Валентина Осеева
Динка
Глава 7. Мама
У парохода, который привозит маму, совершенно особенный гудок: он такой звонкий и протяжный, что его слышно даже на Учительских дачах. Мышка уверяет, что этот пароход не гудит, а поет, выговаривая одно слово: «Ма-а-м… Ма-а-м…»
Мама уезжает и приезжает каждый день, и каждый день к ее приезду Алина кладет на стол большие круглые часы и торжественно объявляет:
– Пароход «Гоголь» вышел из Самары!
Младшие дети сейчас же сбегаются на ее голос и нетерпеливо топчутся около стола. Но Алина не любит, чтоб они смотрели на часы, она смотрит сама и спустя некоторое время еще громче и еще торжественней сообщает:
– Пароход «Гоголь» подходит к пристани!
И все трое замирают в ожидании длинного радостного гудка:
«Ма-а-м… Ма-а-м… Ма-а-м…»
– Пойдемте, пойдемте! – кричит Мышка. Каждому хочется встретить маму первым, но Алина никому не позволяет быть первой.
– Будем стоять все трое у калитки, – говорит она.
Динка проскальзывает в дальний угол террасы и усаживается на перила. Сегодня в первый раз ей не хочется встречать маму. «Я не мамина дочка», – горько думает она, чувствуя, что мать никогда не простила бы ей сегодняшнего поступка. Динка вспоминает, как один раз, еще в городе, она столкнула с крыльца слюнявого Егорку. Егорка даже не ушибся, он только упал и испугался, но как тогда рассердилась на нее мама! «Ты злая девочка, я не хочу такой дочери», – сказала она, и, сколько ни плакала и ни просила Динка, мама не хотела даже разговаривать с ней.
«Мама, мама!» – кричала Динка, но лицо у мамы было холодное, чужое… Динка, захлебываясь плачем, объясняла, что толкнула Егорку за длинные слюни, которые он распустил на крыльце, но мама ничего не хотела слушать, повторяя: «Ты не моя дочка…»
В конце концов Динка пришла в такое отчаяние, что за нее вступились Катя и Алина.
«Вы не понимаете, – сказала им тогда мама. – Ведь это уже не шалость, а злой поступок».
Это случилось давно, Динка тогда была еще маленькая, а теперь она выросла и сделала еще худший поступок.
«Эх ты, паскуда!» – сказал ей на берегу белобрысый паренек.
Динка вспомнила злые, недобрые лица, гневные слова и взгляды, обращенные к ней.
«Лучше б я утонула…» – тоскливо подумала она и снова вспомнила маму. Один раз мама читала им стихи:
Есть на свете много бедных и сирот…
У мамы был такой грустный голос, что Динка невольно вслушивалась в эти стихи и запомнила их наизусть.
У одних могила рано мать взяла,
У других нет в зиму теплого угла…
В этом месте Мышка заплакала, а Динка крепилась. Но под конец мама читала так, будто просила своих детей:
Если доведется встретить вам таких,
Вы, как братья, детки, пожалейте их…
И тогда Динка тоже заплакала… А теперь ей довелось встретить такого сироту. Ведь там, на берегу, она узнала, что мальчик с баржи, Ленька, тоже сирота, но она, Динка, не пожалела его, она пожаловалась на него злому хозяину…
– Пароход «Гоголь» подходит к пристани! – торжественно объявляет Алина и оглядывается на Динку. – Пойдем! Мышка уже у калитки!
«Ма-ам… Ма-ам… Ма-а-м…» – протяжно гудит пароход.
– Пойдем! – кричит Алина и поспешно сбегает с крыльца. Терраса пустеет. Динка вытягивает шею и старается увидеть, как откроется калитка и как войдет в нее мама. Но ей ничего не видно, и она опять опускает голову. Катя тоже с нетерпением ждет сестру: ей хочется узнать, не приходил ли в редакцию вчерашний человек, но, открыв дверь на террасу, она видит Динку. «Как это Динка не побежала встречать? – удивляется Катя. – Боится все-таки матери… Ну еще бы! Все утро безобразничала, не послушалась, убежала гулять… А теперь сидит и думает, что я сейчас же начну на нее жаловаться! Но я не начну. У меня теперь будет совсем другая тактика. Пусть сама все рассказывает матери… Она и так не любит меня. С какой стати я буду вечной жалобщицей в ее глазах!» – нервничает Катя. И, взглянув еще раз на девочку, мягко напоминает:
– Я ничего не скажу. Ты сама расскажешь маме про все плохое, что делала сегодня.
