Андрей Валентинов
Орфей и Ника

Полная версия

Око Силы. Вторая трилогия

1937–1938 годы

Книга шестая

Глава 1. Детектор лжи

Гранит казался теплым. Апрельское солнце нагрело камень, и можно было без страха прислониться к высокому парапету бесконечной набережной, наблюдая за неслышным течением широкой реки. День выпал на славу – ясный, безоблачный. Над рекой деловито кружили птицы, где-то неподалеку играл духовой оркестр, воздух был свеж и чист…

Человек, стоявший у гранитного парапета, дернул плечами и запахнул пальто. День был теплым, но холод шел изнутри, от самого сердца. Вначале казалось, что к этому можно привыкнуть. Январь, февраль, март… Он был болен уже больше трех месяцев. Человек еще раз окинул взглядом реку. Внезапно показалось, что он уже бывал здесь, именно на этом месте. Только показалось. Январь, февраль, март – все, что он помнил. Дальше начиналась пустота.

«Сколько мне лет?» На мгновенье он испугался, но память, которая теперь – с января – работала безукоризненно, тут же подсказала. Ему двадцать пять. День рождения – 15 февраля, место рождения – город Харьков…

Человек огляделся, бросив взгляд на фланирующие по набережной парочки. Зря он вышел в город! Лучше всего было запереться в номере, взять рижское издание Уоллеса, купленное на прошлой неделе на толкучке возле площади Мира, и проваляться на диване весь день. А можно вообще не читать, а просто лежать неподвижно, закрыв глаза и завесив окна шторами. Так ему становилось легче, даже холод куда-то исчезал…

«Не раскисать!» – прошептал он, словно заклинание. Не раскисать! Он болен, он потерял память, но врачи обещают, что это ненадолго, все снова вернется. Он вспомнит. Он обязательно вспомнит! А пока – не раскисать, работать, заново заучивать собственную биографию… 15 февраля, город Харьков, семья рабочего-металлиста, отец погиб на деникинском фронте в 1919-м, мать умерла через два года, беспризорник, колония имени Дзержинского… Внезапно вновь почудилось, что он помнит эту набережную, эту неспешно текущую реку и даже холод – такой знакомый, привычный. Да, тогда было холодно, он шел по набережной, так же подняв воротник пальто, ему было плохо… Может, уже тогда он был болен?

Человек вынул папиросу, покрутил в пальцах, бросил. Почему он курит? Может в той, другой жизни, он был заядлым курильщиком, и теперь это последнее, что осталось от него, настоящего?

Взгляд на часы – времени более чем достаточно. Можно пройтись по набережной, там дальше ЦПКО, за ним – Нескучный сад, где можно спокойно посидеть на лавочке, выпить газированной воды с мандариновым сиропом… Да, это он помнил. Он бывал здесь. Если пройти по набережной, справа будет Крымский мост, дальше – новый парк, названный именем классика пролетарской литературы. Откуда-то из неведомых глубин всплыли факты – холодные, бесстрастные. Такое было уже не впервые. Он хорошо помнил уйгурский язык, но только из собственной биографии узнал, что служил несколько лет в Средней Азии. Да, он помнил уйгурский и узбекский, то и дело всплывали китайские слова, но это было не свое – чужое, принадлежавшее кому-то, исчезнувшие без следа…

…И тут он почувствовал страх. Не собственный – чужой. Кто-то стоял рядом, и этот «кто-то»…

…Странная способность ощущать эмоции не подвела. Неизвестный стоял в двух шагах, очевидно подойдя со стороны ближайшего переулка. Чернявый невысокий парень лет двадцати двух.

– Товарищ… товарищ старший лейтенант!

Слова прозвучали неуверенно, неизвестный сам испугался сказанного. Надо отвечать. Это был шанс – тот шанс, ради которого он и вышел сегодня на улицы Столицы.

– Здравствуйте!

Он попытался улыбнуться, но что-то вышло не так – парень растерянно моргнул.

– Извините… Я это… ошибся…

Нет, не ошибся! Они были знакомы. К нему обратились по званию, а ведь он в штатском!..

– Погодите! Мы с вами были?..

Он осекся. «Были!» Так нельзя!

