Валентина Горлова
Музыка в темноте
– Мы отвлеклись от темы, – он легко отмахнулся от вопроса. – Если Бог и говорит на каком-то языке, то это язык математики, а не какой-то еще. Все в этом мире строится по законам этой чудесной науки. Вот, допустим, самый простой пример: ты хотела бы посчитать фонарные столбы на Пикадилли, но натерла ноги новыми туфлями и не хочешь дальше идти. Стоит знать длину улицы и промежутки, через которые располагаются эти пресловутые столбы. Ну, можно, конечно, сказать, что это с погрешностью на непредвиденные обстоятельства: ураган, бомбежка, снесшая парочку фонарей, или пьяный водитель, врезавшийся в столб и сбивший его. Сколько волос у тебя на голове, сколько клеток в теле, как растет и убывает количество покупателей у тебя в магазине в разное время года – все это могут сказать тебе числа и формулы. И даже твое милое личико художник будет строить с помощью линий и геометрический фигур, делая на глаз измерение пропорций: твой нос – это трапеция, голова – овал, а скулы и глазные яблоки – это окружности. Художник всю тебя разобрал бы по частям, составил из точных, совершенных форм. Видишь, геометрия вмешалась даже в искусство. Там, где естественные науки идут наощупь, математика знает все ответы наперед с невероятной точностью.
Пит был искренне рад, что разговор получался весьма неглупый. Искусственные светские беседы, созданные, чтобы заполнить паузы, порядком его раздражали. Можно жаловаться на начальников, обсуждать погоду, отвешивать рядовые любезности, и все это не будет приносить удовольствие. Подобную пятничную пьяную болтовню он старался закончить как можно быстрее и сразу перейти к делу.
– И как продвигается твоя работа по числам?
Питер замялся и опустил голову:
– Я жду… озарения.
– Звучит не очень-то рационально.
– Математика в некотором роде тоже творческое занятие. Когда решаешь по-настоящему сложные проблемы, нужно нечто интуитивное, ведь не знаешь, в какую сторону идти. Мне нужен внутренний толчок, чтобы начать двигаться к такой цели. Это же абсолютная неизвестность. Я – в кромешном мраке, и неплохо было бы обзавестись фонарем.
– Ты все рассказал о влиянии математики на физический мир, но тут мы с тобой зашли в тупик, когда стали говорить об озарении. Чувства, полагаю, тоже сюда относятся. Вот тут математика бессильна. Она не опишет ни печаль, ни любовь, ни страсть.
– Не думаю, что они в этом нуждаются, – Питер улыбнулся ей. Их взгляды встретились: две пары темных ночных озер, в которых плескались золотые обломки света. Эбби отвела взгляд и уставилась под ноги. Иногда даже знакомым людям она не могла смотреть в глаза, бегло считывала эмоции и начинала говорить, глядя в пол, в сторону, поверх их голов. Она находила эту привычку ужасно раздражающей, но ничего не могла поделать с необоснованной, бессознательной робостью, которой наградило ее немного одинокое детство. Она редко общалась с другими детьми, да и во взрослой жизни друзей у нее было крайне мало. Эбигейл шла, как послушный теленок на поводке, в дом к незнакомому мужчине, не совсем понимая, как себя нужно вести и почему она думает об этом так бестрепетно. Ночь становилась зыбкой. Им казалось, что они в темном водовороте, и он медленно, без сопротивления, затягивает их в свое устье. Им обоим не терпелось узнать, что же будет там, по ту сторону течения, когда все границы и запреты будут сняты, какими они окажутся друг для друга.
Питер взял ее за руку и повел влево, где за раскидистыми ивами чернел маленький мрачный дом, доставшийся ему от матери. Он ненавидел и любил его. Это было пристанище, где он прятался от внешнего мира, но иногда его захлестывали воспоминания, и он начинал захлебываться, словно тонул в ледяной воде. Эти стены переживут и его, и нас с вами, и еще десятки других поколений. Они впитывают в себя затхлость времени, тяготы и разочарования. Даже Эбби почувствовала затаенную неприветливость, глядя на серый кирпичный забор и пустые, пыльные глаза окон. Это было похоже на жилище человека, который давно умер и все еще лежит в доме под половицами или закопан на заднем дворе.
