагаю в Тень.
Не хочу рассказывать, как иду по тропе. По дороге понимаю, что это ты лежишь на столе. Когда добираюсь на тот берег болота, уже поздно. Возвращаюсь в операционную. Вижу твое мертвое лицо и падаю без сознания. Я не слышу, как Вася говорит:
– Илона, прости, я его не узнал!
Как мне жить дальше без тебя, Иван Николаевич Серов, тысяча девятьсот четырнадцатого года рождения? Что я скажу нашей дочери, которая родится в конце июля?
8
С трудом прихожу в себя. Сердце того и гляди выскочит из груди. Такое ощущение, что пытаюсь проглотить скомканную историю жизни. Сколько лет прошло, а не получается забыть тебя. Второе декабря возвращается каждый год. Снова и снова переживаю твою смерть.
Соскребаю себя с кафельного пола. Смотрю на циферблат наручных часов: половина восьмого. Времени прошло немного, это хорошо. В прошлом году долго на полу провалялась. Надо открыть дверь, сейчас кто-нибудь припрется с очередной ерундой. Хотя сегодня суббота и я должна сидеть дома. Навряд ли.
Поворачиваю ключ, распахиваю дверь – явление второе. Передо мной Смирнов. Чего ему надо? Все же нормально.
– Илон, а ты чего домой не едешь? Муж и дети ждут, – он делает нарочитую паузу, – наверное.
– Андрюха, ты же знаешь, я одна живу.
Отхожу в сторону и пропускаю его внутрь. Он остается в дверях.
– Да я на секунду. С парнем твоим все в порядке. До утра Настя посмотрит. Езжай домой.
– Заходи и дверь за собой закрой.
Поворачиваюсь и иду к столу. Андрей – за мной.
– Илон, чего случилось?
– Поминки.
– А кто сегодня умер?
– Не сегодня, но умер.
Хорошо, что Смирнов зашел: не буду пить в одиночестве. Наклоняюсь и вытаскиваю из нижнего ящика стола непочатую бутылку дорогущего коньяка. Так, здесь еще серебряные стопочки где-то лежат. Роюсь и нахожу.
Держу в руках темно-синий бархатный мешочек и вспоминаю. Зима, мы собираемся куда-то за город. Наверное, это семидесятые или начало восьмидесятых. Мама суетится, складывает продукты в сумки. А, точно, мы едем к будущим родственникам Арины. Миша тогда предложение ей сделал, и это ответный визит. И никакие это не семидесятые, это восемьдесят девятый. Тысяча девятьсот. Тридцать первое декабря. Мы человеческий Новый год будем встречать. Бабушка протягивает что-то завернутое в тонкую замшу.
– Геля, возьми, тебе когда-нибудь пригодится.
– Это что, Ба?
– Разверни и посмотри. У людей принято презенты делать в этот день. Это мой тебе подарок.
Аккуратно откидываю мягкий край и замираю: по ободку маленькой серебряной стопочки бегут цветы и листья.
– Бабуль, это же на свадьбу хорошо. Арине надо отдать.
– У нее свой подарок. Это твои. Мы с Ярославой вам не успели вручить. Бери сейчас. Пригодятся.
Она с нежностью гладит серебро.
– Это твой дед делал.
Смирнов с восхищением разглядывает старинную работу.
– Лон, из такого пить – кощунство. Это в музее хранить надо, а у тебя в ящике валяется.
– Андрей, открывай.
Подвигаю к нему бутылку. Не люблю современные пробки. Сразу предупреждаю визави:
– Не больше трех пьем.
Стопочки крохотные, но в них еще и бабулин заговор от боли и отчаяния. Три – больше нельзя. Потом человек память теряет. Совсем.
Николаич смотрит на «муху» и, как многие до него, произносит:
– Да что тут пить?!
– Смирнов, я серьезно. Три – и все.
– Да, подруга, умеешь ты сюрпризы преподносить. Не знал, что у тебя такие богатства в столе хранятся.
Разливает коньяк. Запах плывет по кабинету. Андрей наслаждается ароматом.
– За что пьем? Извини. Кого поминаем? – он шутит. А мне не до смеха.
– За моего мужа Ивана. Вечная ему память.
Поднимаю рюмку и выпиваю до дна. Погрустневший Андрюха – за мной.
Потом он спрашивает:
– Илон, как его звали, мужа твоего? Иван, а дальше?
– Как нашего Мальчика. Иван Николаевич Серов.
Отворачиваюсь к окну, боюсь заплакать.
– Так ты Серова?
– По мужу.
– Слушай, не понимаю, у тебя же в паспорте другая фамилия, я видел.
– Не бери в голову. Так получилось.
Зачем ему наши семейные истории?! И так много рассказываю.
– Извини, Лон, что спрашиваю. Когда это случилось? Мы столько лет работаем рядом, а я ничего не слышал.
Показываю ему, мол, наливай еще. Пока наполняется стопка, решаю: была не была, немного расскажу. Может, будет не так больно.
– Давно. Очень. Еще до института.
Ему кажется, что мы с первого курса рядом. Пускай так и остается. Вздыхаю.
– Я рано вышла замуж. Он был замечательный. Погиб в бою.
Андрей что-то прикидывает – наверное, вспоминает горячие точки. Молча пьем по второй. Боль чуть-чуть отодвигается. Вижу, Николаич хочет о чем-то спросить.
– Говори, что стесняешься. Сегодня такая ночь, многое можно.
Смирнов крутит крошечную стопочку в своих лапах и внимательно что-то в ней разглядывает, потом решается и задает вопрос:
– Почему ты больше замуж не вышла?
– Знаешь, Андрюш, я его до сих пор люблю. Мне часто кажется, что он рядом. Мы ведь женаты были всего восемь месяцев. Иван даже не узнал, что у нас дочь родилась.
– Господи, Илона! Сколько ей?
Нет, конечно, возраст называть не буду. Аринке по человеческим меркам давно восемьдесят стукнуло. Она Андрюхе в бабушки годится.
– Она уже взрослая. Вышла замуж и уехала к мужу. У меня внучка растет.
Я не вру ему, лишь слегка редактирую правду. Все в пределах допустимого.
– Давай по третьей.
Требовательно ставлю стопку перед Андреем. Мы выпиваем не чокаясь. Забираю рюмки, бутылку.
– Кофе будешь?
– Не откажусь. Где ты только его берешь?
– Не поверишь, Смирнов. Мне его привозят друзья.
Мелю зерна. Включаю кофеварку. Простые действия отвлекают от боли.
– Андрей, запри дверь на ключ, пожалуйста.
– Соблазнять будешь?
– Не надейся. Позволю себе, что остальным запрещала весь день.
Он поднимает одну бровь.
– То, о чем я думаю?
Нет, черного кобеля не отмыть добела.
– Нет. Курить будешь?
– Давай. Как отказаться, когда Снежная королева предлагает.
– Кто?
– Лон, ты ни разу не слышала, как тебя хирурги называют? Нет?
Отрицательно качаю головой. Пытаюсь открыть окно. Как назло, заел механизм. Смирнов убирает мои руки и распахивает створку.
– Ладно, давай убивать своих внутренних лошадей.
Андрей достает пачку и протягивает мне. Я отказываюсь. У меня есть нечто особое, что в Москве нынче не купишь.
– Ни разу не видел тебя курящей, – констатирует он.
Андрюха с интересом следит за моими действиями. А я вытаскиваю из сумки серебряный портсигар с золотым гербом и такой же мундштук.
– Ого, – только и замечает он.
Просто так портсигар не откроешь, есть секретик. Нажимаю потайную кнопочку и показываю ароматные кубинские сигареты. Смирнов, конечно, не курил в то время, когда в каждом ларьке продавались «Партагас» или «Лигерос». Делаю это очень редко, в такие дни, когда сердце заходится от боли.
– Хочешь попробовать? – спрашиваю его. – Только осторожно. Очень крепкие.
– Дашь сделать пару затяжек?
Это почти поцелуй, но отчего бы нет. За окном тихо падает снег. К вечеру похолодало, и меня слегка пробирает. Андрей это замечает:
– Иди, обниму чисто по-дружески. Слушай, там дверь, это, на ключ… Не подумают чего?
– После всего, что рассказывают? Не смеши меня, мальчик. Нашей репутации уже ничто не навредит.
Беру с дивана плед, и мы вдвоем в него заворачиваемся. Чуть в стороне светится высотка на Котельнической. Смирнов неожиданно интересуется:
– Лон, а ты москвичка?
– Ага, коренная. А ты?
– Ну, я тут родился. А папа с Кубани приехал в институт.
Он с восторгом, как мальчишка, взирает на светящееся здание.
– Когда в больницу пришел, мне так нравилось смотреть по ночам на высотку. Так красиво! До сих пор думаю, что на свете лучше города нет.
Эх, парень, не видел ты других московских красот. Хотя на вкус и цвет товарища нет, как говорится. Глажу портсигар. На гербе есть выемка. Если надавить, откроется потайное отделение, где бабулин женатый поклонник хранил ее фото.
Высотка, конечно, хороша, когда к ней привыкнешь. Ба застала это место, когда оно еще и названия толком не имело. Я его помню как дальнюю грязную окраину.
Неожиданно у меня вырывается:
– Смирнов, ты даже представить не можешь, что здесь было веке в семнадцатом! Мусор сбрасывают в реку, вонь на берегу стоит адова. Дымят печи, стук молотков. Если тебе котел какой нужен или блюдо, прямая дорога сюда. По берегу Москвы-реки не проехать: сплошная грязь и отбросы. Это потом здесь усадьбы появятся.
– Откуда ты знаешь?
– Читаю много.
– У тебя сигарета пахнет фантастически. Табак откуда?
– Кубинский. Родственники присылают.
– Всегда казалось, в тебе что-то от испанцев или латиносов есть.
– Да нету ничего. Троюродная тетка замуж вышла, вот и все.
– Дай попробовать, – просит Андрей.
Он затягивается и кашляет.
– Это что еще такое? – сипит Смирнов.
– Кубинский спецзаказ. Я тебя предупреждала!
У него появляется мечтательное выражение на лице.
– Нет, смуглые девушки на бедрах их не скручивают. Машинная набивка. Бумага и гильзы действительно особые. Чего приходил?
– Илон, посоветоваться. Завтра к Ольге собираюсь. Хочу предложить начать сначала. Каждый день о ней думаю.
– Бог в помощь.
– Я серьезно.
– Андрей, вот скажи мне, зачем ты ушел?
Он ненадолго замирает.
– Дурак был. Думал, не нужен ей. Мы тогда закрутились совсем: работа, дом, двое маленьких детей. Мне праздника захотелось. Ну, идиот, устроил себе фестиваль. Оля не выдержала и выгнала меня. И была права.
Смирнов горько усмехается.
– Где гарантия, что ты и сегодня не повторишь? – спрашиваю его.
– Моим клятвам навряд ли кто-то поверит. Просто хочу попроситься назад. Мне без нее плохо.
Киваю. Слова искренние, без попытки приукрасить себя. Верю Андрею.
– Илон, я задумался сегодня, когда ты про дружбу сказала. Это правда?
– Что?
– Ну, что я тебе друг?
– Абсолютная. Поэтому и позвала помянуть моего Ивана.
Немножко привираю, но в целом близко к истине. Он под пледом прижимает меня к себе крепче, прислоняется головой. Наверное, со стороны мы похожи на супругов с большим стажем.
– Спасибо, – шепчет Смирнов. – Извини, если я, это, что-то не то иногда… В общем, я постараюсь больше не городить чушь.
– Андрей, я привыкла к тебе такому. Меня это не задевает. Я знаю, что не вызываю у тебя интереса того сорта.
– Ну не совсем так.
Я дергаюсь, он меня удерживает.
– Илон, я взрослый мужчина. Красивая женщина вызывает желание, это нормально. Но давай честно: баб много, а ты такая одна. А люблю я Ольгу.
– Я хотела тебя попросить не распространяться.
– О курении? – шутит он.
– Египетская сила, о том, что я вдова!
– Что в этом такого?
– Ну просто не хочу, чтобы другие знали или, упаси боже, соболезновали. У меня все нормально. Давай о Мальчике.
– Ладно.
Смирнов подробно описывает объем операции. Мы обсуждаем план на завтра.
– Будь другом, позвони мне в половине седьмого. Я в последнее время будильник не слышу, – просит Андрей.
– Чего к сестрам не обращаешься?
– Не хочу.
– Понятно. Позвоню. Кофе с меня.
На часах десять. Расходимся до утра. Он поднимается наверх. Иду проверить отделение, раз уж я здесь.
Леня в палате рядом с Иващенко. Он не оставляет подопечных без присмотра надолго: ему неспокойно, если не видит их. Бывает и так, что Михалыч сутки не отходит от очередного паскудника, вытащит его с того света, а через месяц на имя главврача поступает жалоба.
– Илона Игоревна, чего домой не едешь?
У меня чувство, что у него глаза на спине.
– Лень, сегодня здесь заночую. Что-то не хочется уезжать, – отвечаю ему. – Как оцениваешь перспективы?
Он хмурится, крутит в очередной раз ручки аппарата.
– Так себе. Давление пока держит, но с мочой уже проблемы. Не думаю, что в этот раз получится. День-два – и привет, скорее всего. Да и по анализам динамика не ах.
Если человек настойчиво убивает себя, нам ничего не сделать. Рано или поздно он добивается своего. Жену и дочку жалко, конечно, но им будет лучше. Вернее, может быть лучше.
В приглушенном ночном свете привычное лицо Князева преображается. Он похож на старого волшебника из сказки. Наверное, таким его видят дети, когда они вечером читают книжки. Приглушенно шумит вентилятор, попискивает монитор. Обычная трудовая ночь.
– Лень, ты ведь уходить собрался, так?
Наконец-то формулирую ощущение, что преследует меня вторую неделю. Михалыч смущается и делает вид, что очень занят с аппаратами.
– Леня, я не возражаю и не собираюсь тебя отговаривать. Ты сам решаешь, что делать. Скажи хоть, место хорошее?
По-прежнему не глядя на меня, Князев говорит:
– Боялся. Думал, ты ругаться будешь.
– С чего? Нам, конечно, тебя будет не хватать. Но главное не это.
Он называет место, куда его приглашают. Зарплата хорошая, от дома недалеко.
– Леня, очень рада, что тебя ценю не только я.
Он облегченно выдыхает, поворачивается и спрашивает:
– Илона, а мы можем на «ты»?
Киваю.
– Ты точно не сердишься?
– Нет конечно. Я только буду рада!
– Наташа хотела тебя в гости пригласить. Ты же приедешь?
– Куда я от тебя денусь, Михалыч! Приглашай!
Ядвига Карловна и мама злятся, что не поддерживаю контакт с людьми. Говорят, в моей профессии нелюдимость выглядит подозрительно. Почему бы не съездить?
Пока иду по коридору, размышляю о странностях судьбы. Алкоголик не вызывает у меня симпатии или сочувствия, но ради него я готова шагнуть в Тень, как для других, например для Мальчика. Впрочем, я это повторю у любого, даже самого безнадежного больного. Не могу иначе.
Как-то родственники требовали лечить получше, а уж они в долгу не останутся. Глупая история. Врач работает как умеет, деньги и принуждение не помогут.
В самом начале практики – уже не помню, каком по счету, – была история. Привозят молодого мужчину с недостаточностью надпочечников. Смуглый высокий красавец-брюнет, огромные карие глаза, белоснежная улыбка. Не больной – модель с обложки. Так бывает. Мы сутки боремся за его жизнь. В половине шестого утра сердце не выдерживает, все усилия бесполезны. Девчонки-сестры рыдают. Настоящая мыльная опера в жизни.
Приходят родители. Оказывается, он единственный сын. Мать в ярости орет на меня. Она точно знает, что я специально отключаю у него аппарат. Несправедливо и обидно. Ей сейчас бесполезно объяснять: он приезжает слишком поздно, чтобы помочь. Он ушел. Как ты. К тебе я тоже опаздываю.