– Хорошо, – безучастно отвечает Динка и вдруг быстро, словно проснувшись, спрашивает: – А что я делала, Катя?
– Как – что?! – Тетка широко раскрывает глаза…
Но из сада уже доносится голос Мышки:
– Мама приехала!
– Мама приехала! – сияя, сообщает и Алина. Они идут по дорожке втроем: мама – посредине, а по бокам – Мышка и Алина.
Динка медленно сползает с перил и тихонько повторяет за сестрами:
– Мама приехала…
Мама идет, улыбаясь, но лицо у нее усталое, под глазами – синие круги.
Встречаясь с вопросительным взглядом сестры, она слегка пожимает плечами:
– Никого не было…
– Черт знает что! – бурчит Катя и, заметив удивленный взгляд Алины, спохватывается: – У тебя ужасный вид, Марина! Где ты была сегодня?
– Как – где? На службе, конечно. Где же мне еще быть? Я даже немного раньше ушла. Ходила, покупала кое-что – ведь сегодня давали жалованье… Ой, подождите, дети! Дайте мне сесть. Я так набегалась. Унеси эти свертки, Алина…
Алина уносит в комнату мамины покупки. Марина садится в плетеное кресло и, морщась, снимает с головы круглую шляпку. На шляпке голубые незабудки, такие же голубые, как ее глаза. Алина и Мышка вертятся около кресла, они берут у мамы из рук шляпку, сумочку, зонтик.
– Ну к чему еще зонтик? Лишь бы что-то в руках таскать! – возмущается Катя.
– Да я же на целый день уезжаю. Мне жалко шляпу, – объясняет сестра.
Мышка влезает на маленькую скамеечку и, стоя за спиной матери, вынимает из ее волос шпильки.
– Ой, как хорошо! – говорит Марина и встряхивает головой. Две тяжелые светлые косы скользят по ее плечам и спускаются до пола. – Измучили меня эти косы! Сегодня так разболелась голова… – жалуется она сестре.
– Дети, отойдите от мамы! Дайте ей посидеть спокойно. Вы же слышите, что у нее болит голова, – замечает Катя. – И нужны тебе эти косы, Мара! Я бы давно остригла их под корень! – с досадой говорит она сестре.
– Ну конечно! Тебе кажется, что мне уже ничего не нужно! – обижается Марина.
– Отрезать косы? Что ты, Катя! – пугается Мышка.
– Папа никогда не позволил бы, – строго замечает Алина.
Мышка заглядывает матери в лицо:
– У тебя очень болит голова, мамочка? Я сейчас переменю тебе туфли, ладно?
Но мать не отвечает ей. Глаза ее кого-то привычно ищут и останавливаются на дальнем углу террасы. Там, прижавшись спиной к перилам, стоит ее младшая дочка. Голова девочки опущена, глаза смотрят исподлобья.
Мать забывает усталость и головную боль.
– Что случилось? – тревожно спрашивает она сестру. Вопрос этот возмущает Катю, ее возмущает также, что Динка стоит в углу, как наказанная.
– Когда ты перестанешь удивляться, Марина? Случилось то, что случается каждый день. И не думай, пожалуйста, что это я поставила ее в угол. Она сама стала к твоему приходу.
Но сестра не слушает ее и, нетерпеливо отстраняя старших детей, подзывает к себе младшую дочку.
– Иди сюда, Диночка, разве ты не хочешь поздороваться со мной? – ласково спрашивает она.
Динка подбегает к матери, судорожно обнимает ее за шею. Мать гладит жесткую копну кудрявых волос.
Катя укоризненно качает головой:
– Ах, Мара, Мара! Ты хоть бы узнала раньше, как она вела себя!
– Я и узнаю, – спокойно говорит мать. – Но раньше нам надо поздороваться!
– Конечно, надо поздороваться. Ведь Динка еще не видела маму, – беспокоится Мышка, сидя на полу с домашними туфлями матери.
– А ты не вмешивайся! – обрывает ее тетка.
Алина подходит к матери и, осуждающе глядя на нее большими серьезными глазами, строго говорит:
– Дина очень плохо вела себя, мама.
– Хорошо. Я сейчас поговорю с ней. Идите все отсюда.
– Почему же именно сейчас! Пообедай, по крайней мере, и отдохни хоть немного, – пожимает плечами Катя.