Глава VI
Внутри было тепло и пахло сыростью. Эбби угадывала в этом запахе смутный аромат лиственного леса после дождя, хотя это была всего лишь отсыревшая древесина полов и старые книги. Дом не пугал ее так изнутри, как снаружи, но в нем чувствовалось отсутствие уюта и любви. Эта мысль маячила где-то в ее подсознании, не облеченная в слова.
– Будь как дома, – кинул ей через плечо Питер, направляясь на кухню за вином. Эбби, чувствуя себя словно кошка не на своей территории, испуганно стала озираться по сторонам, будто ждала какого-то призрака, который вот-вот вынырнет из-за угла. Но если кто и был в этом доме призраком, то она сама. Ее тусклый наряд и пепельные волосы слились с поблекшими красками гостиной. Словно ее и окружающие предметы нарисовали гуашью, а краска, непредсказуемо выцветая, заставила художника в недоумении лицезреть картину, затянутую белой кисеей. За этой дверью Эбигейл будто оставила свою жизнь и взамен получила сумеречное тело. Если бы она только знала, что быть гостьей в этом доме – это неосторожный поступок, совершенный из скуки и глупости, – изменит ее жизнь рано или поздно, но она даже не успеет пожалеть об этом по-настоящему!
– Садись, не стесняйся! Диван не кусается. Смотри, что у меня есть! Мерло позапрошлого года. Ты любишь красное?
– Да, разумеется, спасибо, – отчеканила Эбигейл и бесшумно опустилась на диван, продолжая вращать головой по сторонам.
– Вижу, моя скромная берлога тебя заинтересовала, – Пит щедро лил вино в старые вычурные бокалы.
– Ты живешь один?
– А ты боишься, что сейчас с лестницы спустится моя жена убивать нас? – Питер решил подшутить. – Она в отъезде, не волнуйся.
– Что? – глаза Эбби расширились, как сказал бы Пит, в геометрической прогрессии. Она резко вскочила с дивана и кровь отхлынула от ее лица. Встречаться с женатыми мужчинам для нее уже или пока было неприемлемо: она не была в своей жизни настолько влюблена, чтобы поступиться правилами морали, и еще не настолько аморальна, чтобы не думать о боли, которую она может причинить другим.
– Да это же шутка! Я пять лет в разводе. Садись! Кажется, моя шутка удалась, – Пит испытывал какое-то садистское удовлетворение от того, что немного мучает ее.
– Это была несмешная шутка, плохая шутка. Не надо так больше, пожалуйста, – она снова сердилась. Эмоции ее сменялись быстро. «Абсолютно обнаженная душа, она даже не думает что-то скрывать, хитрить. Маленькая наивная овечка. Но мне интересно, я как будто понимаю ее, но при этом она остается для меня непостижимой».
– Прости, – просто и легко сказал Питер. Он не говорил это слово вот уже несколько лет. Он был из тех людей, которые ненавидят извиняться и не умеют это делать. Сейчас это «прости» вылетело, как выдох, само собой. Питер даже подивился, насколько он расслаблен и спокоен в этот вечер. Его голова была невесомой и пустой.
– Скажи, Эбби, а откуда ты родом?
– Моя мать из Уэльса, а отец англичанин. Они живут в Суонси.
Речь Эбби была певучей; то взлетала вверх, то падала вниз, звуки растягивались, словно она играла с ними, как играют и растягивают языком дети жевательную резинку. Лондонскому уху Питера был приятен ее уэльский акцент.
– А ты что здесь делаешь? Зачем тебе пыльный Лондон с его напыщенностью?
– Я приехала сюда учиться несколько лет назад, решила остаться. Здесь неплохо. Много музеев, кладбищ, парков. Лондон такой большой! Кажется, за эти годы я его не успела изучить даже на треть. А ты живешь здесь всю жизнь?
– Я англичанин до мозга костей и каждой клеткой тела. Родился и вырос в Лондоне, в этом доме.
