Валерия Лисичко
Ревность
Он смотрел, как тает её сигарета, как облачко за облачком вспархивает дым из её рта.
– Вы мне снились, – выдал он, наконец. – В пещере изо льда. Расправляли кожистые крылья. И пили мою кровь.
С десяток быстрых затяжек.
– Романтично, – процедила Майя, перемешивая слово с дымом. – Не только же кассе из тебя кровь пить. Пусть и прекрасная дама полакомится.
Помолчали.
– Феликс, – она скользнула взглядом по бейджу. – Адрес мой, надеюсь, запомнил. – Кивнула на виднеющуюся меж домов крышу пятиэтажки. – Романтический ужин и вправду лучше проходит в компании.
Майя взяла из его рук сигарету и поцеловала парня. Оторвавшись, посмотрела на него, обескураженного. Развернулась. И ушла. Чтобы в сгустившейся за окнами ночи сбросить шкуру старого свитера и сверкнуть в бледном свете, падающем от уличных фонарей, змеиной кожей, чтобы упругое плотное тело извивалось кольцами под пальцами парня, которому она снилась. Чтобы услышать тонкий, похожий на писк, голос утренних птиц. И уснуть до полудня на липком постельном белье.
***
Грязная сумка с его вещами опустилась на глянцевую поверхность комода вечером того же дня.
Майя смотрела странно, когда Феликс сбивчиво и путано рассказывал печальную историю о потере работы.
Историю, в который его увольняли из-за неё, Майи, по её вине.
Историю, в которой его увольняли из-за их страсти.
Историю, в которой Феликс героически терял работу во имя их неземной любви.
Майя слушала. Внимательно.
Лицо её ничего не выражало. А глаза смотрели сквозь него и силились зацепиться так, как если бы перед ней стоял не человек из плоти и крови, а сгущались в еле различимый силуэт тени. Так, как будто он говорил не ей в лицо, а она вслушивалась в отрывки слов, доносящихся из другого измерения.
Он говорил.
Майя слушала. И не задавала вопросов.
Наверное, это её могильная беззвучная готовность принимать в себя его слова так сильно нервировала Феликса. Он обвивал её липкими лживыми словами, как щупальцами, как спрут свою добычу. А она смотрела, трезво, не очарованно, не поддаваясь гипнозу плавных речей – гладких слов. И не сопротивлялась. Вот сейчас сожмёт щупальца сильнее – и хрустнут позвонки. Он привык, что уже после первого абзаца его начинали ловить на нестыковках, пытались проверить истинность слов, найти свидетелей… Люди кусали щупальца, жгли их. Щупальца приходилось одёргивать и тянуть вновь. Пока собеседник резал одни, другие обвивали со спины.
Почувствовав сопротивление собеседника, Феликс начал бы хорохориться, возражать, раздувать свою сказку. Переубеждать. В пылу словесной битвы он был неподражаем. В огне спора мог доказать, что земля плоская, а его собеседник лишь сон бабочки, снящейся монаху, который снится бабочке. Тогда бы история сложилась. А тут – тонула в тишине внимательного слушателя и разваливалась.
Мая слушала. Просто. И не возражала.
– Хорошо, – легко сказала она, когда Феликс наконец завершил свою историю и подвёл итог, связанный с временной безработицей, как следствием – безденежьем и потерей жилья. Ответственность за финансы и жильё внутри этой истории возлагались на Майю.
«Хорошо», – сказала Майя врезавшимся под кожу щупальцам, нашёптывающим, что это ради её блага.
Просто согласилась. Без торга. Лишних вопросов. И временных рамок. Майя с жёстким взглядом, кусачая Майя, насмешливая Майя… такие женщины могут заставить подписать контракт кровью. Не стала.
В безучастности Майи Феликсу чудилась маска. Если она не сопротивляется и так легко соглашается заплатить несправедливую цену, то это, может, он чего-то не знает? Может, он вовсе и не на совместную жизнь подписывается, где из него будут пытаться вылепить-выдоить мужика? Может быть, Феликс ошибся и Майя его не как мужчину позвала в свою жизнь? А как кого тогда?
Разорванная щупальцами кожа вместо отторжения и нагноений стала прирастать, впитывая в себя осьминога, вращивая его в свой организм.
Намного позже, когда Феликса начнут признавать, он напишет пост про мелкого мошенника из «Мёртвых душ»:
«Если с тобой не торгуются, жди подвоха. Если ты своим спектаклем не набил себе цену, не убедил, не вырвал согласие из глотки собеседника, то как будто и права не имеешь, как будто не отработал, почти своровал. Не феерично своровал одной рукой показывая фокусы, а другой обшаривая карманы, а по-тупому, то, что плохо лежало. Такой преступник чует ловушку. Он уже надкусил сыр, но ещё не заметил мышеловку».
Майя открыла перед Феликсом дверь в свой дом, как секты открывают двери новым робким адептам. И он вошёл.
Вошёл и провалился в параллельное измерении её квартиры. Майя жила, словно не замечая Феликса, в своём ритме: каждое утро – клацканье клавиш за печатной машинкой. Быстрый завтрак. Если он успевал, то мог разделить с ней молчаливую трапезу. Если нет, она оставляла его порцию на столе. Она уходила на работу. Вечером возвращалась с продуктами: сегодня хлеб и немного сыра, завтра – овощи. И так каждый день по чуть-чуть, не утруждая себя тяжёлыми сумками. Чтение книг. Подолгу могла стоять с глиняной чашкой, делая редкие маленькие глотки и разглядывая вид за окном – дорогу, мост, уходящие возрастающей лестницей дома – как в котловане, как в Колизее.
Старенький патефон и звуки винила. Уборка. Стирка. Она его как будто не замечала, не предлагала помочь – он иногда сам включался, неловко встраивался в её молчаливые ритуалы. Иногда она что-то тихонько напевала-намурлыкивала себе под нос.
Намного позже, уже натравливая толпу троллей на своего менее удачливого коллегу по перу, Феликс сравнит толстокожих людей с тонкокожими, покрытыми адамантиевой плёнкой. Под адамантием никто из читателей не разглядит Майю. И только она сама, читая эти строки с экрана смартфона, улыбнётся одними глазами.