– Ты думаешь, что я могу спокойно обедать и отдыхать, не зная, в чем дело, и глядя вот на это… – говорит с упреком сестра, указывая глазами на прижавшуюся к ней Динку. – Пожалуйста, уведи детей.
Катя уводит старших девочек в комнату. Мышка идет нехотя и на пороге выскальзывает из рук тетки.
– Мамочка, Динка пришла рано сегодня! – успевает она крикнуть, прежде чем Катя закрывает за ней дверь.
Когда все голоса затихают, мать осторожно размыкает Динкины руки, обнимающие ее за шею.
– За что рассердилась на тебя Катя? – мягко, но серьезно спрашивает она.
Динка видит светлое мамино лицо. Это лицо, такое родное и близкое, заслоняет собой все чужие, враждебные лица, которые весь этот день стоят у нее перед глазами. Динка рада, что за ней есть многие мелкие провинности, о которых можно рассказать. Она спешит загородиться ими от того главного, что лежит у нее на сердце и о чем никогда не должна узнать мама.
– За что рассердилась на меня Катя? – задумчиво переспрашивает она. – За что первое, мама?
– Как – первое? – теряется мать. – Разве Катя много раз сердилась на тебя сегодня?
Динка выпячивает нижнюю губу и молча трет лоб.
– Катя сердилась много раз, – подтверждает она.
– За что же за первое? – отнимая ее руку ото лба, допытывается мать.
– Я скатывалась на больших счетах, – припоминает Динка.
– Как это?
– По доскам… Я положила на ступеньки две доски… вон там… а потом села на счеты и поехала! – почти весело рассказывает Динка.
– Ну и что же? – не понимает мать. – Катя сердилась за то, что ты взяла счеты?
– Нет… Она сердилась за Алину. Потому что Алина нервная, а счеты гремели. Они ехали и гремели, а Катя сердилась, – поясняет Динка.
– И ты не могла бросить эту забаву ради сестры?
– Я все говорила: последний раз, последний раз. А потом Катя отняла у меня счеты и назвала меня убоищем…
– Как? – переспрашивает мать.
– Убоищем. Это такое имя.
– Не имя, а прозвище для упрямых детей, – слегка затрудняясь, объясняет мать.
– Ну да! – соглашается Динка.
Мама внимательно смотрит на нее:
– А второе что ты сделала?
– А второе… это сливки. Я выпила у Мышки сливки. – Динка глубоко вздыхает и облизывает языком губы. – Я хотела немножко… Мышка сама дала… только попробовать, а я пила, пила и все выпила. – Динка безнадежно разводит руками. – Мышка кричит, а я все пью да пью!
Легкая грусть обволакивает мамино лицо. Она хочет сказать, что Мышка слабенькая, а сливки стоят дорого, но вместо этого с губ срывается неожиданное обещание:
– Я куплю тебе сливок тоже.
– Не надо! – машет рукой Динка. – Я больше не буду их пить. Пусть они провалятся сквозь землю…
– Не говори глупостей! Я хочу знать, что ты еще делала сегодня? – нетерпеливо прерывает ее мать, торопясь выяснить все преступления дочки.
– А еще… – Динка стоит в затруднении, она не помнит, что было еще дома.
Но ее выручает Катя. Она потихоньку отворяет дверь и останавливается на пороге:
– Дина, ты не забыла сказать маме, что я запретила тебе выходить за калитку, а ты все-таки ушла?
– Мама, Катя запретила мне выходить за калитку, а я все-таки ушла, – механически повторяет за теткой Динка. Лицо матери темнеет от огорчения и усталости.
– Смотри, до чего ты довела маму! Она еле дышит уже! – накидывается на девочку Катя.
– Подожди, Катя! Мы еще не договорили! – с досадой останавливает ее сестра. – Иди. Мы сейчас кончим… Диночка! – обращается она к дочке. – Я хочу, чтобы ты поняла, почему нехорошо делать все то, что ты делала сегодня. Вот счеты… Ведь это вещь, сделанная чьими-то руками. Кто-то трудился, думал, как их лучше сделать, устал этот человек, но сделал…
– А кто этот человек, мама? – быстро спрашивает Динка.
– Не все ли равно кто? Какой-нибудь рабочий… Важно, что он трудился, а ты, маленькая девчонка, схватила его труд и давай ломать по ступенькам! Хорошо это, Дина?
– Я еще не сломала, мама. Я только погнула там железки. Я выпрямлю… и отнесу дедушке Никичу.