– Наверняка этот дом много значит для тебя, сколько важного тут случилось, наверное.
– Да, возможно, – он помолчал немного и тихо добавил: – Это дом моей матери. По его лицу скользнула темная тень. Он сжал губы и веселый огонек в глазах потух.
– Что-то не так? – Эбигейл была в меру проницательной, чтобы почувствовать, что под Питером разверзся пол, и он приготовился падать вниз. – Эй, не молчи.
– Все хорошо, просто я не люблю думать о матери. Она давно мертва, да и прошлое это прошлое. Сегодня отличный вечер. Давай выпьем?
– Мне очень жаль… – Эбигейл немного растерялась. Она никогда не знала, что говорить в такие минуты внезапных откровений. – За что пьем?
– Полагаю, правильно было бы сначала за интересное знакомство. Чирз! – Пит пытался приободриться. Хрустать переливался, будто был соткан из кусочков радуги. Это сияние, ощущение тонкой стеклянной ножки бокала в руке всегда нравилось Эбби. В детстве на семейных праздниках она постоянно просила себе бокал, как у взрослых, чтобы налить туда газировку или сок, а потом поднять его вместе со всеми и воскликнуть «Чирз!», провозглашая радость отныне и вовеки. Тонкий, красивый звук соприкосновения стеклянной посуды с краем тарелки, когда выпившие гости неловко ставили свои бокалы, приводил ее в восторг. Она чувствовала единение с людьми. Сейчас чудесные воспоминания откликнулись эхом в ее маленьком, отчаянно бьющемся сердце. Вино было терпкое, кисловатое, приятно лилось теплым ручейком по гортани и медленно остывало в груди. На ее щеках выступил розоватый румянец. Пит открыто любовался ей, глядя на нее в упор. Он знал силу нахального, раздевающего взгляда, подаренного красивым мужчиной. Женщины смущались и возбуждались, загорались в ответ. Только вот Эбигейл не думала о близости, она все прислушивалась к дому.
– Как же я мог забыть?! У меня есть пластинки. Выбирай музыку на сегодня: у нас тут Шопен, Рахманинов, Лист, Шуман, Мусоргский, Бах и Моцарт. Моцарта я не люблю. Его мне подарил мой друг.
– Почему не любишь Моцарта? А мне он очень нравится. Такой летящий, весенний.
– Вот за это и не люблю. Я тяжелый и грубый человек, – наконец-то Питер дал себе исчерпывающую характеристику.
– Ты преувеличиваешь. Так… – Эбби задумалась и прижала указательный палец к губам, – давай тогда Шумана.
– Отличный выбор! – пластинка уютно затрещала, и тихая музыка рассеялась в пространстве, будто дуновение ветра, случайно проникнувшее в комнату. Стало легче дышать. Эбби наконец откинулась на спинку дивана, запрокинула голову и прикрыла глаза. Питеру захотелось поделиться своей гордостью, вещами, о которых мало кто знал, кроме самых близких:
– Я хочу показать тебе кое-что. Я коллекционирую некоторые вещи… Сейчас, – он побежал к книжному стеллажу, вытащил оттуда увесистую коробку, провел по ней рукой, стирая слой пыли. – Это, – говорил он с нежностью в голосе, – моя маленькая тайна. Досталось мне от прадеда, он воевал. – Питер протянул ей блестящую нашивку с немецким орлом. Мягкий серебристый орел опустился в теплую, бархатную ладонь девушки. Она посмотрела на нашивку и вздрогнула, поспешно отдав ее обратно.
– В чем дело? – Питер был в недоумении. – Эту нашивку мой прадедушка забрал на память у одного немецкого офицера, которого он убил. Она перешла по наследству мне. Это положило начало моей коллекции.
– Прости, мне страшно брать в руки такие вещи, – Эбби передернула плечами, будто ей было холодно, и немного отодвинулась от коробки.
– Отчего же? Вот, смотри… – он не слушал ее и продолжал: – Шкатулка со свастикой. Тут у меня есть даже немецкая фуражка, перочинный нож, пряжка, погоны, «Люгер» – венец моей коллекции… Это антиквариат. Вот эту шкатулку я, например, приобрел на блошином рынке в Праге. Очень долго торговался. Как тебе марки с Гитлером?
– Ты восхищаешься им?
– Вовсе нет, он был жалким и обиженным человеком. Но в этих вещах есть что-то манящее. История, смерть.
– Я бы не назвала это манящим. Это принадлежало людям, которые думали, что имею право убивать других людей. Эти вещи – символы страшного заблуждения. Мне кажется, их надо закопать где-нибудь глубоко в глухом лесу. Они заслужили забвение. Нет ничего хуже убийства. Ни одна идея на свете не стоит человеческой жизни.
Питер был неприятно удивлен и обижен тем, что его избранница не оценила его вклад в сохранение культуры. Он молча захлопнул коробку, отнес ее на место и стал пить вино нервными, большими глотками. Эбигейл чтила правила и принципы. Она не смогла бы ни ради какой цели встать выше человеческого страдания. Питер подумал, что если бы игра на арфе порицалась или потворствовала, скажем, глобальному потеплению, то Эбигейл была бы первой, кто сжег свой инструмент. Назидательное лицо общественной морали казалось ему узколобым и примитивным. Он даже не стал ничего пытаться объяснить ей, хотя глубоко в душе и сам понимал, на совестливых и правильных людях держится шаткий и убогий мир.
– Давай поговорим о чем-нибудь более жизнерадостном, – Эбигейл испугалась, что ненароком обидела Питера, обесценив его хобби. Ей меньше всего хотелось умничать и быть неприятной. Она почувствовала себя виноватой в том, что не может понять Пита и отталкивает его порывы души. Эбби встала, пару минут молча постояла у книжных полок, поглаживая корешки книг, потом вернулась и плавно опустилась на диван, картинно выпрямив спину (Эбигейл казалось, что так она выглядит благороднее, поэтому она часто одергивала себя и выпрямляла плечи по завету школьных учителей и своей матери). – У тебя внушительная коллекция книг. Здесь есть все: от Макиавелли до Камю, – сказала она немного заискивающе.
– Спасибо, – Питеру стало приятно. Библиотека была его личной гордостью. Ему также польстило то, что Эбигейл боялась потерять его расположение. Питер сощурился и положил руку на спинку дивана, почти касаясь пальцами ее плеча.
Музыка все лилась и лилась из проигрывателя, переливчатая, как мокрые морские камешки.
– Ты красивая. Я ведь говорил тебе об этом? – Эбби вспыхнула, как уголек, вжалась в диван, обеими руками вцепившись в бокал. От старой люстры исходил приятный оранжевый свет. Он падал на ее лицо, грудь, волосы, вырывал ее из сырости и затхлости дома. В этот момент она будто сошла с картины Фрэнка Дикси, мягкая и плавная дева, парящая над земными заботами. Ее воздушные волосы слегка спутались, и она напомнила Питеру «Миранду». После выпитого вина Эбигейл постепенно стала расслабляться и выглядела более чувственной.
Он весь вечер не мог оторвать глаз от ее живого, подвижного лица. Оно было гармонично и пропорционально, лишено слащавости типичных красоток. Никто не мог представить его как-то по-другому: ни отнять ничего, ни добавить, все вместе складывалось в единый образ, в безупречную геометрию, и Пит не в силах был ответить на вопрос, что же его так зацепило: острый нос, блестящие светящиеся глаза или скулы, будто очерченные легким, размашистым движением, а может быть, изогнутые длинные ресницы. Словом, ее было интересно разглядывать, как картину с множеством деталей. Крошка Эбигейл была прекрасным числом, которое то ли не существовало на самом деле, то ли еще не было открыто. Питер подумал, что, может быть, он обнаружил этот факт ее удивительной природы первым. Нередко ему попадались спутницы на ночь, напоминающие криво построенную волнистую параболу (такие черкали его студенты дрожащими от похмелья руками, не проявляя никакого уважения к предмету), или квадратный корень, с трудом и скукой извлеченный из громоздкой десятичной дроби. За неимением лучшего он довольствовался и этим, в уме исправляя их несовершенства и ошибки красной ручкой.
– Сегодня я получила очень много необычных комплиментов. Надо отдать тебе должное, ты умеешь заставить женщину почувствовать себя особенной.
– Не думал, что сегодня встречу… тебя, – он хотел сказать «достойную женщину», но вовремя осекся. Взвешивать слова было его сильной чертой. Эбигейл привязалась бы к этой фразе, и это вылилось бы в дискуссию до утра о достоинстве, правах слабого пола и несправедливом отношении к проституткам. Услугами последних Питер никогда не пользовался, он был слишком брезглив для этого.
С этими словами он потянулся к ней, взял ее ледяную руку и слегка сжал. Эбби показалось, что ее внутренние органы собрались в один тугой комок и подлетели вверх, как на американских горках, когда едешь вниз с крутого спуска. У нее перехватило дыхание, она не могла двигаться, дивясь новым ощущениям в теле. Ее сердце то останавливалось, то билось отчаянно и болезненно, стучало в висках, пульсировало чуть ли не в горле. Питер видел в ее распахнутых глазах смесь страха с восторгом. Она боялась самой себя.
– Выпьем еще вина? – Он медленно встал, оставляя ее наедине со своим предвкушением физического наслаждения. Он пытался изо всех сил держать себя в руках, чтобы не повалить ее на диван без всяких прелюдий. Но таких девушек надо долго заговаривать, подбираться к ним осторожно, иначе их можно спугнуть, как диких лис, а потом не поймаешь. Эбигейл нужно было приманить и расположить к себе, а потом брать, не мешкая. Она всегда была полна сомнений и колебаний, так что ее спутнику нужно было подловить момент короткой передышки между духовными терзаниями о том, что правильно, а что нет, увлечь ее в мир, где плоть властвует над разумом, погрузить в ощущения, быть настойчивым и дерзким.
Эбби всегда пугалась нового узнавания: знакомство с телом другого человека – это сильное переживание. Она понимала, что пропала, что все сегодня случится и уходить сейчас бесполезно, глупо и некуда. Ей хотелось остаться и пройти этот путь до конца. Откуда-то из чулана мыслей вылезло воспоминание о ее непутевом начальнике из караоке-клуба. Она вспомнила ощущение гадливости, когда он стал пытаться ее поцеловать, прижав к стене. Она отчаянно вертела головой и просила ее отпустить. Ей было противно. Его сальные толстые пальцы лезли ей под юбку, она сильнее сжимала ноги и плакала. От него пахло кари и табаком. Эти запахи были для нее с тех пор ненавистны. Когда Эбигейл вырвалась, выбежала из его кабинета, воспользовавшись тем, что кто-то вошел, она неслась по улице и рыдала. Рыдала так горько и самозабвенно, что ее не заботило, когда люди оборачивались ей вслед или предлагали помощь. Она чувствовала себя грязной. Потом она долго стояла под душем, с усердием натирая кожу мылом до красноты, пытаясь смыть любой запах, любые следы этого противного, толстого чудовища.
Глядя на стройную фигуру Питера в дверном проеме кухни, она подумала о том, что он красивый и вежливый, как он не похож на пьяных уродов из клуба, которые постоянно распускали руки, позволяли себе скабрезные шутки и шлепали ее по заднице, проходя мимо. У нее кружилась голова, она чувствовала, что проваливается в меланхоличное алкогольное настроение, когда все чувства обострены, хочется быть откровенной, открытой и идти навстречу своим желаниям, махнув рукой на здравый смысл и инстинкт самосохранения.
– Отличное вино. Надеюсь, завтра у нас не заболит голова. Может быть, ты голодна? – Пит налил полные бокалы.
– Нет, спасибо, – Эбби не могла есть, когда она волновалась. Да и на свиданиях она не позволяла себе что-то больше маленьких закусок. Ей казалось, что она очень некрасиво ест, поэтому у нее всегда было твердое намерение «держать лицо», томно потягивая спиртное.
– Господи, я так давно не пил!
– Да, я тоже, – трясина в глазах Эбигейл стала превращаться в штормовой океан.
Глава VII
– Где у тебя уборная? – спросила Эбби, чинно взяв в руки сумочку, чтобы «припудрить носик».
– На втором этаже. Первая дверь направо.
Эбигейл медленно поднималась по скрипучим ступенькам, издавая невесомыми шагами ужасный, как ей казалось, треск, который не вписывался в атмосферу романтического вечера. Она все думала о том, что же будет дальше, каким окажется Питер: нежным, флегматичным или страстным любовником. Ретироваться было поздно.
Свет в ванной был холодный, неприятный. Ее лицо выглядело синюшным, с малиновыми пятнами смущения на щеках, будто она только зашла в дом с мороза. «Почему я такая некрасивая?», разочарованно подумала Эбби, разглядывая свое перепуганное лицо. Что страшного в сексуальных потребностях? Эбигейл уверяла себя, что желание отдаваться мужчине также естественно, как голод или усталость. Но мать учила ее по-другому: в сексе нет и не может быть ничего интересного. Женщины, имеющие любовников и наслаждающиеся близостью с ними, были для ее матери падшими. Эбигейл несла внутри себя бремя противоречия: жажда познавать свое тело постоянно боролась с установкой не вожделеть мужчин, если они не состояли с ней в официальных отношениях. Сегодня ей хотелось бы отдаться ощущениям, заглянуть в глубокий колодец своих желаний и хотя бы на день избавиться от строгого взгляда матери, который неусыпно следовал за ней повсюду, и особенно зорок он был в консерватории, где ей улыбались молодые скрипачи и виолончелисты. И вот сегодня он как будто жег ей затылок. Она поворачивалась и видела только стены и бесконечные полки с книгами. Эбби боялась, что мать все знает, что она подглядывает за ней по ночам, как сверхъестественная сила. Если Эбигейл нужно было удовлетворить себя или же она проводила вечер с парнем в своей спальне, когда родители были в отъезде, она опасливо завешивала тканью общие фотографии с матерью в своей комнате и убирала в шкаф религиозные символы, словно сам Христос осуждал ее, как блудницу.
Порывшись в сумке, она вынула пудру, подводку и тушь для бровей.
– Как покойница, – строго заключила Эбби, мотая головой перед зеркалом. Она подвела ярче глаза, накрасила темнее светлые тонкие брови и припудрила лоснящийся лоб. И все равно она казалась себе совсем не выразительной. Ей очень хотелось быть в этот вечер привлекательной, легкомысленной, улыбчивой, словом, такой, каких любят все мужчины. Эбигейл стремилась понравиться Питеру. Она недовольно надулась, экзаменуя стрелки:
– Вроде ровные, – пробормотала она и, глубоко вздохнув, поправила волосы перед выходом. Неторопливо спускаясь вниз, Эбби продолжала ругать себя: «Почему я не надела новое синее платье? В этом сером мешке я выгляжу прямо как моль! В самые ответственные моменты жизни я предстаю перед людьми в неприглядном виде. Ни к чему не бываю готова. Угораздило же меня выбрать наряд «а-ля ученица воскресной школы!».
Питер тем временем сидел на диване, закинув ногу на ногу. Он закрыл глаза, пытаясь вспомнить, когда у него было последнее свидание. Кажется, недели три назад. Ее звали то ли Лора, то ли Линда, он уже и не помнил. Рыжая крикливая особа, нарочито вызывающая, но на деле – как полено. Пит стер ее номер на следующее утро, забыв ее запах, голос, надменные карие глаза. «Таких баб – миллион, – говорил он своим друзьям. – Она требует к себе королевского обращения, облачившись в платье за десять фунтов и в свободное время бегая по магазинам в поисках косметики, способной скрасить ее унылый фасад».
Эбби тихо подошла к дивану и замерла, глядя на довольное лицо Пита, который растворился в музыке, забыв рыжеволосых любовниц и тетради в клетку. Его голова приятно кружилась от вина, он постукивал рукой по спинке дивана в такт мелодии, улыбался отсутствию мыслей. Музыка заполняла его зияющие пустоты спокойной мелодией. Он был из тех людей, которые не только любят слушать классическую музыку, но и понимают ее. Если для большинства это всего лишь фон для действий и размышлений, то для Питера часто остаться наедине с ноктюрном или симфонией означало погрузиться в них и сделать прослушивание основным занятием. Но только не сегодня. Контуры обнаженного женского тела, которое он пока не видел, но уже представлял, сами собой возникали в голове и медленно двигались под Шумана.
«Какой он утонченный. Будто музейный экспонат» – подумала Эбигейл, вспоминая все произведения искусства, где она могла бы видеть красивое классическое лицо, как у Питера. Он состоял из четких, плавных линий. Если бы Эбби умела рисовать, она непременно взяла бы бумагу и набросала карандашом поэтический, расслабленный портрет. Такие лица понятны художникам, их легко изображать, на них приятно смотреть. Их геометрия строго выверена, их несложно построить, зная идеальные пропорции.
Пит медленно открыл глаза и повернулся к Эбигейл:
– Ты что-то долго. Я уже успел соскучиться, – он лукаво прищурился.
– Прости, не могла не подвергнуть свой облик анализу. У тебя, знаешь ли, довольно жуткий свет в ванной, как в морге, – пожала плечами Эбби и резво плюхнулась на диван.
– Ты отлично выглядишь, – мягко сказал Пит. Он не заметил в ее внешности никаких изменений. С нескрываемой лаской он внезапно потянулся рукой к ее губам. Они были мягкие, беззащитные. В их складках темнели фиолетовые полоски от вина. Он погладил их кончиками пальцев и опустил руку. Эбигейл снова раскраснелась.
– Это все так странно. Этот вечер, и мы, и музыка. Все словно не по-настоящему.
– Отчего же?
– Мне всегда казалось, что так неправильно. Когда я была моложе, я думала, что не подпущу никого ближе, чем на расстояние вытянутой руки вот так сразу. Как же дружеские встречи? Цветы? Свидания в парках?
– Это все для пятнадцатилетних. Жизнь не про это, Эбигейл.
– Да, наверное. Я уже успела во многом разочароваться. Надо было меньше читать книг и больше жить, как мои подруги, – она ухмыльнулась. – У тебя ведь много было женщин?
– Достаточно, – Питер не стал врать. Он никогда не хвастал количеством женщин. Он считал по долгу профессии многое, но не половых партнерш. Просто ему было неинтересно. – Думаешь, это делает меня плохим?
– Я не знаю, – Эбигейл пожала плечами. – Но ты так и не смог остановить свой выбор на ком-то.
Пит не придумал, что ей ответить. Что он не был заинтересован в отношениях? Что его волновали больше всего собственные амбиции и его занимала, главным образом, любовь к себе? Он часто чувствовал себя лишним на пестром, вульгарном празднике жизни, пытаясь втиснуться в узкие просветы между раздутыми до неимоверных размеров коконами счастья глупых, однообразных людей, окружающих его. Отношения и вовсе заставляли его чувствовать себя непонятым, отвергнутым не на бытовом уровне, а на каком-то своем, высшем. Он был почти как людоед из известной сказки, живя где-то высоко на небе. К нему периодически вторгались женщины, втихаря залезающие наверх по бобовому стеблю, разоряли его духовные тайники, а когда он пытался спуститься к ним на землю, они начинали безжалостно рубить стебель, не понимая, что творят. Из всего этого Питер заключил, что обычная жизнь – не для такого человека, как он. Брак высосал из него все соки. Он содрогался, вспоминая пустые разговоры своей жены, ее безмозглых, взбалмошных подруг, прокуривших ему кухню и гостиную, бесконечный хлам по всему дому: плиссированные юбочки в горох, блестящие колготки, кислотные блузки с бантиками. Жена не уважала его личное пространство: ни физическое, ни интеллектуальное. Она выталкивала Питера из дома своим гардеробом, душистыми склянками, идиотской музыкой и пренебрежением к его интересам.
– Почему ты молчишь?
– Я не хочу тебе врать, ты мне очень нравишься, – сказал Питер, грустно разглядывая гнилые половицы.
– Понятно, – Эбби смолкла и тоже стала смотреть в пол, плавая отрешенным взглядом по волнистым линиям почерневшего дерева, по ржавым головкам гвоздей.
– Я привык быть один. Женщины, которые сюда приходят, не обманываются. Мы ничего не требуем друг от друга. А чего хочешь ты, маленькая арфистка?
– Не знаю… Наверное, в моей жизни просто ничего не происходит. И мне хочется испытать себя, – «Идти наперекор материнской морали» хотела было произнести Эбби. – Если бы мне утром сказали, что я так легко смогу пойти с незнакомым мужчиной к нему домой, я бы не поверила.
– Если бы мне утром сказали, что я встречу женщину, с которой мне будет по-настоящему интересно, я бы не поверил, – рассмеялся Пит, вспоминая тухлый кофе и унылый рабочий день. – Предлагаю допить вино и продолжить рассказывать мне увлекательные факты о своей жизни.
Они еще час говорили обо всем: о мелочах и о грандиозном. Планы путешествий, прочитанные книги, ненавистные качества в людях, любимая музыка и курьезные истории. Разговор лился также непринужденно и естественно, как льется горный поток, пенясь, грохоча, огибая камни. Но во всех шутках Эбби, в ее воспоминаниях и чаяниях сквозила какая-то отрешенность. Ее наслаждение жизнью было изолированным от окружающих, она все хранила и взращивала в себе, будто глядя на мир через окно и передавая своей душе ощущение присутствия, но не вовлеченности в общую суету. Пит с наслаждением разглядывал ее насыщенный, замкнутый мир, стоя по ту сторону окна, все сильнее прижимаясь к мутному стеклу.
Утро начинало вступать в свои права. Сад стал сизым, теплым перед рассветом. Эбби полностью доверилась Питу, он почувствовал это в ее позе: она перестала скрещивать ноги, нервно теребить подол платья, обмякла и засветилась. Питер осторожно стал водить пальцами по ее руке от запястья до плеча. Он чувствовал мурашки на ее коже. Эбигейл поддалась вперед, словно хотела взлететь, разжала губы и чуть прикрыла глаза. Пит придвинулся поближе и поцеловал ее, сначала едва касаясь губами, слушая ее дыхание, а потом – настойчиво, схватив ее за талию и прижимая к себе, будто хищник-добычу. Эбби не пыталась вырваться или остановить его. Жар внизу живота усиливался. Она обхватила его голову руками и стала поглаживать, запускать руки в его густые волосы. Когда они наконец оторвались друг от друга, Питер сказал ей, растягивая слова:
– Эбби, ты прекрасна, – он знал, что Эбигейл нужно сказать что-то приятное, чтобы она окончательно сдалась и не пошла на попятную. Простые и ничего не значащие слова возымели свое действие. Питер говорил это каждой женщине, сидевшей на этом диване за последние месяцы. Она опустила голову и стала беспокойно перебирать пальцами, словно не знала, куда же ей деть руки. Целый год Эбигейл пряталась за прилавком цветочного магазина. Посетители пристально смотрели на поддернутые невидимым увяданием розы и бессмертные яркие хризантемы, а не на нее. Они довольно произносили «Прекрасно» только по отношению к дорогим букетам. Тонкая струна внутри нее натягивалась все сильнее и сильнее, болела, свербела и хотела сыграть свою мелодию. Эбби называла это внутренней арфой. Когда она летела на свидание к человеку, который ей нравился и которого ей только предстояло по-настоящему узнать, она чувствовала эту арфу. Ей хотелось внутри себя оглушительной музыки, хотелось разлететься на кусочки от приятной дрожи внутри тела, которая шла от пяток вверх к голове.
– Я хочу тебя, Эбби, – шепотом сказал Питер ей на ухо.
– Я знаю, – еще глуше, на выдохе, произнесла она в ответ.
Он прижал ее к себе и уткнулся носом в ее пушистые, легкие волосы. Они так приятно пахли хвоей.
