Валентин Пикуль
Моонзунд. Том 2
Финал к кризису
Взрыв настиг эсминец под южным берегом Эзеля. В разрушенный корпус «Охотника» море сразу вошло тоннами воды. Командир эсминца старлейт Фоков приказал с мостика:
– Внимание! Осталось минут десять, не больше… Раненых – в шлюпки. Команду я благодарю за службу, и сейчас, прощаясь с нею, я скажу, что всегда гордился такой командой… Повторять не стану: все по шлюпкам, а я остаюсь на корабле… с кораблем!
Фоков отбросил мегафон и, пожимая наспех руки встречных, сбежал с мостика в кают-компанию. Он слышал, как шлюпки отошли, гремя уключинами и веслами. С палубы спустились в кают-компанию старший артиллерист и минер «Охотника», оба молодые.
– Господа, почему вы не покинули корабля?
– Мы с вами. Сейчас придут и другие. Переодеваются…
Во всем чистом, при кортиках, с чистыми лиселями воротничков, в кают-компании сошлись все офицеры. По низам «Охотника» с ревом наступала вода, и взгляды невольно обращались к стрелке кренометра. Командир распечатал бутылку вина, и каждый, выпив, разбивал свою рюмку вдребезги. Механик открыл портсигар и оставил на столе раскрытым – уже навсегда. Он сказал, закуривая:
– Еще минуты четыре, после чего, я думаю, поедем…
Командир встал:
– Отдраим иллюминаторы, чтобы меньше мучиться…
Да. Пусть они лягут на грунт с кораблем уже мертвецами. Чтобы не страдать на глубине моря, вбирая губами последние глотки воздуха из спрессованных воздушных «подушек» под потолком… Что-то лязгнуло наверху, и все побледнели.
– Открыли люк! Кто-то еще ходит по кораблю… Кто?
Дверь в кают-компанию распахнулась – матросы.
– Решением ревкома боевая вахта «Охотника», которую взрыв мины застал на постах, решила эсминца не покидать…
Офицеры встали. Они заплакали. Командир сказал:
– Ну, что же вы там? Идите сюда, товарищи…
Матросы вошли в кают-компанию и сели среди офицеров.
Теперь их было 52 человека. Все молчали, прощаясь друг с другом взглядами. Вода, глухо ворча, вышибала под ними крышки горловин. Вода выпучивала своим напором стальные переборки. Она разрывала металл перекрытий, словно бумагу… Вода приближалась к ним, и кренометр показывал уже близкий предел.
Командир встал:
– Ну… готовьтесь. Так умирали и наши деды!
Эсминец, словно в изнеможении, стал прилегать на борт. Одна из его труб еще поливала волны клубами черного дыма. Изнутри котельных отсеков доносилось яростное шипение, словно клубок змей поместили в машинах, – это под ледяным гнетом воды отдавали свой нестерпимый жар котлы системы Бельвиля…
– Начнем прощаться, – сказал командир и крепко, очень старательно загасил папиросу в старинной бронзовой пепельнице.
Плача и целуясь, люди обнимали друг друга. Никогда еще в жизни не были они так нежны и искренни в своих чувствах.
– Ты прости меня, – слышалось. – Я не хотел…
– А тогда? Помнишь? Я был не прав…
– Прости и ты меня…
Над столом, как разбитое стекло, прозвенел голос:
– Поторопитесь!
Вода раскрыла двери – легко, без усилия, и вот оно, море…
Брызжущее, грохочущее, ликующее, море ворвалось внутрь, оно перевертывало столы и стулья, бросало людские тела к переборке.
Смерть всегда не нужна. И всегда сладки мгновения жизни.
Кое-кто встал на диваны – головами к потолку. Через раздраенные иллюминаторы толстыми бивнями, как из широких брандспойтов, врезались морские воды. Холодна вода, до чего она холодна!
Очень холодна вода Балтики 1917 года…
Свет померк. Больше они никогда не пройдут Моонзундом.
***
Гибель эсминца «Охотник» не просто исторический факт.
Команда эсминца – в своем презрении к смерти – показала высокий воинский дух. Балтийский флот был готов… Да. Балтийский флот был готов к самопожертвованию.
Лучшие традиции русских моряков оказались живы.
Кают-компания и боевая вахта матросов легли на грунт.
Рядом. В обнимку.
– Начинайте, товарищи… без нас!