– А потом возьмешь какую-нибудь другую вещь и опять не подумаешь о том, что она сделана чьими-то руками…
– Нет, я подумаю. Я теперь всегда буду думать, – торопится уверить Динка.
Мама грустно смотрит на нее:
– Это только одно плохое, Дина… А другое плохое, что ты не жалеешь сестру, не любишь ее.
– Я люблю, но забываю, что нельзя шуметь.
– Чтобы помнить об этом, надо жалеть. Ты же знаешь, что, если Алина расплачется, ее трудно успокоить. А потом у нее так разболится голова, что я всю ночь сижу у ее постели… Так неужели тебе какая-нибудь игрушка дороже сестры? – с болью спрашивает мать.
– Ох, нет… мамочка, нет… – с испугом бормочет Динка. Перед ней встает бледное лицо Алины с компрессом на голове. – Ох, нет, нет… – бессвязно повторяет она в ужасе от того, что могло бы случиться.
– Помни же об этом. Жалей ее, Диночка, – с тихой просьбой говорит мать.
Когда они обе успокаиваются, Динка вспоминает Катю.
– Мама… я не послушалась и ушла. Она наказала меня… Я не хочу такого наказания, я хочу другое! – взволнованно говорит Динка.
– Взрослые не спрашивают у детей, какое наказание им больше нравится. Взрослые имеют право наказывать так, как считают нужным, Дина. Катя прощает тебе многое, но если уж случилось так, что она наказала тебя, то ты не смела ослушаться, Дина. Ты могла попросить у нее прощения, это другое дело. Но ты не попросила прощения, ты просто ушла. Разве ты не наша девочка, а чужая? Чужую Катя не будет наказывать, чужая девочка может не послушаться, у нее есть своя тетя. Но ты ведь наша девочка, Дина? – строго и удивленно спрашивает мать.
– Я наша, – спешит заверить Динка, чувствуя в маминых словах скрытую угрозу потерять свою маму, тетю, свой дом… Стать чужой девочкой так страшно! – Я наша девочка. Я буду слушаться, я только, мамочка, так прошу… Если Катя согласится и ты согласишься, можно просто побить меня, сколько вы хотите, а потом пускай я хожу, гуляю… – робко предлагает она.
– Побить? – с волнением спрашивает мать. – Это же очень стыдно и страшно, когда взрослый человек бьет ребенка. Это унизительно, Дина! Разве ты можешь себе представить хоть на одну минуту, что я или Катя ударим тебя?
– Конечно, нет, мама. Вы пожалеете, но мне ведь хуже от этого. Я так люблю гулять, мне скучно дома. – Динка взмахивает рукой и жалобно добавляет: – Там такой широкий воздух, мама.
– Где там, Дина? Куда ты ходишь одна? Ведь я не позволила тебе уходить далеко от дачи. Я уже говорила с тобой об этом, и если когда-нибудь я узнаю, что ты не послушалась меня…
– Нет-нет! Я слушаюсь, мама! Я не хожу далеко, я совсем близко, я просто сяду где-нибудь и смотрю. Я сижу на обрыве и смотрю на пароходы, я не на самом краю, а далеко сижу… – поспешно уверяет Динка.
Мать чувствует вдруг безграничную усталость.
– Хорошо, я верю тебе, но ты помни, о чем я тебя просила, – тихо говорит она, проводя рукой по лбу. – А теперь иди скажи Лине, чтоб давала обедать.
Освобожденная от тяжкого объяснения, Динка мгновенно срывается с места.
Она мчится по дорожке к летней кухне, но ее окликает Катя:
– Дина, подойди сюда!
Она сидит в гамаке с книгой.
– Я не могу. Мне надо сказать Лине, чтоб давала обед! – пробует отказаться девочка.
– Она уже знает. Иди сюда! – настойчиво зовет тетка.
Динка нехотя подходит к гамаку.
– Дина, – серьезно говорит тетка, – я не сказала маме, что ты сегодня пришла в мокром платье, я не хочу ее тревожить. Мама может вообразить бог знает что… Но мне ты должна сказать правду, почему у тебя было мокрое платье.
– Оно было мокрое, потому что… – Динка вдруг вспоминает Лину. – Я его постирала, – быстро добавляет она.
– Постирала? Зачем? – пристально глядя на нее, допрашивает тетка.
– Я… не зачем, а почему… – оттягивая ответ, поправляет ее Динка.
– Дина, если ты не хочешь, чтобы я сказала маме, то говори правду! – хмурится Катя.
– Но я же говорю. Я постирала его, потому что запачкала… Я села на коровью лепешку! – неожиданно весело говорит она и тихонько фыркает.
– Дина, я не шучу с тобой. И ты, пожалуйста, не придумывай какую-то историю с коровьими лепешками… – краснея от досады, говорит Катя. – Лучше не ври, Дина!
– Катя… – тоскливо говорит Динка, присаживаясь на траву и обхватывая руками коленки. – Может, это была и не коровья лепешка, я ее плохо разглядела… Я просто чем-то испачкалась и постиралась… Там стирала одна женщина, ну и я постиралась… – наблюдая за теткой краешком глаза, фантазировала Динка. Катя шумно вздохнула.
– Вот это уже больше похоже на правду, – примиряюще сказала она. – Но как же смела ты не послушаться мамы и пойти на берег?
– Я не смела! Мама не позволяет мне купаться, но я же не купалась. Я вас слушаюсь – и тебя, и маму. Я же не чужая девочка… – с облегченным сердцем рассуждает Динка.
– Ох! – крутит головой Катя и открывает книгу. – Иди уж… И больше не устраивай никаких стирок, глупая девчонка!
– Ладно! – весело говорит Динка, торопясь исчезнуть.
– Динка, Динка! – зовет ее из кустов Мышка. – Тебе очень попало? – шепотом спрашивает Мышка и, не дожидаясь ответа, тянет сестру за руку. – Пойдем в комнату, я тебе что-то скажу!..
Девочки бегут в комнату. Мышка прикрывает дверь и таинственно сообщает:
– Мама что-то привезла. Она сегодня получила жалованье. Это, наверное, гостинцы.
– Гостинцы?! – подпрыгивает Динка. – Гостинцы! Гостинцы! – Она чмокает сестру в нос, обхватывает обеими руками ее плечи и вместе с ней скачет по комнате. Неудержимая радость ее выражается в нежных прозвищах, которыми она щедро награждает Мышку:
– Ты моя сестричка, птичка-невеличка, ты собачий хвостик, ты крольчишка-Мышка!
– Афан Делейн! Афан Делейн! – в буйном веселье кричит Мышка, поднимая вверх худенькую руку и выражая этими таинственными заклинаниями восторг своей души.
– Хватя! Хватя! – просовывая в дверь потное лицо, шипит Лина. – Обедать идите! Который раз грею…
Глава 8. За обедом
На столе дымится суповая миска, но за столом никого нет. Мышка тоже куда-то исчезла.
Динка бросается в одну комнату, в другую и, покраснев от натуги, тащит стулья.
– Обедать! Обедать! – кричит она, хлопая в ладоши.
Но никто не торопится. По дорожке медленно идут мама и Алина. Катя лениво поднимается с гамака…
Наконец все в сборе. Мышка появляется из Алининой комнаты, и по ее лицу видно, что она уже тыкалась своим любопытным носиком во все свертки. Но Динке не до нее, она раскладывает вилки и ножи, подвигает всем тарелки, тащит к себе поднос с хлебом, высматривая румяную горбушку.
Катя, усаживаясь за стол, переглядывается с сестрой.
– Ты видишь? С нее как с гуся вода! Твои душеспасительные разговоры только приводят ее в веселое настроение, – тихо говорит она.
– А тебе обязательно хочется, чтобы она плакала? Это ребенок, – так же тихо отвечает ей Марина.
– Это убоище, а не ребенок! – фыркает Катя. – Ты просто неисправима!
– Ну, значит, мы обе неисправимы! – смеется мама.
– Смейся, смейся… – с горечью шепчет ей Катя.
Но Мышка хлопает в ладоши и крутит головой:
– А-а! Шепчутся, шепчутся за столом!
– У мамы с Катей секреты от нас! – подхватывает Алина.
– У них все секреты, а обед перестоит, тогда Лину будут виноватить, – появляясь на террасе, ворчит Лина и, подмигнув тетке, сует ей на колени бутылочку, завернутую в салфетку.
– А! Вижу, вижу! – подпрыгивает Динка.
– Не предвосхищай событий! – непонятно бросает ей Катя, вылезая из-за стола. – Ну, кто первый выпьет рыбий жир? – с торжественной улыбкой вдруг провозглашает она, держа в одной руке столовую ложку, а в другой – обернутую салфеткой бутылку.
– Как – рыбий жир? Почему? – испуганно спрашивает Мышка.
– Катя, ведь сейчас лето! Никто не пьет рыбий жир летом! – откидываясь на спинку стула, протестует Алина.
