Валерия Лисичко
Ревность
Мая жила в своём мире. Феликс жил на её диване. Первое время он пытался встроиться в мир Майи – обнять, встречая на пороге, подтанцевать к ней во время уборки, оставить горячий поцелуй, пока она будет щёлкать пальцами по клавишам старой печатной машинки.
И каждый раз Майя будет изгибаться и шипеть на него, цыкать, как на нашкодившего щенка. И он будет виновато трусить на свой диван, не понимая, в чём провинился и что ему делать. Феликс обиженно лежал на диване, глядя на увлечённую Майю. И каждый раз чувствовал, что уборка, книга, чашка чая и даже грёбаная печатная машинка выше него в списке приоритетов Майи.
Она ныряла под его одеяло ночами. И пару раз он просыпался от её неожиданных ласк. И Феликс откликался. Однажды он решил рискнуть и отказать ей. Она растворилась так же легко и быстро, как и появилась. И следующий день абсолютно ничем не отличался от остальных. А у Феликса родилась фраза, которую впоследствии он вложил в одного из своих героев: «Ей от меня был нужен даже не секс. Обидно. Пугающе обидно».
Феликс почти сдался: неделю он лежал в молчаливой тишине на диване Майи. Он не разговаривал с ней даже у себя в голове. Квартира давила на него звоном пустоты. Квартира выдавливала его из себя, исторгала, душила.
Майя впитывала его в себя ночами, как будто вращивая его тело в своё, как будто сопротивляясь собственному злобному жилищу.
И тогда Феликс ринулся в последний отчаянный бой. Он хотел раскурочить Майю, спровоцировать её, вывести на живые человеческие эмоции. Он стал выдумывать всё более и более фантастические истории: то он встречал знаменитость по пути на собеседование (такое же вымышленное, как и остальная история) и они со знаменитостью сцеплялись языками, как закадычные друзья. То настраивался на волну предков и не мог себе позволить выйти из энергопотока. То его задерживали спецслужбы и он возвращался буквально минут за десять до Майи. И, наконец, жалостливое, почти молящее о разоблачении, рассказанное безнадёжным, бесцветным голосом: «Я видел привидение».
Майя же живой человек! Не может она проглотить эту глупость! Оправдать приходом приведения безработицу, грязный пол и невымытую посуду.
Но Майя просто сказала: «Хорошо».
Тогда Феликс сдался. И замолчал окончательно. Тишина победила. И, кажется, Майе правда от него ничего не было нужно. Ни денег. Ни поддержки. Ни порядка. Даже серпентариевый секс не был чем-то обязательным и действительно важным.
Феликс не зря в своей последней сказке сказал про привидение. Он им и стал. Привидение, которое живёт под крышей старого дома. Не кот. И даже не хомячок. Призрак. Одинокий призрак, наказанный молчанием.
Много лет спустя, когда визиты к Майе станут еженедельными, а дома появится молодая жена, Фил спросит, знала ли он, что он лжёт?
– Знала, – ответит она так же просто, как когда-то кидала «хорошо». – Но тебе важно было выдать свою историю. А мне всегда нравилось, как ты сочиняешь.
Но тогда Феликс замолчал. С его молчания началась их параллельная призрачная жизнь. Майя – в прошлом. Он – в будущем. Пересекаются на изломе времени. Они просто случайно пересеклись внутри одной квартиры. И он подглядывает в прошлое. Феликс, наверное, поверил бы в эту мысль, если бы не жадные ночи.
…Тела пересекались в моменты холодной близости.
Её тело магнит – влечёт. Но сколько он ни подкатывает, холод и непонимание. Только сама идёт к нему в руки, быстро раздевается. Он гладит и целует. Она тихо постанывает, извиваясь ледяной химерой. И рассыпается в пике близости.
***
Феликс пробовал наговориться в магазинах, знакомиться с людьми на улицах, но якорь тянул его в квартиру под крышей. Что-то тягостное и важное ждало его там.
Ему нужно было, жизненно необходимо было разрушить стену тишины между ним и Майей. Фиаско не давало ему упорхнуть из-под крыла любовницы. Фиаско и холодный магнетический секс.
Вскоре он вовсе перестал выходить на улицу. Пух как на дрожжах на её диване. И злился. Майя отбрыкивается от него короткими фразами. Односложными «да» и «нет». Иногда просто вскидыванием руки, требующем немедленной тишины. Погружённая в свои мысли. А он недостоин даже взгляда.
Он невыносимо хотел поговорить с ней – заполнить тишину. Она вскидывала руку, как дрессировщик, отдающий команду: тихо, сидеть, место.
И Феликс покорно кочевал от холодильника на диван.
Она – у печатной машинки, за книгой, с глиняной чашкой у окна. Короткие глубокие глотки. Она подолгу смотрит в окно, всматривается, как будто выглядывает кого-то.
Она может бросить небрежно: «У писателя всегда женская душа».
И Феликс подхватит слова как брошенную кость. Глоток воздуха. Короткий диалог на пять-десять минут. Иногда обмен парой фраз. И он чувствовал жизнь. А потом пальцы Майи возвращались к литерам печатной машинки. И жизнь утекала из него.
Гаснет свет. И Феликс ещё несколько часов лежит без сна. Вслушиваясь в дыхание: сегодня она змеёй к нему? Или уже спать? Сегодня она безразличная? Или животная, жадная, как самка богомола, требующая оставаться в ней до конца? Алчная до плоти, до семени. Почему с её жадностью до тела не родила? Феликс задавался этим вопросом ещё во времена их совместной жизни. Слишком высокомерна для уязвимости?
***
Уже будучи в браке и поглядывая на люльку с сыном, он напишет о своей любовнице: «Она рожала идеи и, может быть, гениев. Плодородная и жестокая».
Однажды Феликс, листая её черновики, стопкой сваленные у печатной машинки, найдёт стихотворение:
«Во льдах не всходят семена,
Зато играет свет».
«Он хотел наследников. Я испытываю отвращение к перспективе беременности. И безразличие к детям. Не люблю суету», – эти строки вытянет из художественной прозы Феликса один исследователь литературы и обоснует на них свой труд об исповедальном характере прозы главного философа своего поколения.