– Нет. Извините, товарищ!.. Вы просто похожи…

Парень уже пятился, пытаясь скорее уйти. Почему он боится? Не выходца же с того света встретил!

Человек вздохнул, собираясь с силами.

– Я… Я Павленко Сергей Павлович, работник НКГБ. Несколько месяцев назад я получил травму, был ранен. Не помню, что было со мной до января 38-го. Полная амнезия… Если мы с вами встречались, то скажите, я вас… Я вас очень прошу!

Парень молчал, лицо стало хмурым, губы сжались, побелели. Он не верил – но не уходил.

– Амнезия… А… А разве так бывает, товарищ старший лейтенант?

«Госбезопасности» добавлено не было. Случайно? Или чернявый был знаком именно со старшим лейтенантом? Когда же его успели повысить в звании?

Человек подумал и достал удостоверение.

– Вот, прошу! Старший лейтенант госбезопасности… То есть, майор Ленинградского управления НКГБ Павленко. Командировочное предписание показать?

– Ну, это… Не надо, товарищ майор…

Парень вздохнул и достал из внутреннего кармана красную книжечку. Выходит, они были не просто знакомы!..

– Старший лейтенант Прохор Карабаев. Главное управление НКВД.

Удостоверение он смотреть не стал. Старший лейтенант говорил правду, в этом не было сомнений. Значит, они служили в одном наркомате?

– А насчет потери памяти… К сожалению, бывает. Я не помню ничего. Врач сказал, что, если удастся поговорить с теми, кто меня знал раньше…

Теперь темные глаза Карабаева смотрели в упор – недобро и недоверчиво.

– Прошу прощения, товарищ майор! Я это… Действительно обознался. Вы немного похожи на моего… то есть, на одного сотрудника Главного управления. Он исчез в ноябре 37-го. Но я ошибся…

Нет, старший лейтенант не ошибся – просто не хотел говорить. Кажется, он вообще жалел, что затеял эту беседу.

– Ну хорошо… На кого я похож? Надеюсь, это не тайна?

Чернявый быстро оглянулся и пожал плечами:

– Вообще-то тайна. Но раз вы из НКГБ, товарищ майор… Вы немного похожи на врага народа Сергея Павловича Пустельгу. Только вы не очень похожи. У вас глаза другие. И голос…

Карабаев говорил вполне убедительно, но майор верил своим ощущениям. Чернявый явно не сомневался, кто перед ним. Вот оно, значит, что! Пустельга Сергей Павлович, старший лейтенант Главного управления НКВД, а ныне – враг народа. Пустельга – не Павленко! Он еще удивлялся, отчего это отчество совпадает с фамилией!

– И что такого совершил этот Пустельга?

– Да враг он, товарищ майор, – вздохнул чернявый. – Саботировал ход расследования, оказался замешан в уголовном преступлении. Скрылся…

Вот те на! Хорошенькая же у него биография! Но что-то было не так. Кажется, старший лейтенант Карабаев не особо верит в злодейства бывшего сослуживца.

– Вот, товарищ майор.

…Сложенное вчетверо стандартное объявление о розыске – из тех, что рассылаются Большим Домом по всем областям. Все верно – Пустельга Сергей Павлович, бывший сотрудник Главного управления. Снимок был сделан давно, а может, он, майор Павленко, успел здорово постареть за эти месяцы…

Пальцы дрогнули. Теперь сомнений не было. Итак, старший лейтенант Пустельга, враг народа, которого разыскивают по всему Союзу.

– Здесь… Здесь сказано об особых приметах…

В горле стало сухо, слова прозвучали сдавлено, еле слышно.

– Ага, – Карабаев глядел куда-то в сторону. – Шрам на шее, слева. Я-то этого шрама и не помню. Наверное, в последние дни…

– Хотите посмотреть? – рука уже расстегивала ворот пальто.

– Нет, не надо, – старший лейтенант по-прежнему смотрел мимо. – Вы же меня все равно не помните!..

Все стало на свои места. Парень ему не верил. Да и как в такое поверишь? Его сослуживец исчез почти полгода назад, а теперь появился под другой фамилией да еще с удостоверением НКГБ!.. Стоп! Значит, саботировал ход расследования?..

– К сожалению, не помню, Прохор…

Услыхав свое имя, чернявый дернулся, повернулся, но тут же отвел взгляд.

– …Но, кажется, начинаю понимать! Скажите, расследование, которое мы с вами вели, было очень важным?

– Ну…

– Ясно!

Потрясение ушло, голова работала четко, камешки разбитой мозаики начали складываться воедино.

– Ясно, Прохор! Итак, в конце прошлого года вы… мы вели какое-то важное расследование. А важное расследование всегда кому-то мешает, особенно тем, кого ищут. Как я понимаю я… Пустельга был старшим?

Карабаев молча кивнул.

– Ну вот… Старший лейтенант Пустельга внезапно исчезает и уже задним числом его объявляют врагом народа. Расследование сорвано, да? Я прихожу в себя в больничной палате в одном из госпиталей Ленинграда. Мне говорят, что я майор Павленко, дают учить собственную биографию… Кстати, Пустельга из Харькова? Служил в Средней Азии?

– А говорите, не помните!

Кажется, чернявый все еще не верил.

– К сожалению. Уйгурский язык помню, а где и как служил – нет! Меня лечат и направляют в Ленинградское управление НКГБ. Другой город, другой наркомат… Даже биографию почти не поменяли – только фамилию. В Столицу не пускали до поры до времени, ждали, наверное, пока все утрясется. Логично?

Карабаев молчал, и майор ответил сам.

– Нет, нелогично, Прохор! Совсем нелогично! Зачем госбезопасности понадобился какой-то Пустельга? Да сейчас таких пачками к стенке ставят! Об этом думаете, да?

Вновь пожатие плеч. Впрочем, слов не требовалось.

– Ответ совсем простой, Прохор. Не знаю, что было со мною раньше, но сейчас у меня обнаружилась странная способность. Я чувствую людей – страшно им или весело, а главное, говорят ли они правду. Представляете, насколько это важно во время следствия?

Взгляд Карабаева изменился. Знал? Да, знал!..

– Так точно, товарищ майор! Михаил… Один наш бывший сотрудник, говорил, что вы… То есть, старший лейтенант Пустельга, умел по фотографии определять…

– Жив человек или мертв, – кивнул майор. – Теперь поняли? Нельзя было меня к стенке ставить! Просто отшибли память и посадили работать, как какой-то детектор лжи… А заодно и сорвали вам операцию. Вот и все!

– А вы не курили раньше, товарищ старший лейтенант, – вздохнул Карабаев. – И глаза не такие. Другие…

Странно, Прохор уже второй раз упомянул о глазах. Что в них могло измениться?

– Вы сказали о каком-то бывшем сотруднике – Михаиле. Кто он?

– Трое нас в группе было, товарищ майор, – неохотно ответил Прохор. – Вы, я и капитан Ахилло. Пропал он, почти сразу после вас… Эх, товарищ майор, чего они с вами сделали?

На этот раз чернявый говорил искренно, в голосе чувствовались горечь и жалость. Майор покачал головой:

– Выходит, сделали. Голос, глаза… Что еще?

– Да говорите вы совсем по-другому. Будто старше стали лет на десять. И слова у вас какие-то… не такие.

Сказано было не особо ясно, но майор понял. Очевидно, старший лейтенант Пустельга говорил как-то попроще, да и не столь уверенно. Впрочем, чему удивляться, ведь он, майор Павленко, – не последний человек в Ленинградском управлении, к тому же – незаменимый специалист!

– Ладно, Прохор. Постарел – так постарел, что поделаешь… Значит, нас в группе было трое. Не спрашиваю, чем мы занимались…

Намек был ясен, но Карабаев пропустил его мимо ушей.

– С вами, вижу, все в полном порядке.

– Ага, третий «кубарь» кинули…

– А что случилось с капитаном Ахилло? Он, как я понял, не был арестован?

– Не могу знать, товарищ майор! – отчеканил чернявый. – Исчез он. И говорить о нем не велено.

Не требовалось каких-то особых способностей, чтобы понять – Прохор, конечно, знает, но не желает рассказывать. Логично! В конце концов, вся эта история в глазах чернявого могла быть хорошо спланированной провокацией. Оба они служат не в «Красном Кресте»!

– Хорошо. Как мне вас найти?

Майор почему-то думал, что Прохор затруднится с ответом, но старший лейтенант тут же назвал свой адрес – он жил в одном из общежитий Главного управления, – а заодно и служебный телефон. Собственно, почему бы и нет? Скрывать ему нечего – ни от своего подозрительного начальства, ни от любопытных из «лазоревого» стана.

– Может, еще увидимся…

Майор спрятал блокнот, куда записал адрес, и бросил взгляд на Карабаева. Тот казался невозмутимым, но нетрудно было понять, что это – лишь маска. Старший лейтенант еле сдерживался чтобы не заговорить. О чем? Что знал чернявый? Чем занимался он сам, бывший старший лейтенант Главного управления?

– Спасибо, Прохор, – майор протянул руку. – Вы первый, кто мне сумел помочь. По крайней мере, теперь знаю, кем был…

– Да чего там! – чернявый коснулся его ладони, и чуть не вскрикнул: – Рука! У вас рука…

Ах да! Он и забыл об этом. После выхода из больницы майор старался избегать рукопожатий.

– Что, холодная? Извините, Прохор, запамятовал. У меня сейчас обычная температура – 35 и 9. Увы!..

Теперь Прохор вновь смотрел на него с плохо скрытым страхом.

– Вы, это, выздоравливайте, товарищ майор. Чего же врачи – не помогают?

– Обещают помочь.

…Он знал, что на ощупь его рука холодна, как у трупа.

– Ну я пошел, товарищ майор…

Чернявый быстро кивнул, и майор вдруг подумал, что у Прохора такой вид, будто он действительно простился с покойником.

– Погодите, старший лейтенант! Скажите, когда мы вместе служили… Мы… не ссорились?

– Нет, – на губах Карабаева мелькнула грустная улыбка. – Товарищ старший лейтенант Пустельга… Он был… То есть… Извините, товарищ майор!

Карабаев вновь кивнул и быстро пошел обратно, в сторону переулка. Последняя фраза ударила больно: «был»! Для Прохора Карабаева Сергей Пустельга мертв…

Майор отвернулся, бездумно глядя на равнодушную серую гладь реки. Вот он и узнал – даже больше, чем надеялся. Никакой он не Павленко, и напрасно он запоминал свою фамилию, которую и сочинили-то явно второпях. Пустельга Сергей Павлович, бывший работник НКВД, с которым что-то случилось в ноябре прошлого, от рождества Христова 1937 года…

«Не раскисать!» – повторил он, наверное, в тысяча первый раз. В любом случае он жив, не потерял разум, а значит, способен не просто выполнять очередные приказы руководства. Майор вдруг представил, что он входит в Большой Дом на Лубянке, предъявляет удостоверение и направляется прямо… ну, хотя бы в кабинет Николая, то есть народного комиссара внудел Николая Ивановича Ежова. Интересно, что будет в этом случае? Он подумал и понял – ничего. Скорее всего, внимательно изучат удостоверение, попросят немного подождать, перезвонят в НКГБ, а затем отпустят подобру-поздорову. А может, и звонить никуда не станут. К майору Павленко у НКВД нет претензий, а то что он немного похож на сгинувшего врага народа Пустельгу, – невелика беда! В Ленинграде майор много раз заходил в управление НКВД, и никто даже глазом не моргнул, хотя объявления о розыске туда поступали регулярно. Пустельга исчез, остался не помнящий родства Сергей Павленко, незаменимый специалист, живой детектор лжи…

Майор бросил последний взгляд на реку и не спеша направился дальше, по направлению к ЦПКО. Надо было погулять, подышать воздухом, а вечером предстояла работа, из-за которой его и вызвали в Столицу. Кому-то на самом верху понадобился автомат, умело сортирующий правду и ложь, чувствующий любые колебания подследственных и даже способный определить, далеко ли находится сбежавший из ГУЛАГа враг народа. Этим вечером он вновь будет решать чью-то судьбу – безошибочный детектор, способный разоблачить самого великого актера. И это все, что осталось ему, Сергею Пустельге? Даже те, кто сгинул в лагерях, перед смертью имели возможность вспомнить свою жизнь, друзей, близких. Он был лишен и этого. Что ж, кое-что ему все же осталось. Хотя бы узнать – и о себе, и о других. Итак, в группе их было трое. Двое сгинули, остался лишь чернявый Прохор, который не верит сотруднику НКГБ Павленко. Что ж, оставалось надеяться на следующую встречу…

Майор достал папиросы, привычным движением смял картонный мундштук и вдруг вспомнил слова Карабаева. Старший лейтенант Пустельга не курил. Ну и правильно! Сергей усмехнулся и швырнул пачку прямо в реку.

Вечером его никто не потревожил, и майор успел прочитать половину томика Уоллеса, прежде чем в дверь номера постучали. Была уже глухая ночь – часы показывали половину второго. Это не очень смутило, допросы часто проводились в эту пору. Удивило другое – машина с опущенными шторками на окнах ехала очень долго. Значит, его везут не на Лубянку и не в наркомат госбезопасности? Интересно, куда? Впрочем, вопросы задавать было некому. Сопровождающие, крепкие ребята в штатском, казались глухими и немыми.

…Дверца открылась, и он оказался в полутемном подземном гараже. Тут уж стало совсем любопытно: такого гаража не было даже в центральном управлении НКГБ, куда он заезжал утром по приезде. Где это может быть? Штаб округа? Но встречавшие его были в штатском – такие же вежливые, молчаливые, похожие друг на друга словно близнецы.

Длинный пустой коридор, караульный у двери и, наконец, маленькая комнатка, стол, два стула. Еще одна странность – здесь не было света. Темнота не смущала Сергея, напротив, ночью он ощущал себя бодрее, чем днем. Но почему здесь нет ни одной лампочки? Или тот, с кем придется говорить, имеет совиные глаза?

Ждать почти не пришлось. Дверь бесшумно растворилась, пропуская высокую, чуть сутулую фигуру. Темнота не позволяла увидеть детали, но Сергею показалось, что на незнакомце надет широкий плащ.

Майор поспешил встать.

– Здравствуйте, Сергей Павлович! – неизвестный задержался у порога, словно пытаясь рассмотреть в темноте своего гостя.

– Здравия желаю!

Человек в плаще кивнул, подошел ближе.

– Иванов. Садитесь, Сергей Павлович.

Теперь они оказались почти рядом, и Сергей понял, что не ошибся – Иванов был в плаще, более того, голову покрывал капюшон, мешавший разглядеть лицо даже в полутьме. А вот голос показался приятным – спокойным, доброжелательным.

– Да, – проговорил человек в плаще после минутного молчания. – Здорово они вас!.. Как сейчас себя чувствуете?

– Нормально, товарищ Иванов!

Уставная бодрость не скрыла растерянности. Выходит, они уже были знакомы?

– Да, вы сильно изменились, Сергей Павлович! Что такое «нормально» в вашем положении, могу догадаться. Постоянный холод, светобоязнь, сильная слабость на рассвете…

– Н-ничего, товарищ Иванов. Мне сказали, что это пройдет.

– Будем надеяться… Чтобы снять лишние вопросы, скажу сразу. Мы были знакомы еще до вашей болезни. Более того, ваши способности позволили установить одну важную деталь… Очень важную… Я смог уговорить начальство повысить вас в звании, так сказать, минуя одну ступеньку – прошлой осенью вы были старшим лейтенантом. Да, еще одно… Вам, наверное, небезразлично, от чьего имени я действую. Иванов – фамилия, как известно, популярная. Так вот, я помощник товарища Сталина. Как вы когда-то выразились – его псевдоним.

Сергей кивнул, рассчитывая, что Иванов неплохо видит в темноте. Что-либо ответить он пока не мог, слишком много пришлось узнать за эти минуты. Все действительно становилось на свои места. Интересно, знает ли товарищ Иванов, что его бывший знакомец Пустельга – беглый враг народа?

– Насколько я знаю, Сергей Павлович, ваши способности, несмотря на болезнь, нисколько не уменьшились. Ленинградские товарищи готовы носить вас на руках. Но вы нужны здесь. Для начала вы поможете мне выполнить одно поручение товарища Сталина. Сейчас я буду разговаривать с очень любопытным человеком. Вы будете присутствовать – незаметно. Вам нет необходимости видеть того, кого вы, так сказать, рентгенируете?

– Нет, мне главное слышать голос.

Поручение товарища Сталина… Подобного Сергей не ожидал. В таких верхах парить опасно! Кажется, тот, прежний Пустельга, ощутил это на собственной шкуре.

– Хорошо. Записывать разговор не надо, его зафиксируют на магнитофонной ленте. Ваша задача – слушать и следить, когда этот человек начнет лгать. И еще… Мне важно его общее состояние: волнуется ли он, боится. В общем, постарайтесь. Излишне напоминать о том, что все содержание разговора является государственной тайной.

– Излишне, – вздохнул Сергей. – Я постараюсь.

– Не сомневаюсь. А потом мы с вами побеседуем… Ну, пора!

Его провели за штору, в маленькую комнатушку, скрытую ложным окном. Здесь был стул и даже небольшой столик. Оставалось присесть и ждать. Сергей уже понял, что допрос предстоит необычный, вернее совсем даже не допрос. Это место не походило на кабинет следователя, да и товарищ Иванов явно не занимался подобными мелочами. Интересно, во время их прошлых встреч он тоже скрывал лицо под капюшоном? Но дело было не только в капюшоне.

…Точно! Сергей невольно пот со лба. Как же он сразу не догадался? Он легко чувствовал эмоции собеседника, даже случайного прохожего на улице. Но за весь их разговор, майору не удалось заметить даже тени того, что ощущал человек в плаще, словно товарищ Иванов был не живым существом, а говорящей статуей…

– Прошу вас, Николай Андреевич. Надеюсь, вы тут разберетесь, что к чему. Не обессудьте, у нас темно.

– Бастует электростанция?

Ага, началось! Сергей прислушался. Голос товарища Иванова был все тем же – доброжелательным, спокойным. А вот тот, второй, кого он называл Николаем Андреевичем, явно волновался, хотя и не подавал виду.

– Бастуют? – послышался смех. – Нет, думаю, товарищ Каганович такого не допустит. Так, по-моему, спокойнее. Даже если кто-то вмонтировал подслушивающее устройство, без электричества оно не сработает… Знаете, мы с вами давно не виделись, Николай Андреевич!

– Шесть лет.

Голос прозвучал холодно и даже недружелюбно. Впрочем, товарищ Иванов, похоже, не заметил.

– Неужели так много? Ай-яй-яй! Ну да, конечно, тогда у нас с вами состоялся не очень приятный разговор по поводу одного товарища… Впрочем, дело давнее, бог с ним. Увы, наша нынешняя беседа тоже не обещает быть легкой. Трудный вы человек, Николай Андреевич!

– Неужели?

…Сергей чувствовал, что собеседник Иванова еле сдерживает себя. Но теперь это было не волнение, а гнев, даже ярость.

– Да, вы трудный человек. Сотрудники наркомата жалуются, никому спуску не даете. Нельзя так с кадрами, Николай Андреевич! Кадры требуют бережного к себе отношения, они – наш золотой фонд!..

– Почему вы расстреляли Рютина?

Вопрос был настолько неожиданным, что Сергей невольно вздрогнул. Наступила тишина.

– А почему вы спрашиваете именно о Рютине? – Иванов заговорил по-прежнему мягко, словно речь шла о какой-то житейской мелочи. – Почему вы не спросите о Зиновьеве, о Ягоде, о Тухачевском или хотя бы о вашем дружке Бухарине?

– Потому что вы дали слово. Здесь, в этом кабинете. Шесть лет назад.

– Ах вот оно что!

Вновь наступила тишина. Сергей не знал, что и думать. Николай Андреевич предъявлял счет помощнику самого товарища Сталина – и за что!

– Ну что ж, раз вы заговорили о Рютине… Я мог бы сослаться на тысячу причин, Николай Андреевич. Но назову главную – Рютин наш враг. За эти годы он не изменился и не собирался меняться. Впрочем, речь пойдет не о нем. Вы, кажется, решили обвинить меня в нарушении слова, Николай Андреевич? Я знаю, вы очень смелый человек. Но вы – очень неблагодарный человек. Я расстрелял мерзавца Рютина, но спас кое-кого другого – вашего брата, например, его семью…

– А скольких не спасли?

Майору стало холодно – и это был не привычный холод, который мучил его уже четвертый месяц. Кто эти люди? Если Иванов действует от имени Сталина, то от чьего имени говорит Николай Андреевич? Он что, самоубийца?

– Не надо, Николай Андреевич! Мы не будем вести с вами общеполитическую дискуссии. Речь пойдет о другом. Начну издалека, хочу кое-что напомнить. Сразу же после окончания XIII съезда состоялось секретное заседание ЦК. Причем, на нем присутствовали лишь «старики», так называемых рабочих от станка, принятых туда по совету покойного Вождя, как вы помните, не пригласили. Как кто-то тогда выразился, эти товарищи были не столько от станка, сколько из-под бильярда… Оба мы с вами там присутствовали…

– Что-то не припомню. Или вы были без капюшона?

Странно, но Николай Андреевич, похоже, не опасался товарища Иванова. Сергей ощущал его страх, но бывший рютинец боялся чего-то другого…

– Конечно, я был без капюшона! Итак, разговор начал Зиновьев, он ведь тогда лез в вожди. Этакий красный Галифе, герой Питера! Знаете, Николай Андреевич, когда его потащили на распыл, он держался несколько иначе… Ну вот, товарищ Евсей, как вы помните, прочитал целый доклад, смысл которого заключался в том, что межпартийная борьба неизбежно приведет к Термидору, а следовательно, к гильотине. А значит, руководство партии уже сейчас должно позаботиться о создании надежного укрытия для партийных кадров. Если память мне не изменяет, идея всем неожиданно понравилась…

– Не всем, – кажется, Николай Андреевич усмехнулся. – Троцкий был против.

– Ну, что вы хотите от Иудушки? Он видите, ли считал, что гильотина останется сухой. Этакий идеалист!.. Решение, как вам известно, было принято единогласно, но с важной поправкой. Напомните, Николай Андреевич, с какой?

Голос Иванова стал мягким, вкрадчивым, каким-то кошачьим.

– Поправка Сталина. Каждый, кто уходит в убежище, навсегда отказывается от всякой политической деятельности. Кроме того, права убежища лишаются по специальному решению Политбюро.

– Совершенно верно…

– …И пункт третий. Центральный Комитет не берет на себя обязательства защищать убежище от тайной полиции.

– Запомнили? – товарищ Иванов хихикнул. – Да, «тайная полиция» – прозвучало не очень удачно. Феликс даже обиделся… Ну что ж, в таком случае я имею основание обвинить вас, как ответственного за убежище, в нарушение пункта первого поправки. Пояснить?

– Поясните!

Внешне ничего не изменилось, но Сергей чувствовал, что гость весь напрягся. Кажется, именно этого он и ждал.

– К чему, Николай Андреевич? Вы же прекрасно все понимаете. К вам пришел посланец Семена Богораза, а вы вместо того, чтобы указать ему на дверь, свели его с этим… Чижиковым. Надеюсь, вы не собираетесь этого отрицать?

– Не собираюсь.

…Облегчение – невиданное, невероятное. Значит, не это его волновало? Получается, Николай Андреевич нарушил пункт первый поправки не один раз, и данное нарушение – не из самых страшных!

– Отпираться действительно не имеет смысла. Чижиков – конспиратор опытный, но кое-кто из его присных излишне болтлив… Итак, вы нарушили условие, Николай Андреевич. Теперь я имею полное право сделать из этого соответствующие выводы.

– Попробуйте!

И снова – молчание. Сергей пытался представить, что делают эти двое. Стоят, глядя друг другу в глаза? Или сидят с внешне равнодушным видом, может, даже улыбаются?

– Эх, Николай Андреевич! – в голосе Иванова промелькнула нотка сочувствия. – Кого вы защищаете? Беглых крыс? Трусов? Конечно, ваша система защиты надолго задержит ребят Ежова, но вы-то уйти не успеете! Ни вы, ни ваша семья. Я еще тогда не понимал, почему вы взяли на себя это поручение?

– Я выполнял приказ партии.

– Э-э-э, бросьте! Приказа не было. Эту работенку предложили пятерым членам ЦК, и все отказались. Никому не хотелось возглавлять подполье в собственной стране. Уже тогда, после смерти Феликса, могли сгоряча и к стенке поставить, а уж сейчас… Вас что, Чижиков уговорил? Да он же трус! Троцкий, тот хоть не боится, книжонки пописывает. Даже Бухарин – на что слюнтяй, и то не захотел прятаться в нору! Знаете, что он сказал мне перед смертью? Что его смерть нужнее партии, чем жизнь! Кого вы спасаете, Николай Андреевич?

– Людей, товарищ Иванов.

Сергей перестал вслушиваться в ощущения собеседников. Иванов по-прежнему казался каменной статуей, с Николаем Андреевичем все уже было ясно. Кажется, он надеялся выйти из этой комнаты победителем. Лишь однажды Сергей почувствовал слабину, но разговор благополучно миновал этот риф.

– Значит, спасаете людей? Что я слышу? Бывший комиссар Стальной дивизии впадает во внеклассовый гуманизм! Как интересно! Давно хочу понять, почему такие, как вы – Смирнов, Ломинадзе, тот же ваш Рютин – выступаете против политики партии?

– Мы не выступаем против политики партии.

– Ах да, вы лишь против некоторых крайностей… Не надо! Вы что, думаете, можно построить какой-нибудь другой социализм? Хороший?

– Да. Без коллективизации, лагерей и Ежова.

Сергею стало не по себе. Рютин и Смирнов были обвинены в шпионаже и вредительстве, а дело, выходит, совсем в другом?

– Хорошая формула! А что вы думали во время гражданской? Где был ваш гуманизм, Николай Андреевич? Разве лагеря изобрел Ежов? Разве вы не ставили к стенке заложников в 18-м? Или тогда вам это нравилось?

– Нет. Не нравилось. Мы надеялись, что эта кровь – последняя, иначе незачем было все начинать. И мы думали, что гильотина останется сухой!

– Ах вот как!.. – голос Иванова потерял обычное добродушие, в нем слышался злой сарказм. – С этого бы и начинали, Николай Андреевич! Кажется, я понял. Можно расстреливать всех, но не товарищей по партии. А я обвинил вас в гуманизме! Беру свои слова назад. Ладно…

И снова пауза. Кажется, товарищ Иванов решил слегка потомить своего собеседника.

– Итожим… Я запрещаю вам всякие контакты с людьми Богораза. Всякие! Пусть Чижиков отсиживается в своей норе, но не пытается вести внешнюю политику. Второе: я не буду выдавать вас ищейкам Ежова, но и пальцем не пошевельну, если они выйдут на ваш след! Третье, и для вас самое главное. Если я узнаю, что вы мне лжете, то вы и ваша семья немедленно попадете в подвалы Большого Дома со всеми вытекающими последствиями. Вы поняли?

– А в письменном виде можно?

Сергею показалось, что Иванов все-таки не сдержится. Ему вдруг стало страшно за Николая Андреевича. Он что, считает себя бессмертным? Или думает, что наступление – лучший вид обороны?

– В письменном? – послышался негромкий смех. – Вы так привыкли к бюрократии? Если хотите, можем провести это решением Политбюро, когда Ежов куда-нибудь отлучится. Он-то вашего юмора не поймет!.. И, наконец, четвертое… Вы что, думаете, мне и всем остальным так по душе эти наши методы? Ежов – и тот не выдерживает, пьет горькую, сволочь, после каждого допроса, протрезвить не можем! И, знаете, в чем наша ошибка? Кого мы переоценили?

Пауза… Молчал Николай Андреевич, молчал его всесильный собеседник. Сергей напряженно ждал, что будет дальше. Выходит, и на самом верху признают, что допустили ошибку? Значит, там тоже ошибаются? И не в мелочах, не в тактике…

– Мы переоценили людей! Помните, как изящно выразился столь любимый вами Троцкий: «злые бесхвостые обезьяны»? Так вот, эти злые бесхвостые обезьяны оказались не столь подготовленными к собственному будущему, как хотелось. Сопротивление идет даже не на уровне разума, заговорили инстинкты! И вот приходится пасти жезлом железным и заодно давить тех, кто этому мешает. Вот и вся истина, Николай Андреевич. А истина может нравится, может не нравиться – но от этого не перестает быть таковой… Кстати, как там ваш дружок – товарищ Косухин? Процветает в царстве Богораза?