– Что это ты выдумала? Откуда он у тебя? – удивляется Марина.
– Ну, напали! – хохочет Катя. – Это вовсе не я выдумала. Это аптекарь подарил Лине, чтоб она поправилась.
– Да не подарил, не подарил, насмешница этакая! Я свои деньги заплатила. Гляжу, аптекарь по дешевке отпускает, ну я и взяла детям на пользу, – объясняет Лина.
– Ну, а раз взяла, значит, надо выпить! – решительно заявляет Катя. – Не пропадать же деньгам! Всего одна бутылка… Ну, кто первый?
– Мама! – пищит Мышка и закрывает обеими руками лицо.
– Ну, Катя, не дури!.. Лина, возьми свою бутылку! – морщась, говорит Марина.
– Куда ее возьму? Вы все со своими фокусами! Только зря деньги выкидываем! Жир свежий, как янтарь, только что со льду… – недовольно ворчит Лина.
– Конечно, раз уж куплен, так надо пить! – заявляет Катя. – Я сама сейчас попробую!
– Попробуй! Попробуй! – весело подпрыгивает Динка.
– Хоть один разочек! – смеется Алина.
– Катя, не пей! Это такая гадость! – машет руками Мышка.
Катя делает большие глаза:
– Гадость? Это прелесть, а не гадость. Вот я вам сейчас покажу, как пьют рыбий жир! – Она наливает полную до краев ложку и, громко декламируя, подносит ее ко рту:
…На помост к петле поднимался…
Лица детей полны любопытства и ожидания.
…И в самой петле улыбался… –
с приятной улыбкой заканчивает Катя и, полузакрыв глаза, опрокидывает себе в рот полную ложку рыбьего жира.
– Браво! – хлопает Алина. Но приятная улыбка сбегает с лица тетки, ложка падает на пол.
– Лина, возьми…
Лина подхватывает бутылку, а Катя, закрывая рот платком, убегает в комнату.
– Мамочка! – вскакивает Мышка.
– Мама, ей стало плохо! – беспокоится Алина, но мама уже торопится за сестрой.
Алина поднимает указательный палец.
– Смотрите на Динку! – удивленно говорит она. Динка совсем сползла со стула, лицо ее беззвучно трясется от смеха, глаз не видно. Мышка, всплеснув руками, тыкается носом в скатерть и звонко вторит сестре.
– Дети, дети… – пробует остановить их Алина, но, не выдержав, хохочет вместе с сестрами.
– Ну, зашлись! – добродушно говорит Лина, вытаскивая из салфетки бутылку. – И чего она вам тут петрушку разводила! Что детям положено, того взрослому касаться нечего, – спокойно добавляет она, поднося ко рту Алины полную ложку: – Ты старшенькая, ты и первая! Захватывай, захватывай ложечку, милушка! Да со вкусом пей, чтобы на пользу пошло!
Девочка хочет сказать что-то, но мягкая рука Лины бесцеремонно откидывает ей голову и вливает в рот полную ложку рыбьего жира.
– Вот и славно! – говорит она, наливая вторую ложку и не обращая внимания на старшенькую, которая, давясь хлебом с солью, сердито смотрит на нее.
Мышка пьет безропотно. Ведь даже Алина выпила!
Динку упрашивать не надо, но она так трясется от смеха, что Лина никак не может улучить момент.
– Да хватит тебе! Прокиснет жир-то! – шутит она, стоя над Динкой с полной ложкой. – Хватит, говорю! Непутевая!
Динка вскакивает на стул:
– Давай сюда ложку!
– Куда… куда… расплескаешь! – кричит Лина.
Но Динка уже подносит ложку ко рту, громко декламируя:
…И в самой петле улыбался…
На лице ее приятная Катина улыбка, глаза полузакрыты.
– Катя, Катя! – кричит Алина и, хлопая в ладоши, хохочет.
Мышка взвизгивает от удовольствия.
– Батюшки! Вылитая Катя! – всплескивает руками Лина. – Ах ты актриса! Тебе ж в балаган идтить, народ забавлять! – И, расчувствовавшись, прижимает к груди расшалившуюся любимицу. – Головочка ты моя бедовая! Был бы отец дома, снял бы поясочек ременный да поучил тебя уму-разуму! А то и заняться тобой некому. У Кати у самой еще дурь в голове сидит, мать – андел небесный, доброты неописуемой… Сиротиночки вы мои горькие… – разжалобливая себя до слез, причитает Лина.