Часть шестая. Прелюдия к Моонзунду
У Вильгельма Гогенцоллерна
размалюем рожу колерно.
Вл. Маяковский. Военный лубок
Читатель! Если ты не щедр на радости жизни и тебя не волнует гневное кипение моря, если твоя хата с краю и остальное ничто уже тебя не касается, если ты никогда не совершал диких безумств в любви и тихо, никому глаз не мозоля, укрываешься в кооперативной квартирке от уплаты алиментов, если тебе, как ты не раз заявлял, «все уже надоело» и ты не ходишь в кино смотреть военные фильмы, если закаты отполыхали над твоим сердцем, сморщенным в скупости чувств, – тогда я заявляю тебе сразу:
– Оставь эту книгу! Можешь не читать ее дальше…
В самом деле, стоит ли тебе напрасно мучиться?
Возьми с полки справочник, раскрой его на букве «М», отыщи слово «Моонзунд», и там, из десяти скупых строчек, ты вкратце узнаешь все то, что поведано мною на последних страницах книги…
***
В один из дней к особняку русского посольства в Стокгольме подъехала в коляске стройная женщина с траурной вуалеткой на лице; она позвонила с крыльца, секретарь проводил ее к морскому атташе кавторангу Сташевскому; в кабинете женщина откинула вуаль, и кавторанг заметил, что она красива.
– Я не уполномочена обращаться в посольство, но обстоятельства вынуждают меня рискнуть, – сказала женщина. – Запишите: четыре линкора типа «Насау» уже в Либаве, появились «байерны». Наблюдается активность немцев возле Виндавы. На платформах идут из Германии подозрительные баржи с откидными бортами. Много лошадей, масса мотоциклов! Сообщите в Адмиралтейство срочной шифровкой: двадцать восьмого в четверг ожидается неизвестная мне операция немцев в районе архипелага Моонзундских островов… Записали?
– Информация исходит от… вас? – спросил ее Сташевский.
– Эти сведения сообщает вам Ревельская Анна…
Да, именно на 28 сентября 1917 года была запланирована самая громоздкая операция кайзеровского флота. Однако началась она на день позже, потому что немецкий педантизм напоролся на русские мины… Атташе проследил через окно, как женщина, выйдя из особняка, торопливо прошла через улицу к своей коляске. А из-за поворота медленно выполз черный лимузин германского посольства и поехал за русской шпионкой, словно конвоируя ее… «Провал?»
***
Из Ватикана за проливами Моонзунда следили зоркие глаза папы Бенедикта XV. За счет военного поражения революционной России папа хотел сепаратно сосватать мир Англии с Германией. Но для этого необходим пустяк: чтобы флот кайзера ворвался в Петроград… Мешал Моонзунд!
Лучший дипломат римской церкви, нунций Эудженио Пачелли, отбыл в Мюнхен для совещания. Крупп в Мюнхен не приехал – промышленный милитаризм Германии представлял Гуго Стиннес. Договорились, что, когда немцы пойдут в Моонзунд, Англия и Франция мешать немцам не станут.
***
Лондон, Уайтхолл… За столом обширного кабинета сидит человек, которого хорошо знают в нашей стране. Тогда ему шел всего сорок третий год. Он и тогда уже был с солидным брюшком. Неизменная сигара и бутылка с виски не мешали ему трезво оценивать обстановку. Сейчас к нему явился русский военно-морской атташе, предельно взволнованный, и волнение его можно понять.
– Германия посылает на Балтийский театр две трети своего флота. Семьдесят процентов всего Гохзее-флотте скопилось у берегов Курляндии. Назревает неслыханная по масштабам операция. Если союзный флот Великобритании не оттянет часть германских сил с Балтики активными действиями здесь, то…
– Мой друг, – отвечал Черчилль, – что вы говорите? Верить ли этому? Однако если ваши сведения справедливы, то я призову в свидетели адмирала сэра Джелико. Пусть он подтвердит, что британский флот, всегда верный союзническому долгу, уже начал демонстрировать возле германского побережья…
Джелико сказал, что это все чепуха: Гранд-флит забрался в спальню его величества и дрыхнет, а в помощь русским болтунам он не даст даже подлодки, – хватит! Черчилль энергично сосал потухшую сигару. «Разве можно быть таким откровенным нахалом?»
– Ну, все равно, – сказал он, любезно пожимая руку российского атташе. – Вы не волнуйтесь: Уайт-холл сделает все возможное, чтобы оттянуть жар от больной части вашего фронта…
На самом же деле, согласно сговору в Мюнхене, они ничего не сделали. Для них было важно одно: пусть тевтонский кулак раздавит сердце русской революции – Петроград… Ленин писал:
«Не доказывает ли полное бездействие английского флота вообще, а также английских подводных лодок при взятии Эзеля немцами, в связи с планом правительства переселиться из Питера в Москву, что между русскими и английскими империалистами, между Керенским и англо-французскими капиталистами заключен заговор об отдаче Питера немцам и об удушении русской революции таким путем?
Я думаю, что доказывает».
***
Вильгельмсгафен… Здесь проводится подготовка операции, которая закодирована под шифром «Альбион». Никогда еще за все время войны флот кайзера не выставлял столько боевых сил. Рейхстаг требовал победы – только победы! Смысл высказываний министров и депутатов был примерно таков:
– Революция России сдвинула и Германию… Кровопускание в Моонзунде будет благодетельно для нашей нации, у которой закружилась голова от русской анархии. Моонзунд дает нам двойной выигрыш: мы убиваем русскую революцию и ликвидируем германскую в самом ее начале. Победа пойдет далеко: массы не обладают правильной оценкой времени и пространства, а посему этот Моонзунд произведет на всех внушительное впечатление… С нами бог!
Революция уже стучалась в броню германских дредноутов. На «Вестфалене» вспыхнул бунт, матросы швырнули командира за борт. Команда «Нюрнберга», следуя примеру «Потемкина», арестовала офицеров и пыталась укрыться в норвежских фиордах. Кронштадтские ночи в пламени выстрелов освещали доки и гавани Вильгельмсгафена.
– А сейчас, – говорил гросс-адмирал принц Генрих, – экипаж «Принца-регента Луитпольда» объявил голодовку, как в тюрьме, а на «Пиллау» – стачка, будто на заводе. Моонзунд спасет нас…
Над разворотами оперативных карт операция «Альбион» обретала свою плоть, насыщалась теплом и животворилась от крови, которая скоро прольется. В пунктуальности немцам отказать никак нельзя. С точностью до минуты было разграфлено, выверено и зафиксировано – куда, когда и в каком состоянии подойдет корабль, сколько человек втащат пулемет на горку возле хутора Лыо, кто в среду в 03.47 обстреляет колокольню на перекрестке Тюрио-Ямма.
– Самое главное, – рассуждали оперативники, – заслать как можно больше агентов для муссирования паники! Все говорящие по-русски агенты должны слиться с гарнизонами Эзеля и Даго…
Адмирал Эргард Шмидт поднял свой флаг на «Мольтке».
– Мне оказана честь… мой кайзер… моя Германия…
Сначала один германский эсминец пробежал далеко вперед и расставил в море плавучие маяки, которые, чадя ацетиленовыми горелками, освещали дорогу эскадре, словно вечерний проспект большого города. 11 дредноутов, во главе со всемогущим «Байерном», взрыли море своими мордами. 47 эсминцев (сразу несколько флотилий) пробороздили горизонт. Германская армада в 300 вымпелов задымила Балтику, висли над мачтами «фоккеры» и «альбатросы» с ястребиным оперением на хвостах, гудяще плыли над эскадрами флотские цеппелины. В тесноте трюмных стойл било на качке войсковых лошадей, на палубах крейсеров стояли тысячи мотоциклов и велосипедов самокатных отрядов. Русские мины стерегли эскадры кайзера в глубине, и сроки начала операции задерживались кропотливой работой тральщиков. График «Альбиона» сразу затрещал, и адмирал Шмидт рискнул:
– Ну-ка! Пусть они убираются к черту со своими сетками. Мы не можем ждать, пока они расчистят весь огород от картошки…
Эта задержка с тралением и была причиной тому, что Моонзундское сражение началось с опозданием на сутки – не 28 сентября, а 29 сентября по старому или 12 октября по новому стилю.
***
Гельсингфорс – второй Всебалтийский съезд. В руке председателя Дыбенко вздрагивает лист бумаги, а по щеке сурового богатыря (что это?) скатывается одинокая слеза. Он читает обращение флота «К угнетенным всех стран».
– «Братья! – звеняще произносит Дыбенко. – В роковой этот час, когда звучит сигнал смерти, мы, балтийцы, возвышаем свой голос, мы посылаем вам предсмертное завещание. Атакованный превосходящими силами, наш флот погибнет в неравной борьбе. Но ни один корабль от боя не уклонится, ни один матрос не сойдет с палубы побежденным…»
Дыбенко отложил лист и выкрикнул исступленно:
– Оклеветанные и заклейменные, мы, флот Балтики, исполним свой долг перед великою русской революцией!
Двери – вразлет, а в дверях – адмирал Развозов. От самого порога зала он пошел на Дыбенку, вопрошая его еще издали:
– Отвечайте! Сейчас, когда разгорается битва, могу ли я быть уверен, что флот исполнит мои приказы беспрекословно?
Дыбенко поднял руку, и зал съезда помертвел в тишине.
– Приказ адмирала в бою – закон для всех. Кто не исполнит его, тот именем революции будет расстрелян. Но мы никогда, – возвысил голос Дыбенко, – уже никогда (!) не исполним ни одного приказа Временного правительства… Ваши же приказы, адмирал, – обратился он к Развозову, – нравится вам это или не нравится, будут проконтролированы комиссарами Балтики.
– Хорошо, – нервно отвечал Развозов. – Я согласен. Я согласен даже на это…
Дыбенко с трибуны протянул адмиралу руку.
– Но если мы увидим, что флоту Балтики грозит гибель, вас мы повесим… первого… и на первой же мачте!
Развозов пожал руку большевистского вожака Балтики.
– Боюсь, – сказал с усмешкой, – что меня вам вешать не придется. Я хочу верить, что флот исполнит свой долг…
Делегаты съезда прямо с трибун уходили на корабли комиссарами. Они поднимались на мостики, вставая рядом с командирами.
За рубежами Моонзунда открывалась новая революция – ленинская, и корабли шли в бой за нее, только за нее!
Швартовы отданы:
Прощайте, товарищи, – с богом! ура!
Кипящее море под нами.
Не думали мы еще с вами вчера,
Что нынче умрем под волнами,
Не скажет ни камень, ни крест, где легли
Во славу мы русского флага…
По местам стоять!
Внешне, на первый взгляд, дело обстояло так: германский флот неожиданно предпринял атаку большими силами на острова Моонзундского архипелага… Русский флот защищал их… то было вполне естественно и закономерно. Не случайно все историки Моонзундского сражения рассматривали его как один из эпизодов первой мировой войны.
Между тем такой взгляд неправилен!
А. С. Пухов. Моонзундское сражение
Через узкие глотки Ирбен и Моонзунда, через пролив Соэлозунд и Кассары, словно через чудовищные трубы завывающего в тоске органа, продувало черные сквозняки смерти.
Первой выбрала якоря «Слава». Почти касаясь винтами грунта, она тронулась через роковые фарватеры Моонзунда; следом за «Славой», взбаламучивая ржавчину ила, пошел «Гражданин» (бывший «Цесаревич»), – и эти два эскадренных броненосца были единственными, кого флот мог противопоставить эскадрам германских «байернов». По традиции от прошлых времен мы эти броненосцы будем по-прежнему величать «линкорами».
Сорвались со стоянок крейсера – «Баян» и «Диана», за ними шагнул в революцию крейсер смерти «Адмирал Макаров», спустивший со стеньги флаг с черепом и костями (тоже поднял красный).
Минная дивизия под началом адмирала Старка блуждала по шхерам, дивизионы строились и разбегались по морю, отрабатывая дымы прогоревшего угля и мазута, а возглавлял эту дивизию славный первенец – «Новик»!
Его сейчас догоняли братья и сестры – «систершицы», порожденные на верфях России по тем же чертежам, что и «Новик».
Молодой, хорошо подкованный, легко рысил по волнам XI дивизион: «Победитель», «Забияка», молниеносный «Гром».
Отбрасывая крутую волну, пролетал XII дивизион: «Десна», «Самсон», «Лейтенант Ильин» и «Капитан Изылметьев».
Раздувая белые усы пены, кроил море форштевнями XIII дивизион: «Изяслав», «Автроил», «Гавриил», «Константин».
Больше нефтяников не было – следом шли угольные «Генерал Кондратенко» и «Пограничник», «Эмир Бухарский» и «Туркменец Ставропольский». А дальше, словно отбивая лихую чечетку, замелькали по Кассарскому плесу забубенные имена: «Стерегущий», «Страшный», «Гремящий», «Дельный», «Разящий», «Сторожевой», «Прыткий», «Лихой» и прочие.
Нелюдимы и затаенны, прошелестели во тьме брезентами навесов сторожевики на посылках: «Барсук» и «Выдра», «Горностай» и «Хорек»; за ними пробежала осторожная тихая «Ласка», обнюхивая воздух широкими ноздрями своих вентиляторов.
Бродяги-тральщики проутюжили море в рискованном отдалении, имена их были взяты словно из учебника по минному делу: «Ударник», «Капсюль», «Запал», «Минреп».
Вот пронесло за мыс Патерностер дивизион канонерских лодок, которых страшно боятся немцы, а сами они, дерзкие, всегда презирают смерть: «Хивинец», «Храбрый», «Грозящий» – родные братья «Сивуча» и «Корейца», павших неподалеку отсюда еще в пятнадцатом.
Настораживая людей, проплыла госпитальная «Лава». Красный крест на ее борту, а в иллюминаторах – круглые женские лица.
– Эх, сестрички! Не дай бог попасть на вашу «Лаву»…
Шли заградители – сетевые и минные, имена которых взяты с географической карты России: «Амур», «Волга», «Зея», «Бурея» и «Припять».
Тащили для нужды эскадры уголь транспорта, названные по буквам церковнославянского алфавита: «Буки», «Веди», «Глаголь», «Иже», «Како», «Люди», «Живете» и другие разные…
Мало выставил Балтийский флот. Безбожно мало!
Казалось, дредноуты кайзера насядут на этот жидкий строй кораблей, и стальные груди «байернов» в слепой ярости разрушения будут крушить и ломать хрупкие ребра шпангоутов на эсминцах, они просто опрокинут кверху килем старую «Славу», как броневик переворачивает кверху колесами неосторожную телегу…
«Товсь!»
Моонзунд продувало гибельными сквозняками.
***
Вдогонку спешащим на смерть крейсерам и эсминцам густо харкнул Керенский таким приветствием, которое больше смахивало на проклятье… Вот текст его радиограммы:
НАСТАЛ МОМЕНТ, КОГДА БАЛТИЙСКИЙ ФЛОТ
ЦЕНОЮ СВОЕЙ КРОВИ ДОЛЖЕН ИСКУПИТЬ
СВОИ ПРЕСТУПЛЕНИЯ
И СВОИ ПРЕДАТЕЛЬСТВА ПЕРЕД РОДИНОЙ.
Гельсингфорсский съезд матросов дал ему ответ:
ТЕБЕ ЖЕ, ПРЕДАВШЕМУ РЕВОЛЮЦИЮ
БОНАПАРТУ-КЕРЕНСКОМУ, ШЛЕМ ПРОКЛЯТИЯ
СВОИ В ТОТ МОМЕНТ, КОГДА НАШИ ТОВАРИЩИ
ГИБНУТ И ТОНУТ В ВОЛНАХ МОРСКИХ…
Впрочем, еще никто не гибнул и никто не тонул. Флоты противников разворачивались, совершали перестроения. Искали оперативных выгод в средоточиях гаваней, рейдов и виков.
Все русские силы, собранные сейчас в Моонзунде, на обширном рейде Куйваста, в Аренсбурге и в Рижском заливе, возглавлял Михаил Коронатович Бахирев, флаг которого колыхался над военным транспортом «Либава».
Из кают-компании транспорта разбрызгало по рейду гитарным звоном, офицеры завели старую песню старого флота, порожденную в тоске зимних стоянок у Вердера или подле ремонтных цехов Рогокюля:
С теплых коек оторвавши
заспанных господ,
в бардаках людей собравши,
гонят их в поход.
И дружно подхватили – почти в озлоблении:
В Моонзунд идем, наверно,
В Моонзунде очень скверно.
Моонзунд, Моонзунд!
Нам бы лучше в Трапезунд…
Большинство офицеров здесь – корниловцы.
***
В прохладном салоне «Либавы» их трое: сам Бахирев, начмин Георгий Старк и молодой контр-адмирал Владиславлев, начальник подводного плавания. Старк, как «миноносник», любил выпить. Темно-бордовое вино текло в рюмки, словно мазут с «новиков», – тягуче, маслянисто и совсем не прозрачно.
– Нектар чертей! Попробуйте, Михаил Коронатович, а потом совместно занюхаем цикорием, чтобы от нас не пахло.
Бахирев и Старк пили, но Владиславлев отказался.
– Эти большевики навели порядок, – сказал он. – Подумать только: ни одного пьяного… На «Рюрике» офицерская вахта с горя накачалась денатуратом, чистейшим, как слеза младенца… Так что? Ревком вынес решение: одели ханжистов в робы и заставили нести кочегарную вахту возле котлов…
Старинная мадера была великолепна.
– Откуда она, Георгий Карлович? – спросил Бахирев.
– Это еще из погребов Эссена… не допил покойник! Как бы эта мадера не стала последней нашей мадерой в жизни…
На рейде Куйваста было спокойно: под бортом штабной «Либавы» тихо подремывал «Новик», у пристаней дымили тральщики, «Гром» держался за бочку… С вахты доложили в салон:
– На рейд входит «Победитель» под брейд-вымпелом!
– Это вымпел Пилсудского[4], – заметил Владиславлев. – Он ходил на «Победителе» под Аренсбург на разведку.
Старк любовно наклонял бутылку над рюмками:
– Передайте, что я даю «добро» Пилсудскому на вхождение.
Все – как надо. Обычная суета рейдов и гаваней.
– Пилсудский, – сказал Бахирев, – отбоярился перед ревкомом за свою фамилию. Он и в самом деле псковский дворянин, его мать из рода Аничковых. А вот командира «Храброго» выкинули.
– За что?
– Родственник главковерха Корнилова… было не скрыть!
Бутылка взвилась над столом, выплеснув мадеру на скатерть. Рюмки, жалобно звеня, рассыпались осколками. Старка швырнуло со стула на Бахирева, Бахирев головою влетел в живот Владиславлеву, – адмиралы покатились по коврам, хватаясь за мебель. Шторы на дверях вытянулись полого – «Либаву» качало с треском корпуса, хрустя рвались швартовы с соседнего «Новика», тральщики волной отрывало от линии причалов.
– Черт бы побрал этого лихача – Пилсудского!
«Победитель» не сбавил оборотов на рейде, и разводная волна, выбегая из-под его винтов, раскачала спокойную воду Куйваста. Старк с огорчением поднял пустую бутылку:
– Не дал допить… На мостике! Дать матом на «Победителя»: начмин Старк выражает Пилсудскому неудовольствие. Запятая…
– Поставьте точку без продолжения, – подсказал Бахирев.
– Точка! – крикнул Старк в амбушюр переговорной трубы.
Рейд затихал. «Либаву» качало все меньше и меньше.
Над мачтами «Победителя» вспыхнул дерзкий сигнал:
ФЛОТ ИЗВЕЩАЕТСЯ тчк НАЧМИН СТРАДАЕТ ОТ КАЧКИ тчк
Эскадра начала репетовать сигнал, и от корабля к кораблю переходило известие, что адмирал Старк испугался большой волны. Бахирев при этом сказал:
– Издеваются! Как угодно, а я подаю рапорт, об отставке.
– Я тоже, – сказал Старк. – Ну их всех к черту! Сколько можно терпеть? А ты, Петр Петрович?
Владиславлев был и хитрее, и вреднее обоих.
– Не дурите, – отвечал. – Еще не все пропало…
На краю стола, забрызганного мадерой старого флота, Бахирев писал: «Прошу освободить меня от командования Рижскими силами залива, так как, несмотря на мои крепкие нервы, постоянные трения мешают мне отдать все способности на оборону залива, и я начинаю терять надежды на боевой успех…»
Когда саботажники отложили перья, Владиславлев выругался:
– Донкихотством грешите? Да кому оно нужно сейчас? Если сопротивляться большевикам, так надо делать это иначе…
Вошел начдив-XI кавторанг Пилсудский.
– Осмелюсь доложить, за Аренсбургом все спокойно.
– Зато у нас не все спокойно, – отвечали ему.
Владиславлев решительно выволок Пилсудского из салона:
– Жорж, как настроение?
– Отличное. Такой ветер, такая волна…
– Я о другом. Ты бежать не собираешься?
Пилсудский был удивлен, неуверенно хмыкнул:
– Бежать? Но… куда бежать, если завтра бой?
– Ах ты, наивное дитя! За кого драться? За большевиков? Неужели твоя дворянская кровь не бунтует?
Пилсудский щелкнул, как пижон, золотым портсигаром, на котором от минувших времен сохранилась витиеватая гравировка: «За отличную стрельбу въ Высочайшемъ присутствии Ихъ Императорскихъ Величествъ». Постучал папиросой об ноготь, дунул в нее.
– Ты же контр-адмирал, – сказал начдив-XI. – Я думаю, что «адмирала» можно теперь откинуть, останется только «контр»…
Удар пощечины отбросил Пилсудского к переборке. Начдив раскурил папиросу и прищурил острый глаз на Владиславлева:
– Субординация связывает меня… отвечу потом!
Не удалось. Ответ за него дали другие.
***
Политическая болтовня, когда человека хлебом не корми, только выступить ему дай, – это наследие буржуазной революции. И это наследие, будь оно трижды проклято, висло гирями на ногах, висло камнем на шее – и только один язык был свободен, ничто ему не мешало болтать, болтать и болтать…
На ревельском вокзале – шум, толкотня, гвалт. Мосальский пехотный полк ночью поднят с квартир, сейчас митингует:
– Куды посылают? На Эзель? А я не хочу! Ежели революция, так я понимаю – свободы много…
По теплушкам воровато шныряют типы с бутылями, в которых фиолетово светится райская ханжа. Пьяные солдаты вышибают офицеров из вагонов, сами занимают купе. Офицеры же, затюканные до последней степени, размещаются в теплушках. Колеса крутятся. На прощание по окнам Ревеля солдаты рассыпают пули:
– Прощай, Ревелёк! Нас убивать повезли…
Попутно разграбили станцию Шлосс-Лоде. Очевидец сообщает, как было: «Озверение дошло до того, что куриц даже не резали, а разрывали да части руками, свиней не кололи, а исполосовывали штыками». Про мебель и говорить не приходится: крушили все подряд страшными гранатами системы Новицкого.
Напрасно сознательные призывали буянов:
– Товарищи! Имейте же совесть наконец…
– А у них совесть имеется, чтобы нас убивать?
– У кого – у них, ты подумал?
– А вот у этих, которые нас посылают…
По баронским мызам – словно чума прошла. А где не было усадеб, там врывались в дома эстонских крестьян, грабили имущество. Так доехали до курорта Гапсаля, Моонзунд уже дышал в лицо солью. Здесь совсем распоясались: тащили свиней на заклание, а свинарник оказался собственностью бригады крейсеров. Матросы с «Адмирала Макарова», примкнув штыки к карабинам, пошли в атаку на мосальцев, спасая своих свиней. Солдат лупцевали прикладами:
– Давай на Эзель, крупа худая! Революцию защищать…
– Ой, не бей! Нам бы митинг еще провести!
– Крути митинг на полный. Война не ждет…
Мосальский полк от революции усвоил самое худшее. Сейчас (в кольце матросских штыков) солдаты избирали президиум. Крейсерские топтали под каблуками окурки, покрикивали:
– Не тяни кота за хвост! Голосуй за победу…
– Братцы, – призывали ораторы, разрывая на себе шинели, – за што кровь наша льется? Поклянемся во имя революции, что насилию флота подчинимся, и в немца стрелять не будем…
А к берегам Моонзунда уже подкатывали в Гапсаль свежие эшелоны полков Козельского и Данковского. Пять битых часов они сообща размусоливали вопрос – воевать им или не воевать?
– Не хотим! – была резолюция.
Большевики Центробалта осипли от уговоров. Кое-как под утро уломали этих баранов, и панургово стадо начали грузить на пароходы для отправки на Эзель. Демонстрируя полное отсутствие морской культуры, солдаты высунулись из иллюминаторов, вертели головами слева направо. А когда вдали показались эзельские берега, опять закрутился на палубах митинг.
– Братцы, на повестке дня исторический вопрос: сходить нам с кораблей на берег или не сходить? Чай, мы не скоты худые, чтобы самим добровольно на убой иттить. А потому предлагаю собранию – с места не двинуться, а, ежели немец придет в организованном порядочке, без шуму и паники, сдадимся в плен…
Матросы прикладами гнали их с кораблей на берег:
– Кончай резолютить, а то, видит бог, башку расшибу!
С берега (обиженные) данковцы и козельцы орали:
– Тока б до первого немака добраться – мы лапки кверху!
Еще не сделав по врагу ни единого выстрела, они уже запланировали сдачу в плен. Пусть имена этих негодяев останутся в истории Моонзунда как грязное пятно. Вот они:
Мосальский полк – Козельский – Данковский.
…Лучше бы их сюда и не присылали!
***
Полуостров Сворбе – длинный язык Эзеля, он вытянулся далеко в море, и, казалось, истомленная за лето земля жадно припала к Ирбенам и сосет из них воду, пронизанную взрывами мин. А на самом кончике языка – узенькое жало Цереля.
Сейчас на Цереле тишина, только ночное море лопочет в камнях. От рыбацкой деревни Менто подвывают сиреной эсминцы и доносится музыка. Там шумит эстонская свадьба, вводят в дом к жениху невесту с цепями на бедрах; вся в лентах, в бусах и пряжках, пьяная от крепкого пива, что она знает?.. Возле брачного ложа ее четыре двенадцатидюймовки Цереля, развернув жерла, глядятся в хмурую даль Ирбен. Через ночные светофильтры дежурные дальномеры прощупывают плоские берега Курляндии…
Артеньев оторвал листок календаря:
– День кончился. Завтра двадцать девятое сентября… Ты, комиссар, садись поближе. Разговор у нас будет непростой.
Скалкин сел перед секретной картой. Моонзунд вычурен в своих изгибах, будто на синьку моря плеснули из чернильницы и кляксами расползлись по воде острова: Эзель, Даго, Моон и прочие.
– Смотри сюда, – толковал Артеньев. – Между Эстляндией и Эзелем лежит небольшой остров Моон, слева от него – пролив Малый Зунд. Пролив этот пересечен проезжей Орисарской дамбой, соединяющей Моон с Эзелем. Справа от Моона – Большой Зунд, и по нему плывут корабли на Кассарский плес. По сути дела, комиссар, это пока детская география, но без нее не понять дальнейшего… Кассарский плес мелководен, – продолжал старлейт. – Кораблям тут нелегко маневрировать. Но стратегически он важен для нас, ибо с его простора открывается сам Моонзунд, дающий выход нашим кораблям к Финскому заливу и далее – к Петрограду…
Палец комиссара влезает в узкий просвет между островами Эзелем и Даго, где по мелководьям струится пролив Соэлозунд.
– Дырка?.. Разве немцы не могут забраться сразу сюда? Тогда амба всем нам; мигом отрежут эскадру от Моонзунда.
– Теоретически это допустимо, – согласен Артеньев. – Ты прав: Соэлозунд выведет противника сразу на Кассары. Но не забывай, что с Даго пролив к Моонзунду стерегут батареи мыса Серро, а с Эзеля немца также не пропустят батареи, Соэлозунд запечатан!
Скалкин оказался учеником недоверчивым:
– Дай мне, старлейт, любую бутылку, и я тебе ее распатроню от пробки. Оставь теорию – гляди в практику: будь я на месте немцев, я бы батареи наши с землей перемешал, и тогда…
– Тогда – да! – подтвердил Артеньев. – Тогда флот вынужден принять бой от немца на Кассарском плесе. И бой этот будет жесток. Посуди сам: за Кассарами все наши главные маневренные базы. Тут и рейд Куйваста, и Вердер, и Гапсаль, и цеха Рогокюля…
– Это все? – спросил его Скалкин.
– Нет. Еще не все, – построжал Артеньев, глянув на часы. – Уже первый час ночи… Как быстро бежит окаянное время. Слушай меня дальше. Только слушай внимательно. Сейчас я открываю тебе секрет Цереля – секрет нашей судьбы…
***
Эскадра в 300 боевых вымпелов как раз проходила на траверзе Цереля. Впереди дредноутов Гохзеефлотте рыскали во мраке юркие искатели подводных лодок. Но русских субмарин они не встретили: контр-адмирал Владиславлев не дал «добро» своим лодкам на выход.
Чуткие антенны «Мольтке» уловили трепетные дуновения эфира: это заговорил большевистский Гельсингфорс, передававший миру открытым клером – без шифра. Молодцеватый матрос вручил на мостике Шмидту квитанцию радиоперехвата:
– Свежая, герр адмирал! Перевод занял одну минуту…
Шмидт поднес бланк к узкому лучу света, который стелился из-под колпака нактоуза. Перед глазами побежали строчки:
