Валентина Зайцева
Тьма
Все права защищены.
Никакая часть этой публикации не может быть воспроизведена, распространена или передана в любой форме и любыми средствами, включая фотокопирование, запись или другие электронные, или механические методы, без предварительного письменного разрешения издателя.
История, имена, персонажи и происшествия, изображенные в этой постановке, вымышлены. Никакая идентификация с реальными людьми, живыми или умершими, местами, зданиями и продуктами не предполагается и не должна подразумеваться.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
До наступления тьмы и прихода армии темных морков, я никогда не осознавала, насколько темной, на самом деле, была ночь. В мире, где всегда горели прожекторы и уличные фонари, подсветкой оформлялись здания, освещались витрины магазинов – никогда не было по-настоящему темно. Не так, как сейчас.
За пределами этого маленького заброшенного магазина, в котором мы заперты, темнота такая густая, что я не вижу домов на другой стороне улицы. Даже дорогу не видно.
Это густая, пропитывающая чернота… повсюду. Я не могу сказать, день это или ночь. Мы давно потеряли счет во времени. Не видно даже луны, которая освещала бы наши страдания слабым белым светом.
Я вздыхаю и отпускаю занавеску, позволяя ей упасть обратно на место. Нам не следует смотреть в окно. Нас не должны видеть. Оставаться незамеченными – это наше правило выживания. И оно сохраняет нам жизнь уже больше полутора лет.
Вот сколько времени прошло с тех пор, как день, впервые, превратился во тьму, а потом она распространилась по всему миру. Это началось в Норвегии, затем, охватило Швецию, а затем, тьма распространилась, как вирус, по всему миру.
Никакого дневного света. Технологиям человечества пришел конец. Мы голодали, становились жертвами эпидемий, и повсюду вспыхивали войны. Все произошло так быстро, и вскоре нас осталось не так много.
Количество людей на земле значительно уменьшилось и наши силы были истощены еще до того, как темные морки пришли закончить работу. Теперь, они маршируют по всему нашему миру, по каждому континенту, тысячи армий сжигают наши города, убивая выживших, с которыми они сталкиваются. Они не хотят ничего, кроме нашего конца – просто и ясно.
И все, что мы можем сделать в эти дни – это попытаться выжить.
Все еще стоя у окна, я оглядываюсь на то, что осталось от нас. Четырнадцать. Это лишь малая часть того, кем мы когда-то были. Голод – наш злейший враг.
Мы сталкиваемся с ним каждый день, едва сводя концы с концами. Ну, сейчас это проще, когда так мало ртов, которые нужно кормить. Но тогда, всего лишь несколько месяцев назад, мы жили за счет остатков, которые могли найти в заброшенных домах, магазинах и больницах – везде, где бы мы не были, мы грабили все.
Инфекции и болезни тоже нельзя недооценивать. Они забрали многих из нас. Роды, старость, что ни назови, это угроза для нас.
Мы вернулись в темные века.
«Отойди от окна, Мила.» Это Зинаида Антоновна, самая старшая женщина в нашем маленьком племени. Она из тех женщин, которые, когда мир был нормальным, высказывали расистские высказывания на площадях и базарах.
Лучше ее послушать, чем потратить больше энергии на перепалку с ней. Я просто киваю и отталкиваюсь от стены. Она, в любом случае, права.
Мне не следует стоять у окна. Мы не можем рисковать, чтобы нас увидели, ни темные морки, которые рыщут по нашему миру и разрывают нас на куски, ни другие группы. В эти дни никому нельзя доверять. Даже собственному племени.
Именно поэтому, когда я уселась на перевернутом ящике у книжной полки в маленьком деревенском продуктовом магазине, я решила пересчитать свои припасы, разложенные у моих ног.
Четыре консервированные банки красной фасоли – моя любимая, и банка без этикетки, которая, как я боюсь, будет чем-то вроде кошачьего корма или тушенки. Если это будет корм, я обменяю его с кем-нибудь на консервированные фрукты, если дойдет до этого.
Убедившись, что никто не украл мою долю, я расстегнула рюкзак, чтобы осмотреть его изнутри. Мой фонарик смотрит на меня, насмехаясь надо мной.
Батарейки сели больше недели назад, с тех пор, я не нашла подходящих. Когда мы пробрались через заднюю дверь, в магазине были кое-какие батарейки.
Но, в тот день, была моя очередь дежурить, пока самые медленные из нас пробирались внутрь магазина, а потом мне пришлось сделать обход магазин, чтобы убедиться, что кроме нас в нем никого не было. К тому времени, как я закончила и нашла полку с батарейками, их уже там не было.
Здесь, кто успел, тот и съел.
Но, я всегда могу обменять свой мощный фонарик на более легкий с более тонкими батарейками, чтобы у меня было хотя бы немного света.
Но фонарики меньшего размера слишком слабы, чтобы проникнуть в толщу тьмы вокруг нас. Даже в магазине, я едва могу разглядеть выживших, стоящих по бокам от меня.
Я смутно вижу их силуэты, наблюдаю, как они едят холодные консервы из вскрытых банок. Но, я благодарна хоть тому тусклому свету, который у нас есть. Но пройдет немного времени, прежде чем и у этих фонариков сядут батарейки.
Что бы мы ни делали, как долго или часто мы бы это не делали, это постоянная борьба с тьмой.
Я отодвигаю фонарик в сторону и засовываю руку глубже в кожаный рюкзак. Со дна рюкзака я вытаскиваю карандаш и свою маленькую записную книжку. Она едва ли больше моей руки. Она предназначена для заметок, для записи идей. Не для зарисовок. Хотя, в последнее время, я уже не так часто этим занимаюсь.
Выйдя из тени, Алена садится рядом со мной. Я знаю, что это она, по резкому запаху дорогих духов в воздухе. Несмотря на конец света, она единственная из всех нас, кто беспокоится о таких вещах. Приятно пахнуть, блеск для губ, накладные ресницы.
Но она достаточно милая, так что я не хочу, чтобы она ушла.
«Эй, Мила», – говорит она. Я поворачиваю голову, чтобы посмотреть на нее. «У тебя есть абрикос?» – спрашивает она меня. В ее руках я могу смутно различить этикетку на банке, но я не могу прочитать, что на ней написано из-за плохого освещения.
«Вова сказал, что в одном из отделов был консервированный абрикос.»
Абрикос…
Девушка может мечтать. Последние из тех вкусных фруктов, которые остались в мире, были разложены фабриками в металлические банки и залиты слишком густым сиропом. Консервированные.
Я качаю головой.
«Я пришла одной из последних», – говорю я ей. «Не успела ничем запастись.»
Даже прокладки и тампоны были полностью сметены с полок. Поскольку мы в основном женщины, нас девять женщин, пятеро мужчин, менструальные средства могут разжечь между нами полноценную войну.
Когда наша группа была большой, мне пришлось наблюдать драку, в которой одна женщина вонзила нож в спину другой женщины из-за одной прокладки.
Одной. Не пачки, а за одну прокладку. Само собой разумеется, женщина умерла. Не сразу, это была инфекция. Мы изгнали ту женщину, которая нанесла удар ножом. Она, вероятно, уже мертва.
Алена вздыхает, и я понимаю, что я была ее последним прибежищем, где она могла получить шанс на эти вкусные фрукты, которых нам всем так не хватает. Она открывает крышку банки в своих руках, и запах помидор бьет меня со страшной силой. Без кожицы, очищенные и не самые аппетитные и сытные из всего, что мы награбили.
Она остается сидеть рядом со мной, ест в тишине. По крайней мере, фонарь, который она принесла, дает немного белого света на страницы моей записной книжки.
«В такие ночи я скучаю по Мише», – тихо говорит она.
Я хмурюсь.
Миша был примерно нашего возраста, ему было около двадцати пяти. Думаю, они с Аленой были близки. Может быть, ближе, чем я думала. Но он умер несколько недель назад. Трудно отслеживать дни, но я отмечаю время в своей записной книжке, на последнем листе есть календарь. Прошел примерно месяц с тех пор, как умер Миша.
Мы прибыли в деревню у реки Ока, шли по главной улице. Все мы были истощенные, изнуренные и голодные. Солнце, возможно, уже зашло, но жара все еще держала мир в своих тисках, и это был один из тех жарких дней, когда волосы прилипают к вискам, а одежда становится липкой.
Те из нас, кто стоял по флангам нашей группы, держали в руках слабые фонари и изучали двери зданий вокруг нас. Мы искали место, чтобы спрятаться на несколько дней. Мы не прошли и половины улицы, когда раздался звук.
Он был тяжелым, настолько тяжелым, что сотрясал землю, сотрясал окна в рамах и двери. В темноте мы не могли сказать, что это был за звук и откуда он доносился, но понятно было одно, звук становился ближе.
Я находилась далеко от фонарей. Я едва могла разглядеть свою руку перед лицом. Я нащупала за поясом кухонный нож, мои пальцы дрожали.
Тишина вокруг нас была бы густой, если бы не грохот, направлявшийся прямо на нас, становившийся с каждой секундой все громче и громче. Затем, одно слово заставило нити холодного ледяного страха распуститься по моей спине.
«Бегите!»
Я не знала, кто крикнул нам бежать, но мне было все равно. Я покинула пост и бросилась прочь от угасающих фонарей. Каждый, теперь, был сам за себя. Мы разбежались, как мыши, преследуемые кошками.
Осколки стекла разлетелись в воздухе. Уроненный фонарь остался позади. Свет потух, когда я врезалась во что-то твердое и металлическое.
Машина, оставленная на обочине дороги. Мое сердце забилось быстрее, когда я упала на землю и залезла под машину. Мой рюкзак зацепился за нижнюю часть кузова, и мне пришлось дернуть со всей силы, чтобы вырвать рюкзак оттуда.
Затем грохот усилился. Он был вокруг нас, повсюду. Он стучал по земле, как молот, нет, как тысяча молотов, все одновременно.
Где-то вдалеке, гортанный крик разорвал воздух пополам. Крик мужчины, я была уверена. Но никто из нас не крикнул ему в ответ, никто не крикнул, чтобы помочь ему.
Мы все оставались неподвижными и молчали, надеясь, что, что бы это ни было, пройдет, надеясь, что на нас не нападет армия свирепых воинов морков.
Мне показалось, что я находилась под этой машиной несколько часов. Возможно, это были самые длинные минуты в моей жизни, а я ведь пережила апокалипсис, войны, эпидемию, все изменения в нашем мире. Это был первый раз, когда я боялась, по-настоящему боялась до глубины души, что темные морки пришли и собираются убить нас на этой черной улице.
Но время проходило, и звук ударов затихал. Он уносился вдаль, пока мы не перестали слышать ничего, кроме хриплого дыхания, доносящегося со всей улицы. Доносящегося от нас.
Я вылезла из-под машины. Из темноты послышалось шуршание. Мы двигались, пробираясь сквозь тьму, чтобы найти того, кто кричал.
Это был Борис. Он лежал посреди дороги, окровавленный, разорванный. Даже при слабом свете фонаря было трудно переварить, как он выглядел. Изуродованный.
Алена не могла этого вынести. Она вырвала всю скудную еду, которая была в ее желудке, и она разбрызгалась по всей дороге. Несколько капель упало на мои ботинки. Я чувствовала их, как капли дождя, падающие с неба.
Борис был практически мертв. Он хрипел, с трудом дышал. Кости были сломаны по всему телу. Запястья были раздроблены, ноги согнуты под странными углами.
«Лошади», – прохрипел он. «Лошади.»
На мгновение, я задумалась, спит ли он, или его разум унесся в место, где нет боли и есть только красота. Но потом, я осознала стук, дребезжание окон, крик и искалеченное тело Бориса. Бег лошадей.
«Его растоптали», – сказал Петр. Сорокалетний мужчина был нашим самым властным из нас, выживших. Думал, что правит племенем, воображал себя нашим альфой или кем там еще. Но тогда, с ним никто не спорил. Потому что он был прав.