Но взволнованный голос старшей девочки мгновенно приводит ее в себя:
– Что ты, Лина! Мы вовсе не сиротки. И папа никогда не побил бы Динку. Ты не говори так. – Губы Алины вздрагивают. – Не говори так, Лина…
Мышка с испугом смотрит на старшую сестру, Лина тоже пугается:
– Ладно, ладно! Не нервничай только, Господь с тобой. Я ведь любя сказала, жалеючи… Вот кушайте суп-то. Совсем простыл небось. И куда это они обе запропали? Протошнилась – и иди, чего там еще делать-то…
С опаской поглядывая на притихших детей, Лина торопится уйти. Если старшенькая разнервничается, ей сильно попадет от «андела». Алина помнит и любит отца, она вместе с мамой читает его редкие письма, беспокоится за него и ждет. Ждет безнадежно, потому что знает, что он не может приехать, что его разыскивает полиция… Алина никогда не забывает, что, уезжая, отец просил ее помогать маме воспитывать младших сестер, считая себя взрослой, она называет их, как мама, «дети», занимается с ними, делает им замечания и нередко вмешивается в распоряжения взрослых.
Один раз Мышка тихим шепотком пыталась рассказать Динке, что когда они жили на элеваторе, а папу уже искала полиция, то по улицам ходили какие-то люди с иконами, они пели «Боже, царя храни», а потом как-то ночью напали на их дом.
«На наш дом?» – удивилась Динка.
«Ну да. Это их научила полиция, чтобы поймать папу. – Мышка зябко поводила плечами и ближе придвигалась к сестре. – Только ты никому не говори, что я тебе рассказала. Но это было так страшно… Они разбили все окна, и даже в комнате упал большой камень… Ты, наверное, спала тогда, а меня тоже завернули в одеяло. А Алина так плакала… А потом прибежали папа и все элеваторские рабочие. Нас вынесли через сад. А был такой мороз… Папа сам нес Алину, а меня Малайка».
«А меня?» – с испугом спрашивала Динка: она боялась, что вдруг ее забыли в этом страшном доме.
«Тебя тоже кто-то нес… Кажется, Лина… Мы потом сели в какие-то сани, а Алина все боялась за папу, потому что кругом наехали казаки и полиция…»
«А папа уехал с нами?»
«Конечно. И Никич… Такие большие сани, знаешь… Дядя Лека сам правил, как кучер. Лошади как дернули сразу… А нас накрыли тулупом, и мы куда-то все мчались, мчались… А потом у Алины стала болеть голова, и доктор сказал, что ей нельзя плакать. Понимаешь?»
Динка плохо понимала, от слез у нее никогда не болела голова, поэтому из рассказа Мышки она вынесла единственное убеждение, что старшая сестра неженка и что лучше с ней не связываться, потому что можно нажить себе большие неприятности.
Но сейчас она украдкой взглядывает в большие растревоженные глаза сестры; она в первый раз так внимательно всматривается в эти глаза.
– Пойдем за мамой, Динка! – испуганным голоском предлагает Мышка.
Но Динке не хочется бежать, какое-то новое чувство побеждает в ней страх. Она нерешительно сползает со стула и подходит к старшей сестре.
– Алина… – робко говорит она, протискиваясь между стульями и кладя свою лохматую голову на край стола. – Алиночка, ты моя… родненькая…
Алина порывисто прижимается губами к ее щеке и взволнованно шепчет:
– Мы не сиротки… у нас есть папа… Он вернется.
Мышка тянется к обеим сестрам, ей тоже хочется обнять Алину.
Но Алина уже справилась со своим волнением и замечает непорядок:
– Сядьте… Сядьте за стол, дети. Вон идет мама.
Мама и свежеумытая Катя, смеясь, входят в комнату. Глядя на их веселые лица, Алина начинает улыбаться. Динка и Мышка поспешно усаживаются на свои стулья.
– Ну, давайте наконец обедать! Суп уже чуть теплый, – озабоченно говорит мать, поднимая крышку супницы. – А где же дедушка Никич? – спрашивает она. – Разве он еще не приехал?
– Нет, приехал, – быстро говорит Динка. – Он еще вчера вечером приехал!
Марина удивленно смотрит на сестру.
– Наливай суп детям, – не отвечая на ее взгляд, торопит Катя.
Марина разливает суп и, положив ложку, подходит к перилам террасы.
– Лина! – кричит она. – Позови Сергея Никитича!
– Чего? – откликается Лина и, шлепая босыми ногами по ступенькам, поднимается на террасу.
– Лина, позови же Сергея Никитича! – нетерпеливо повторяет мама.
Катя делает Лине таинственные знаки.
– Да как ты его позовешь, ежели он, как Адам, прости господи, – глядя на Катю и не понимая ее знаков, тихонько ворчит Лина.
– Почему как Адам? Где он? – тревожится Марина.
Катя с досадой смотрит на Лину:
– Я же просила тебя, Лина! Ну, сказала б, что спит…
Дети сидят молча, наклонив головы над тарелками. Они уже с утра знают, что дедушка Никич снова продал свое платье, которое недавно купила ему мама.
Дедушка Никич – большой приятель Динки. За столом они сидят рядом и делят пополам хлеб. Динка выгребает из ломтя мякиш и дает дедушке, а себе берет корки. Мясо для дедушки Никича выбирает мама и всегда спрашивает: «Мягкое?»
«Хорошо», – сильно упирая на букву «о» и растягивая слова, отвечает Никич.
Марина очень любит и ценит дедушку Никича. Когда с ним случается «запойный грех», как говорит Лина, Марина никому не позволяет упрекать старика. Особенно часто ей приходится сдерживать Катю.
«Подумай! Он опять пришел пьяный! Как же ему не совестно! У тебя дети! – возмущается Катя. – Неужели же он не понимает этого?»
«Он понимает и очень мучается. Я тебя прошу ни одним словом…» – волнуется сестра.
«Да слышала, тысячу раз слышала! – машет рукой Катя. – Не беспокойся, пожалуйста. Я ничего не скажу. Но что он за человек после этого?»
«Катя! – строго говорит сестра. – Нехорошо иметь такую короткую и неблагодарную память. Мы с тобой лучше всех знаем, что он за человек».
Катя недовольно замолкает.
Но сегодня нервы у нее возбуждены волнением бессонной ночи, неизвестным человеком, который не пришел на службу к сестре и оставил после своих расспросов неприятное чувство брезгливости и тревоги, Динкой, которая досаждала ей с утра своими дурацкими выходками, и, наконец, Никичем, которому нужно весь вечер штопать и латать какие-нибудь обноски.
– Бессовестный старик! – с сердцем бросает она, вспыхивая от негодования.
– Катя! – строго останавливает ее сестра.
– Он больной, Катя, – тихонько вступается Мышка.
– Больные тоже бывают бессовестные, – не унимается Катя.
Алина сидит, вытянувшись в струнку; заплетенные в косички волосы открывают ее торчащие уши, тонкая шея кажется слишком длинной. Она поднимает на тетку глаза и, глядя ей прямо в лицо, твердо говорит:
– Он папин и наш. Никогда нельзя его ругать.
– Он такой старенький, Катя… – умоляюще шепчет Мышка. Катя молчит. Слова Алины наглухо закрывают ей рот. Но Динка беспокойно шевелит губами; защита старших сестер вдохновляет ее поделиться впечатлениями вчерашней встречи с дедушкой Никичем.
– Мамочка, – тихо говорит она, – он пришел еще вчера вечером… в одних только беленьких штанишках. Ему было так холодно, что он весь шатался, и даже нос у него был такой отмороженный, красненький с синеньким…
– Это что еще за выдумки! – перебивает ее Катя. – Прекрати сейчас же свои чувствительные истории!
– Конечно. Это ни к чему совсем, – пожимает плечами Алина. Мышка фыркает в кулачок и изо всех сил удерживается от смеха. Динка, сопя от обиды, толкает ее под столом ногой.
– Дедушка Никич заболел. Я потом схожу к нему, – говорит мама. – Мышка, скажи Лине, чтобы давала второе.
Лина входит расстроенная, с красными подушечками под глазами: ее тоже допек этот «разнесчастный день», да еще Катя упрекнула за Никича, – мол, не тогда сказала, надо было после обеда.
Марина смотрит на красные подушечки под глазами Лины и, чтобы подбодрить ее, весело напоминает:
– Сегодня суббота, завтра к нам приедет Малайка!
Малайка, общий любимец семьи Арсеньевых, много лет служил на элеваторе дворником. Он пришел на элеватор еще подростком, учился в воскресной школе Марины и, горячо привязавшись ко всей семье, был ее верным помощником и не раз выполнял поручения самого Арсеньева. В тяжелое время, когда начались повальные обыски, Малайку тоже не раз вызывали в полицию, но на все вопросы он упорно отвечал одно и то же:
