Валерия Савельева
До тебя миллиметры
-05-
Авария. День Х, который изломал жизни десятка людей, перемолол их прочными зубами и выплюнул за ненадобностью, лишь одного поглотив без остатка. Дима ненавидел вспоминать об этом дне, мечтал вовсе выкинуть из памяти, но возвращался мыслями вновь и вновь. Иногда он жалел, что стал лишь косвенным свидетелем; иногда радовался, что остался в стороне, и зажигался идеей-блиц всё исправить. Но как исправить то, что прочно въелось в самую суть?
Всё случилось первого августа чуть более пяти лет назад. Зловещая дата во всех смыслах, правда, в этот день вселенная забрала всего одну жизнь, остальные просто искалечила. А ещё разбила на осколки многолетнюю крепкую дружбу. Как бы Дима ни пытался, он так и не смог собрать их все и идеально склеить, чтобы стыков не было заметно. Лишь несколько стёклышек удалось вновь объединить… и то неаккуратно. Слишком очевидно.
Они всегда предпочитали отдыхать одной большой компанией, собирать всех друзей и знакомых, чтобы было веселей. Но в тот день Димка отказался поддержать веселье. Впрочем, и весельем-то планируемые посиделки сложно было назвать. Стас, брат Веры и по совместительству хороший друг Дериглазова, собирался скататься к друзьям на дачу. Он вообще всё то лето «бунтовал», показывал, насколько против учёбы в «военке», куда его практически насильно запихнула матушка. Идеально бунтовать, когда тебе уже двадцать и ты в любое время можешь сесть за руль собственного авто. Хуже, когда тебе всего шестнадцать, как было тем летом Димке, и вместо праздного времяпрепровождения приходится помогать предкам с рестораном. Хочешь денег? Трудись. Родители с детства приучали его, что любую копейку надо А) ценить, Б) самостоятельно заработать, если желаешь тратить.
А деньги Димке были нужны. Наконец-то! Наконец-то сбылись даже те желания, о которых он боялся мечтать, и Вера ответила ему взаимностью. Нет, круче, она сама – сама! – заявилась к нему посреди ночи с поцелуями и самым неромантичным признанием на свете, а потом пообещала прибить, если только Дериглазов попробует встречаться с кем-нибудь другим.
И, чёрт побери, вот уже две недели он был просто бесконечно счастлив. Бывают в жизни моменты, когда тебя поглощает истинная эйфория. Она окутывает с головой, обволакивает, подобно пузырю, через который не проходит ни единой плохой эмоции. Дима любил Веру, действительно любил. Эта заноза и зажигалка и раньше раскрашивала его жизнь сотней цветов и оттенков, а теперь Димка имел полное право сказать «моя заноза» – и всё становилось ещё ярче. Наверное, даже приторно ярким.
По крайней мере, тот же Стас каждый раз закатывал глаза, залавливая Диму со своей сестрой. Неважно, чем они занимались в данный момент: целовались, смотрели киношку, устроившись в обнимку на диване, играли в плойку, пололи огород на даче Дериглазовых или спорили, кто из супергероев лучше, – Вероцкий считал, что вместе они выглядят «слишком мило» и «так долго не может продолжаться».
Что ж, как оказалось, он был прав…
Димка не знал, как и почему в тот день вместе со Стасом на дачу к его приятелям поехала Вера. Почему решилась? Не предупредила его? Не кинула смс? Не позвонила? Пять лет прошло, а ему так и не удалось узнать ответа ни на один вопрос.
Просто случилось, что случилось: Стас поехал к приятелям, захватил с собой Тимофея Егорова (лучшего друга Дериглазова в то время… впрочем, и во все времена) и, как оказалось, свою сестру, а Дима изображал из себя трудолюбивого официанта в родительском ресторане, проигнорировав целых два приглашения «потусить с ними». День был отличный: яркий, солнечный, на небе – ни тучки. Закат, который Дериглазов наблюдал из окна квартиры в гордом одиночестве, казался не менее потрясающим, и он представлял, как Вероцкая сейчас сидит где-нибудь на крыше и тоже любуется небом. Это было почти ритуалом.
Перед сном обязательно нужно было написать ей смс, а с утра пораньше купить на честно заработанные чаевые пару роз и рвануть на дачу. Главное, не попадаться на глаза маме, а то она стала бы так долго и упорно умиляться, что он точно пропустил бы утреннюю электричку.
Но перед сном ему никто не ответил. А потом раздался звонок. Тот самый, что смог лопнуть пузырь эйфории, вытягивая из реальности все краски и наполняя её страхом, криками и суетой.
Авария. Пару часов назад машина Стаса на трассе съехала со своей полосы. Движение было оживлённым и…
Что «и» Димка сначала не совсем понял, испугавшись за друзей. Там же со Стасом ещё и Тим! Как они? Но пару минут спустя испуг сменился безграничным страхом и чёрной дырой где-то в груди.
Водитель, какой-то друг Стаса, умер на месте. Сам Вероцкий пострадал меньше всего, ехал на пассажирском сидении, удар пришёлся вскользь – отделался сотрясением и парой переломов. Тим в реанимации, был на заднем сидении, но пристёгнут. Машина перевернулась, от удара и деформации корпуса у него трещины в паре рёбер, три перелома на ногах, два на одной из рук; сильное сотрясение. А вот четвёртый пассажир…
Четвёртой оказалась Вера. Заднее сидение, не пристёгнута. Реанимация. Множественные переломы по всему телу, кость на ноге практически раздроблена, кожный покров в ужасном состоянии, рассечено лицо.
Тысяча слов диагноза так и не задержалась в голове Димы. Реально он услышал одно: реанимация, кости раздроблены, состояние критическое, возможно не выкарабкается. Всё! Той ночью он порывался тут же мчаться в больницу, умолять пропустить хотя бы к двери кабинета или палаты, или чего там ещё, где она лежит. А вдруг она действительно «не выкарабкается»? Его Вера, его самая светлая девочка, его заноза, которая грозилась прибить. Да лучше пусть прибивает, но выживет сама!
Только его не пустили. Заставили выпить снотворное, вкололи что-то успокаивающее – настолько ядрёное, что Дима ещё дня три ползал по квартире, как сонная муха. На четвёртый день мама сама отвезла его в больницу. К Тиму его пустили – хотя друг всё ещё лежал в палате в состоянии полубреда. Бледный, восковый, словно и не живой вовсе.
А вот к Вере – нет. Даже посмотреть через окошко не дали, ибо не было этого окошка. Она всё ещё лежала в реанимации. Оправлялась от операций, но вроде бы целый раз уже вынырнула из комы, а это – огромное достижение.
Диму пустили внутрь один единственный раз, когда Вероцкая ещё лежала опутанная бинтами, подобно мумии, и не подавала признаков жизни. Только сердце билось тихо, но размеренно. Он молился, просил всех богов, божков и силы вселенной, чтобы она поправилась. Да хотя бы очнулась! Но сам проверить не мог, потому что его попросту перестали пропускать. Дима три недели оббивал порог больницы. Сначала всё казалось вполне логичным, потом попытки врачей отказать в посещении начали вызывать подозрения, ещё через неделю – тихую злость. Пока ему не сообщили, что девушку забрали домой.
А там, у двери их квартиры, окончательно поправившийся Стас с бесконечно виноватым видом сообщил, что Вера давно уже пришла в себя, просто его, Диму, не хочет видеть. Не действовали ни убеждения, ни просьбы, ни угрозы. Дериглазов бился им в дверь, пока в один отвратительный день Светлана Борисовна (мама Веры, суровая женщина и владелица частного охранного предприятия) не заставила своих мальчиков вышвырнуть его, чтобы не беспокоил, и доступно объяснить, что Вера не желает никого видеть. Нет, его не били, просто скрутили и продержали в служебной машине, пока не успокоился, а ещё доступно объяснили, почему не стоит так явно тревожить покой Вероцких. (Например, потому что Светлана Борисовна одним щелчком пальцев может вызвать и полицию, и с десяток парней с оружием. Даже пневматика попадает чертовски больно).
Что сделал Дима? Нет, он не успокоился. Просто начал действовать чуть иначе: подлизывался к Стасу, выпрашивая номер телефона сестры, покупал цветы, приносил сам, отправлял курьером, писал письма на электронку… Но номер его мгновенно оказывался в чёрном списке, всех курьеров отправляли обратно, на письма не отвечали, а его самого разворачивали ещё на подходе к двери.
Сколько так прошло времени? Месяц? Два? Димка насчитал ровно восемьдесят дней, пятнадцать часов и семь минут – сбегания с уроков, постоянных выговоров и подработок у родителей по вечерам – до того мгновения, как все его старания наконец-то принесли плоды. Вера ответила. Просто в один прекрасный день взяла трубку и тихим, хриплым, но таким родным голосом ответила:
– Да?
– Вер… Вера, это же ты?
О, он прекрасно знал, что это она, и от одного звучания самого любимого голоса на свете сердце готово было остановиться. Но спросить он был обязан, потому что в голове вдруг разбежались все мысли. Дима не знал, что сказать.
– Я.
Они замолчали. Тишина казалась звенящей, болезненной, страшной, но Дима попросту не мог её разорвать. В горле встал ком, и впервые после той ночи захотелось заплакать. Но он же мужик, чёрт побери, он не может плакать. Сейчас. Вот положит трубку, вспомнит это мгновение и тогда – сколько душе угодно.
– Дим…
– Вер…
Говорить начали одновременно. Снова неловко замолкли.
– Ты первая.
– Нет, давай ты.
Дима глубоко вздохнул, но всё же больше спорить не стал:
– Вер, солнце, я так соскучился. Ты не отвечала. Я ни учиться не мог, ни спать, даже…
– Дим, – как бы ни уверяла, что «он первый», но Вера всё равно прервала поток откровений. Глубоко вздохнула, так что воздух зашуршал в трубке, и выпалила: – Пожалуйста, не приходи больше.
– В смысле? – опешил Дериглазов.
– Не звони, не приходи, не ищи встреч. Не стоит. – Дима набрал воздуха, собираясь что-то сказать, но Вероцкая не позволила себя перебить: – Не нужно, Дим. Я никого не хочу видеть.
Сердце больно кольнуло. Отвратительное ощущение.
– Даже меня? – пробормотал Дима. Не так он представлял себе этот разговор, совсем не так.
– Особенно тебя. Тебе не стоит приходить.
– Вер, я понимаю, ты попала в аварию, многое пережила, перенервничала. Да и я тоже ужасно волновался. Но ведь всё отлично: ты жива, кости тебе собрали, с позвоночником проблем нет – да, хотя бы эту информацию я из Стаса вытащил, – а значит, всё будет прекрасно. К новому году ты сможешь вернуться в школу и даже нормально сдать ЕГЭ. Даже если и предстоят какие-то операции…
– Ничего. Не будет. Прекрасно! – рявкнули в ответ, перебивая его.
Потом последовала тишина. Вера тяжело дышала, Димка боялся даже слово сказать, чтобы вновь не вызвать её гнев. Но буквально минуту спустя Вероцкая вновь подала голос, на этот раз без единого намёка на злость, только спокойствие и обречённость:
– Ничего не будет прекрасно. Дело не в ногах. Даже не в ЕГЭ, Дим. Я теперь другая: и внешне, и внутренне. Во мне многое изменилось в эти месяцы, и теперь нам лучше не видеться. Прими это как факт.
– А как же…
А как же их обещания? Как же клятвы, что «либо вместе, либо ни с кем»? Как же совместные вечера, угрозы Веры прибить его и любую девчонку, которая окажется рядом? Что стало с ними?
– Мы же вместе и навсегда, – наконец выдавил он. – Я либо с тобой, либо ни с кем.
– Забудь, – в голосе слышалась улыбка. Ужасно грустная улыбка.
– Но я не могу, я люблю тебя, Вер.
– Дим, мы ошибались. Это не любовь, взаимное притяжение. Гормоны, жажда испытать неизведанное…
Да какое, к чёрту, неизведанное? Максимумом неизведанного в их отношениях были ночи поцелуев и объятий. Ничего более интимного. Да, Дима помнил ощущение её нежной кожи под ладонями, но… Блять, он не «жаждал испытать что-то новенькое», но Веру ЛЮБИЛ.
– Слушай, ну какая любовь в шестнадцать лет? Давай просто забудем обо всём.
– Вер…
– Прощай, Дим. И не приходи больше ко мне, я не хочу больше тебя видеть.
Он не успел ничего сказать, все последующие слова Вера уже не слышала – она отключилась. Но он не мог так просто закончить, сначала звонил – десятки, сотни раз. Несколько часов постоянных звонков, пока номер вновь не добавили в чёрный список.
Потом открыл ВКонтакте, где – о чудо! – ещё не был заблокирован.
Дериглазов: «Твою мать! Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ!»
Дериглазов: «Слышишь?»
Дериглазов: «И не смей отказываться!»
Ответа не было до самого вечера. Вера прочитала сообщения мгновенно, но ничего не пыталась написать, он уже отчаялся ждать ответ, собирался вновь наведаться к ним домой, когда…
Вероцкая: «Уверен, что хочешь меня видеть?»
Одно короткое сообщение, которое Дима в неверии перечитал раз на десять, прежде чем набирать ответ. Но не успел.
Вероцкая: Тогда лови.
И фото. Селфи. Знакомые тёмные волосы, сейчас спутанные, глаза прикрыты ладонью, а лицо… нет, на нём больше не было бинтов, зато виднелись яркие красные полосы-шрамы. На правой щеке они тянулись от виска к подбородку, рваные, неровные; на левой шов шёл наверх от угла губ. «Сильное повреждение кожных покровов на лице, руках, ногах, животе; наложены швы, необходимы дальнейшие операции», – вспомнил Дима короткий вердикт врачей, который удалось добыть Стасу. Фоторгафия карточки тогда была размытой, Дериглазов сомневался, что понял правильно, зато осознал теперь.
Шрамы останутся. На прекрасном лице (и теле) его Веры останутся шрамы. Но ведь это всё равно ЕГО Вера.
Дериглазов: «Солнце, что за глупости? Ты у меня всё равно самая прекрасная. Давай, я приду завтра и поцелую каждый шрам. И он обязательно заживёт».
Вероцкая: «Дим…»
Дериглазов: «Что?»
Вероцкая: «Дело не только в этом. В шестнадцать вся жизнь впереди».
Дериглазов: «И?»
Конечно, он тогда не поверил ни единому слову. Не смог. Кричал, звонил Стасу, требовал, чтобы его сестра сказала это всё в глаза, даже раздолбил почти новенький мобильный. По голове его за это не погладили, но телефон купили новый с условием, что этот останется цел, даже когда он вновь откроет на нём тот злополучный диалог.
Вероцкая: «Я не люблю тебя больше. И, кажется, никогда не любила».
-06-
И вот спустя почти пять лет с того дня Дима сидел перед ней на корточках, осторожно перебирал тонкие пальцы, словно ничего плохого никогда не случалось, и думал: как бы всё сложилось, если бы он тогда тоже был в машине?
Димка криво усмехнулся. Скорее всего, даже в этом случае всё изменилось бы до неузнаваемости, и они перестали бы общаться. Особенно в этом. Потому что единственное место в машине, оставшееся свободным в тот вечер, грозило своему пассажиру быстрой, но болезненной смертью. Возможно, ему бы даже отсекло пару конечностей… Где уж тут шрамы Веры?
Сказать больше было нечего, мгновение слишком затягивалось, поэтому Дима заставил себя подняться и отойти подальше – выглянуть в коридор, по которому должна была пойти врач, возвращаясь к кабинету. Что бы ни случилось, ждать больше десяти минут он не собирался: если не явится хотя бы медсестра, просто подхватит Веру под локоток и увезёт в больницу. В идеале было бы наведаться к матушке в ресторан – он всего в трёх кварталах от вуза, и там есть аптечка на все случаи жизни, а антигистаминные вообще имеются как в десятке видов таблеток, так и в уколах. Но мама сегодня дома пытала старшего брата.
– Значит, всё как всегда, да? Мы друг друга не знаем? – вопрос вырвался сам собой, даже расстояние не помогло его удержать.
– Слушай, я хочу здесь освоиться, – тихонько отозвалась Вера с дивана. – Пусть не стать своей, но спокойно выжить до конца года. Мне не нужно лишнее внимание.
– То есть в первый же день вывалиться из кабинета, хрипя точно свежеподнятое умертвие, это не «лишнее внимание»? – усмехнулся Дериглазов. – А признать, что знакома со мной, – лишнее?
Он не оборачивался, продолжал смотреть в конец коридора, где в любой момент могла вынырнуть из-за угла медсестра. До звонка с пары было ещё минут десять, все сидели по аудиториям, и казалось, сейчас они здесь совершенно одни. Одни во всём мире.
Жаль только, что в который раз повторяют совершенно идиотский разговор.
– Я не специально привлекла внимание, это аллергия!
– Отлично, пусть так, но ты послала лесом нашего активиста, расстроила старосту и явилась в институт в маске. Думаешь, это помогает строить из себя невидимку? – пожал плечами Дима.
Вдалеке что-то хрустнуло, словно кто-то едва слышно шагал к спорящим в закутке старым знакомым, однако коридор по-прежнему оставался девственно чист.
– Ваш староста чуть не разбил мне нос, а активист… ой, неважно. – Дериглазов спиной чувствовал, как Вера поджала губы и раздражённо сложила руки на груди. По крайней мере, раньше она всегда так делала, когда злилась. – Ты ведь понимаешь, что я не могу иначе? И да, даже закрывая лицо, можно не привлекать внимания, если не искать лишних раздражителей. Особенно закрывая лицо. Маска будет смущать окружающих день, два, неделю, но потом она станет обычной блажью чудной девчонки, которая никому не нужна.
– Ага, конечно, вдруг ты фанатка K-pop? – ядовито усмехнулся Димка, поворачивая голову и устремляя взгляд в другую сторону коридора. Туда, где в окне серело пасмурное небо ранней осени – бабье лето в этом году было своеобразным, то хмуро и сыро, то не по-осеннему жгучее солнце.
– Почему бы и нет? – парировала Вера. – Зато через пару месяцев они будут помнить только маску, не лицо. Мы выпустимся, а уже на следующий день не вспомним друг друга, даже нос к носу столкнувшись в магазине.
– Не думал, что у тебя настолько паршивая память… – отозвался Дериглазов, отмечая, как быстро плывут по небу тучи. Вот только что уголок был в поле зрения и уже скрылся за оконной рамой.
– О, во мне можешь не сомневаться, – послышалось ворчание в ответ.
Дима едва смог удержаться от колкости, хотя на языке так и крутилось что-то в стиле: «Не переживай, я проверил на практике», «Так и думал, склероз налицо!», «Точно, какие сомнения, когда ты лучшего друга уже пять лет вспомнить не можешь?». Но каждый раз, когда слова уже были готовы сорваться с губ, в голове словно что-то перещёлкивало: каким же жалким он будет казаться! Любая его «едкая» реплика докажет только одно: Дима до сих пор обижается, расстраивается, помнит.
Нет.
– Дим?
Проводив взглядом ещё одну тучу, убежавшую за прямоугольник окна, он глубоко вздохнул и обернулся. Вера всё так же сидела на диване, только поза стала напряжённей – не умирающий лебедь, откинувшийся на мягкую спинку, а собранный, сосредоточенный боец. Что, впрочем, недалеко ушло от истины: когда твоя мать владелица частного охранного предприятия, носящего гордое имя «Сокол», ты и сама обязательно станешь соколицей. Если она в шестнадцать подобно Рембо буквально за минуту врывалась на второй этаж, то что уж говорить о способностях, когда после аварии лучшей реабилитацией Веры стали тренировки, тренировки и снова тренировки? Кажется. По крайней мере, Димке так её брат рассказывал.
– Ну?
– Ты злишься.
– А ты констатируешь факты! – фыркнул он. – Конечно, злюсь.
Хотя Димка понимал, что врёт сейчас сам себе. Нет, он не злился, ни капельки. Отвратительную смесь горечи и разочарования, которую он испытывал, невозможно назвать «злостью», это… это просто… чувство потери, от которого давно уже нужно было избавиться. Мерзкое ощущение, которое постоянно преследует его с того самого вечера, когда они впервые решили «не общаться».
Впрочем, с тех пор таких договоров была уже сотня. Последний продлился почти год – самый долгий и отчаянный. Но всё равно они вновь смотрят друг другу в глаза, молчат и, кажется, возвращаются к прежнему разговору.
– Я слышал о реформе и о том, что заочников перекинут в другие группы. Сожалею, – наконец, добавил Дериглазов. – Даже читал, что всем выпускникам придётся учиться лишний год.
– Мне пришлось сдать летом лишние экзамены, чтобы ничего не потерять, – согласилась Вера, с удовольствием сменив тему. – Три зачёта ещё остались до нового года, буду разбираться перед практикой.
– Значит, ты специально решила попасть в выпускную группу, даже помня, что в ней могу оказаться я? Чтобы потом показывать чудеса игнора?
– Чтобы скорее выпуститься и заниматься любимым делом! – глаза Веры гневно сверкнули. – Ты же младше, я вообще не думала, что мы можем столкнуться.
– На полгода, Вероцкая! – вспылил он.
– Но всё равно же младше. И раньше учился на класс ниже.
– Да, особенно если учесть, что очники учатся четыре года, а заочники пять. Простая арифметика.
Вера ничего не ответила, лишь раздражённо взмахнула рукой и тяжело задышала – то ли от недовольства, то ли от аллергии, которая, судя по голосу, продолжала сдавливать горло. Но пара секунд молчания, и она взяла себя в руки:
– В общем, я не ожидала, но прошу, если…
– Ой, божечки, вы меня ждёте? – раздался за спиной Димы тоненький голосок. – Секундочку, ничего страшного, сейчас всё решим.
Дериглазову так и не удалось услышать просьбу Веры, низенькая пышная, точно булочка, медсестра, явившаяся наконец к кабинету, тут же отворила дверь и практически втащила их внутрь. Но он прекрасно знал, что она хотела потребовать: не разговаривать, не видеться, не общаться. А возможно, даже делать вид, что они совершенно не знакомы.
Он сидел на скромном раскладном стульчике в углу кабинета, наблюдая, как медсестра носится над Верой, проверяя горло, нос, реакцию зрачков – а это-то зачем? – и вообще чуть ли не анализы мочи пытаясь взять, и думал. Шестерёнки в голове крутились настолько яростно, что заглушали все звуки извне – диагнозы, результаты, данные. Единственное, что он уловил: Вере стоит полежать минут двадцать, если легче не станет, осмотр продолжится.
Итак, значит, у него есть двадцать минут, потому что никуда Дима отсюда не уйдёт, пока не услышит окончательный вердикт. Это раз. Два – он удостоверится, что Вероцкая в целости и сохранности доберётся сегодня домой, желательно минуя оставшиеся пары. А три… что ж, насчёт третьего пункта он до сих пор не был уверен, но уже строил коварный план.
Пять лет. Пять грёбаных лет… он боялся, соглашался, терпел, надеялся, что одна вредная девица одумается, и бежал по первому зову. Ладно, бежал просто потому, что не мог отказать и сам желал помочь. Но сейчас важно не это.
Важно то, что как бы сильно Вероцкая ни желала, им придётся провести рядом четыре месяца. Пять дней в неделю, четыре часа в день минимум. И если это не поможет, не поможет уже ничто.
Пан или пропал.