Петр шагнул вперед. Он «избавил Бориса от страданий». Вот что он сказал, чтобы заставить нас всех почувствовать себя лучше из-за убийства. То, как он так легко вонзил свой клинок в шею Бориса, словно это был нож, разрезающий хлеб. Это было зловещим и темным. Темнее воздуха вокруг нас, темнее самых темных частей меня, которые я скрываю.
И все же, мы не могли взять его с собой. Его тело было переломано, его кости были раздроблены, а его раны убили бы его в течение недели, если бы инфекция не пришла быстрее. Мы знали, что нам нужно было сделать. Борис тоже это знал.
Но все равно умолял о сохранении ему жизни.
Я так и не поняла, почему он оказался посреди дороги. Почему он не побежал, как все мы? Теперь мне интересно, искал ли он Алену, пытаясь спасти ее от того, что надвигалось.
Думаю, я никогда этого не узнаю.
Я решила не вспоминать и пренебречь всеми разговорами о Борисе.
«Откуда ты знаешь, что сейчас ночь?» – спросила я Алену. «Ты сказала, такие ночи.» Она слегка улыбается. Принужденно. Но разве в наши дни все не так?
«По ощущениям, как ночь», – говорит она. Я слышу слезы в ее голосе, и беспокоюсь, что ее голос может сломаться в любой момент. «Мы пришли сюда, достали одеяла и припасы, прячемся. Едим», – добавляет она и поднимает консервную банку, как будто для того, чтобы подчеркнуть свою точку зрения. «Как устали мои кости. Мое тело болит.» Ее глаза сверкают синим светом, как маленькие газовые огоньки. «Сейчас ночь, я уверена в этом.»
Через мгновение, я просто пожимаю плечами. Она замолкает и ест помидоры, пока в банке не остается даже сока. Затем, она достает свой спальный мешок и ложиться спать.
Я снова возвращаюсь к своей записной книжке.
Когда я листаю пустые страницы, держа в руке карандаш и готовясь к работе, я сталкиваюсь с привычным барьером. Темнотой.
Я не могу видеть страницы достаточно хорошо, и даже если бы я могла, мой разум становится пустым. Вдохновение умерло давно, когда у нас украли свет и солнце.
Все, что я вижу, когда закрываю глаза, и когда открываю глаза, это чернота. Поэтому я лениво рисую темно-серые линии по странице и думаю о своих консервных банках, размышляю, какая из них будет у меня сегодня вечером на ужин, и гадаю, как долго мне хватит еды, которая у меня есть, если вдруг мы не сможем награбить больше, прежде чем покинем эту деревню.
Мы проведем здесь несколько дней. Мы путешествуем уже неделю. Мы все измотаны. Наши кости и мышцы болят. Поэтому мы должны отдохнуть, награбить все, что сможем, прежде чем двинуться дальше. Скорей всего, это будет еще одна маленькая деревня или даже фермерское хозяйство. Прежде чем идти, мы всегда проверяем карты, отмечаем свое местоположение и находим ближайшее изолированное место.
Только изолированное место. Города и поселки слишком велики – слишком большая цель для темных морков. Это верный способ умереть и сгореть дотла.
Я не могу сосредоточиться. Редко, когда могу, в последнее время.
Я захлопываю записную книжку и бросаю ее в открытый рюкзак. Она приземляется с глухим стуком. Я поднимаю ближайшую консервную банку на колени и открываю металлическую крышку кухонным ножом.
Фасоль. Я ем ее пальцами, наклоняясь, чтобы зачерпнуть столько, сколько смогу удержать. Я даже облизываю внутри банки, стараясь не порезать язык.
К тому времени, как я закончила, большинство остальных уже спали. Тишину нарушали глубокие, долгие вдохи, храп и изредка шуршание спального мешка.
Владимир Ильич, находящийся в дальнем конце нашего маленького круга, читает журнал у фонаря, расположенного рядом с ним. Он самый старший из нас. Его трость спрятана рядом со спальным мешком. Петр тоже не спит.
Он поднимает взгляд и смотрит на меня. В его карих глазах отражается свет фонаря. Я чувствую, как мурашки мгновенно пробегают по всему моему телу. Он нагоняет на меня страх.
Вздохнув, я вылезаю из своего уголка у полок и иду по ближайшему проходу, лишь бы избежать безумного взгляда Петра. У него на уме все время женщины.
Но никто в этой группе не настолько глуп, чтобы вступить с ним в интимную связь. Все знают, что он свинья. Черт, я готова поспорить, что он бы даже переспал с Мариной, если бы она была согласна на это. Но она не согласна.
Я следую за темнотой по проходу, позволяя ей становиться все гуще и мрачнее вокруг меня, словно одеяло ночи. У меня нет фонарика, чтобы осветить путь, поэтому я на ощупь пробираюсь между полками.
Глянцевые обложки журналов, на мгновение, скользят по моим пальцам. Затем гладкие поверхности сменяются смятыми упаковками шоколадных батончиков, печенья, чипсов, конфет.
Я беру несколько наугад и кладу в карман кардигана. Он достаточно глубокий, чтобы вместить довольно много. Я беру еще немного вопреки своему здравому смыслу.
В наше время нездоровую пищу не так уж и полезно брать с собой. Сахарные пики помогают на какое-то время, но потом наступают спады. Выживание только на сахаре, а именно шоколаде, сладостях, соках – это верный способ угробить свою энергию, прежде чем ты сможешь пройти и половину пути до следующей деревни.
Консервы – это то, что нужно, и свежая вода, когда вы можете ее достать.
Я нахожу несколько бутылок питьевой воды в конце прохода, спрятанных в глубине нижней полки. Чтобы добраться до них, нужно немного покопаться. Большую часть бутылок уже расхватали. Оставив две полные бутылки и кучу пустых. Я оставляю пустые и подбираю остальные.
Моя прогулка по продуктовому магазину принесла больше, чем я ожидала. Мне удалось найти несколько банок, правда я не знала с чем, так как было слишком темно прочитать этикетки, и несколько энергетических батончиков. Я взяла две банки и три энергетических батончика, прежде чем вернуться в свой уголок. Там я могу получше рассмотреть то, что собрала. Я гримасничаю, глядя на стеклянную банку, а затем отставляю ее в сторону. Пряная паста. Не мое.
Неудивительно, что ее оставили, несмотря на бесчисленное количество налетов на этот продуктовый магазин. Остальные банки ненамного лучше. В одной оливки, а в другой – обычный собачий корм. Я запихиваю банку с оливками в рюкзак вместе со сладкими лакомствами и бутылками с водой, затем застегиваю его.
Батарейки я не нашла. Может повезет, когда завтра начнем рыскать по селу. Обычно такие рейды время от времени приносят что-то хорошее, поскольку при эвакуациях, в спешке, люди все побросали.
Прежде чем темные морки пришли, чтобы прикончить нас, по России прокатилась масштабная эвакуация. В деревнях и районах, не было ничего, ради чего можно было бы остаться. Поэтому всех людей переселили в города, где они хоть как-то могли выжить.
Это было еще до войн и эпидемий, охвативших мир. По крайней мере, с падением технологий ни один из бомбардировщиков не работал. Это была война соседа против соседа, страны против страны. Чистые старомодные кровавые бани на поле боя с использование оружия, ножей и лопат.
Мне повезло, что я вообще их избежала.
Я убираю свой рюкзак, прежде чем развернуть спальный мешок. Внутри него холодно и потно. Чего бы я не сделала ради теплого огня, чтобы согреться. Почувствовать свет и тепло на своем лице, но огонь может привлечь внимание морков или других не гостеприимных групп, и этого мы не можем допустить.
Я отдыхаю легче, зная, что Петр задремал. Должно быть, он заснул, пока я рылась в темноте по полкам.
Но я не могу уснуть. Я всегда плохо спала в темноте. И когда последний из фонарей выключается, темнота внутри становится такой же густой и черной, как и снаружи.
Сон приходит с трудом.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Иногда я бываю настолько глупой, мечтая о том, что, когда я проснусь, вся темнота окажется всего лишь сном, взойдет солнце, и я впервые за полтора года увижу белоснежные облака.
Но тьма постоянна, она никуда не уходит. Она делает пробуждение все тяжелее, зная, что понятия времени больше нет. Нет утра, полудня, дня или даже ночи. Время ушло, как и мир, который я когда-то знала.
Тем не менее, когда я проснулась на холодном деревянном полу, я знаю, что еще не время просыпаться и двигаться дальше. Все спят, неподвижно в своих спальных мешках. Никто не шевелится.
Я осторожно снимаю спальный мешок. Не хочу никого разбудить. Освободив ноги, я перекатываюсь в положение полулежа и медленно поднимаюсь. Все фонари погасли, кроме одного. Кто-то, должно быть, встал раньше меня и оставил его включенным.
Нам не положено брать вещи друг у друга, даже брать взаймы друг у друга, но мне нужен фонарь. Без фонаря я ничего не вижу, и я рвусь найти туалет где-нибудь в этом сыром магазине.
Свет фонаря слабый, но его достаточно, чтобы осветить разбросанные по полу сумки. Я осторожно обхожу беспорядок, ступаю тихо и иду к фонарю. Приближаясь, я бросаю взгляд на лицо того, кто спит рядом с ним.
Алексей, молодой парень, возможно, еще подросток, который выглядит еще моложе во сне. Он не будет против, если я возьму фонарь, сомневаюсь, что он поднимет шум или расскажет кому-нибудь.
Я приседаю, чтобы крепко ухватиться за ручку фонаря, и, сжав зубы, осторожно поднимаю его с пола. Алексей не шевелится. Взяв фонарь, я возвращаюсь по своим следам к своему спальному мешку. Я двигаюсь медленно, тихо, затем перелезаю через свои вещи в проход, который я обыскала ранее.
Тьма кажется гуще, когда все спят. Должно быть, это тишина. Она накрывает меня жутким одеялом. По мере того, как я иду дальше по проходу, озноб покалывает мою кожу, образуя небольшие шишки под тонкой тканью кардигана.
Фонарь освещает редкие остатки еды на полках, покрытые пылью. Журналы, битые стеклянные бутылки, разбросанные плитки шоколада, которые не были собраны перед эвакуацией.
В конце прохода ряд холодильников со стеклянными дверцами выстроились вдоль стены. Я не решаюсь их открыть. Я знаю по опыту едкую вонь старого, гниющего мяса и свернувшегося молока.
Меня не так сильно беспокоит вонь от мяса, не после того, как я целый год хожу по городам, по деревням, где тела оставляют гнить на улицах. Это не редкость. Но это неприятно. Особенно когда в кромешной темноте ты спотыкаешься о труп.
Я иду вдоль стены с холодильниками направо, где открыта небольшая дверь. Мы вошли через нее, разбив окно в задней части магазина.
За дверью, в которую я протискиваюсь, прижимая фонарик ближе к себе, находится переполненный коридор, и нахожу еще одну дверь, которая, как мне кажется, ведет в туалет.
Рукоять покрыта липкой пастой красно-коричневого цвета. Не похоже на ржавчину, я думаю. Я натягиваю рукав на руку и использую его, чтобы опустить ручку. Я двигаю ее медленно.
Любой писк или скрип может привлечь нежелательное внимание в нашу сторону, выдать наше присутствие посторонним. Нам приходится беспокоиться не только о бродячих темных морках, но и о других выживших. Большинство остальных недоброжелательно относятся к незнакомцам, особенно когда вы находитесь на их территории.
Мир стал темным.
Может быть, он всегда был таким – темным. Просто потеря света открыла нам то, кем мы являемся на самом деле. Чудовищами. Точно такими же, как звери морки, которые охотятся за нами до краев земли.
Я отбрасываю эти мысли, проскальзывая в туалет. Здесь теснее, чем в набитом хламом коридоре. Я зажата между грязным унитазом и заляпанной раковиной.
Я осторожно ставлю фонарь на край раковины, затем проверяю краны. Вода все еще капает. Должно быть, в трубах еще осталось немного.
Я смачиваю тряпку теплой водой, затем вытираю сиденье унитаза. Когда оно становится настолько чистым, насколько это возможно, я протираю тряпкой зеркало над раковиной.
На зеркале затвердел слой пыли. Но мне удалось его немного очистить, чтобы мое отражение смотрело обратно на меня. Оно грязное и мутное, как будто видишь себя в ряби ручья, но это первый раз, когда я увидела свое лицо за долгое время.
В наши дни мы не тратим слишком много времени на поиск зеркал. И когда я смотрю на свое отражение, я понимаю, почему. Я выгляжу ужасно.
Когда-то давно я красила волосы во все цвета. Я была блондинкой, брюнеткой, рыжей. Те дни уже прошли, и я смотрю на обычные грязно-желтые оттенки своих волос. Все следы краски давно выцвели.
Забавно, как сильно скучаешь по мелочам, когда всё уже потеряно.
Я скучаю по тональному крему, которым я маскировала свои слабые веснушки, по запаху солнцезащитного крема летом и по горячей, ароматной чашке кофе, по своей бабушке и по своему дедушке. Я не знаю смогли ли они выжить в этом темном мире. Я скучаю по закату. Я могла смотреть часами на цвета неба усыпанного тысячами маленьких ярких звезд и зарисовать их в блокноте цветными мелками, после которых на кончиках пальцев всегда оставались меловые разноцветные пятна.
Я хватаюсь за края раковины и смотрю вниз, на слив. Вода просачивается из крана тонкой струйкой, и я смотрю, как она кружится вокруг стока, словно водоворот, в который, я так хочу, чтобы меня затянуло и унесло далеко от этого темного мира.
Это единственная вещь из старого мира, по которой я не скучаю – желание исчезнуть, быть невидимой. Это чувство осталось со мной и во тьме.
По-прежнему, держа одну руку на раковине, я тянусь за спину и вытаскиваю из-за пояса тяжелые ножницы.
Я позволяю ножницам со стуком упасть в раковину, затем медленно закатываю рукав. Я снимаю повязку с руки. Даже в тусклом свете фонаря я вижу блеск шрамов и последний кровавый порез, прорезающих мою плоть, словно удары плети. После прихода тьмы и морков, я несколько раз пыталась умереть. Я не создана для этого мира тьмы. Но я слишком труслива, чтобы что-то с этим сделать. Пока. Однажды я найду в себе смелость сильнее прижать острие к своей коже, и смогу побороть желание забинтовать свои раны. Однажды, я покину этот мир навсегда.
Однажды.
Только не сегодня.
Я отворачиваюсь от ножниц и тянусь за другой тканью. Эта ткань кажется чистой для моих пальцев. Изношенная, но достаточно чистая. Порезав ее на две части, я смачиваю один кусок ткани под непрерывной струей водопроводной воды, прежде чем раздеваюсь до нижнего белья. Ткань прохладная на ощупь. Я тщательно вытираю все места на своем теле.
Нужно хоть как-то компенсировать отсутствие мыла. Если бы я нашла мыло где-то здесь, это было бы началом хорошего дня. Это как во «времена до апокалипсиса», когда вы принимали душ, но не использовали гель для душа или лица, или шампунь, или даже не ополаскивали волосы, просто ополаскивали тело горячей водой. В этом есть что-то слегка освежающее, но этого недостаточно. Сейчас, это никогда недостаточно.
Но со временем к этому привыкаешь.
Я настолько чистая, насколько это возможно.
Мое сердце замирает, когда, сходив в туалет, я нажимаю кнопку слива на унитазе и он смывает, легкая улыбка скользит по моим губам.
Воды в бочке унитаза для следующего человека уже не останется, но мне все равно. Мы можем быть группой или племенем, или как мы там себя называем, но мы все знаем, что каждый сам за себя.
Если бы я хромала, подвернула лодыжку или даже начала умирать от голода, любой из этих людей, в мгновение ока, оставил бы меня позади. Они не стали бы делиться со мной пайками, я это точно знаю, потому что я это видела.
Мы держимся вместе во время передвижения, но мы не община. Я видела это на примере Бориса.
Я закончила дела, взяла второй кусок ткани и завязала ею руку. Затем, засунула ножницы обратно за пояс спортивных штанов. Я вышла из туалета, тихо закрыв за собой дверь.
Прежде чем выйти из коридора, я смотрю в разбитое нами окно и чувствую прохладный ветерок на моем влажном лице. Немного ледяной. Озноб покалывает все мое тело, но мне это нравится.
Я не чувствую холода, боли или страдания. Я просто чувствую оцепенение, и это самое блаженное, что случалось со мной за долгое время.
С этой глупой, маленькой улыбкой на губах я возвращаюсь в магазин.
Держа в руках фонарь Алексея, я снова пробую поискать в магазине. Мне нужны батарейки. Но я не могу найти даже запасной фонарик. Сейчас, я была бы благодарна даже маленькому паршивому фонарику, которые слабее спички и дает пыльный свет.
Сдавшись, я возвращаюсь к остальным, прежде чем кто-то поймет, что я украла фонарик. Или одолжила, но они не будут делать этого различия. Я огляделась, все спят. Я положила фонарик рядом с Алексеем, затем тихо вернулась обратно в свой спальный мешок. Но я не могу заснуть. Вскоре остальные начинают шевелиться, включают фонари, и я слышу, как один за другим сворачивают спальные мешки и запихивают их в сумки. Я остаюсь в своем так долго, как могу.
Я наконец следую примеру и собираю свои вещи. У нас не так много времени, прежде чем мы отправимся грабить близлежащие сельские дома и коттеджи.
Некоторые из остальных, в последнюю минуту, делают обход по магазину на случай, если они пропустили что-нибудь хорошее или оставили что-то позади. Другие идут в туалет, которым я пользовалась ранее. Никто не упоминает, что унитаз не смывает, или что в кранах нет воды. Они не знают, что я израсходовала все, и я рада этому.
По пути в это село, где мы сейчас находимся, мы шли по мощеной улице, освещенной теми маленькими фонарями, которые у нас были. Приветственная надпись на табличке говорила, что мы прибыли в село Тюшево, Рязанской области.
Как и весь остальной мир, оно пало во тьме. И теперь для нас это просто было еще одно место, где можно отдохнуть и пограбить, прежде чем мы двинемся дальше.
Куда мы пойдем дальше, я не знаю. Мы не задаем таких вопросов. Потому что никто из нас не хочет смотреть правде в глаза. Нам некуда идти, нет цели, нет причин продолжать идти. Мы просто идём.
Петр раскладывает карту на полу магазина. Медленно мы все собираемся вокруг нее, и некоторые подвигают фонари поближе. Холодный ужас пронизывает мои внутренности. Я знаю, что означает эта карта, и я ненавижу Петра за это. Мы пойдём быстрее, чем я ожидала.
Сегодня, после набега на поселок, мы двинемся дальше. Я думала, что, может быть, мы заночуем здесь, в этом магазине, немного. Может, немного отдохнем после нескольких дней ходьбы сюда. Мои ноги болят в знак протеста против того, что грядет.
Я наблюдаю, как Петр водит своим мясистым пальцем по карте. Я не обращаю внимания на то, что происходит дальше. Разговор о том, стоит ли двигаться на юг и избегать городов или на восток в природный заповедник, где наверняка найдутся озера, в которых можно искупаться. Но это ведь не имеет значения, правда? Потому что в конечном итоге мы никуда не идем. Просто по кругу. Мы можем пойти на север, на запад, на юг или обратно на восток – это не имеет значения.
Но это не значит, что я глупая.
Когда больше людей поддерживают лес, я вмешиваюсь. «Вы не помните Брянскую область?» – спрашиваю я и оглядываюсь на лица, обращенные ко мне. «Я не хочу повторения этого.»
Нет нужды говорить больше. Лица вокруг меня реагируют на воспоминание, некоторые с пустыми взглядами, поскольку их еще не было с нами, другие с гримасами. В Брянской области было ужасно. Мы провели несколько дней в одном из лесов области, и это ответило на вопрос, который я долгое время задавала себе. Какие животные там еще есть? В Брянске мы узнали, что медведи и дикие кабаны выживают так же, как и мы. Как им это удается, я не знаю. Может, они лучше охотятся или лучше видят в темноте. К тому же, в том темном лесу, мы потеряли троих из нашей группы. Никто не знает, что с ними случилось. Они просто исчезли. Слишком легко потерять друг друга, тем более в природном заповеднике.