Недавно прибыла группа офицеров – потрясенных!
Они не ушли из Гельсингфорса, когда большевики уводили оттуда корабли Балтики через лед в Кронштадт, они остались, и им было суждено пережить там позор и унижение от захватчиков – немцев и егерей барона Маннергейма. Эти офицеры, по-своему понимая воинский долг, каким-то чудом (почти невероятными усилиями) вырвались из германской зоны в Мурманск – поближе к союзникам.
Вот они: юнцы мичмана и пожилые морские волки, левые и правые по своим воззрениям, холостые и женатые, – они чуть не плакали, увидев над рейдом флаги своих добрых союзников. Как они были счастливы пожать руку британского офицера, с каким волнением они говорили сейчас по-английски.
– Мы счастливы, – слышалось повсюду, – мы снова чувствуем себя дома, в кругу старых друзей…
Всех этих офицеров гуртом отправили в кают-компанию «Аскольда», – очевидно, нужен был политический противовес для команды, настроенной пробольшевистски.
Запомни этих офицеров, читатель! Они очень искренни сейчас, их словам можно верить. Потрясенным позором Гельсингфорса, им уже приготовлен позор именно здесь… в Мурманске!
Сущего пустяка не хватало сейчас англичанам – повода. Ибо хорошо известно: англичане – джентльмены, они не бьют в морду без повода, как это делают иногда русские, – по дружбе, по вражде, просто за выпивкой. Но дай англичанам только повод, – и они тебя ударят. Причем мастерски ударят…
Изба-пятистенка (бревна в обхват) стояла на склоне горы: несколько комнат, оштукатуренных изнутри. В холодных сенях, где приходящие вешали пальто и снимали галоши, всегда в готовности две бочки морошки с Айновых островов (именно с этих островов издревле шла морошка к столу царя и его семейства – очень крупная, очень чистая). Здесь, в этой избе-пятистенке, селился управляющий делами краевого совдепа Басалаго.
Сейчас лейтенант сидел за столом, без кителя, в свежей сорочке, и листал последнюю сводку. Итак, интервенция на Мурмане проходит удачно. Уже созданы военные округа. Какой округ к какой части принадлежит – все было учтено заранее.
МУРМАНСК – к пехотной роте 29-го Лондонского полка;
КАНДАЛАКША – к Сербскому национальному батальону;
КЕМЬ – к британской морской пехоте его величества и
СОРОКА – под наблюдение особого английского офицера.
– Come in, – сказал Басалаго. – Кто там? Входите.
Вошел Уилки в егерской куртке из непромокаемого габардина-бербери; быстро глянул на часы, спросил:
– Ты один?
– Да.
– Выйдем. У тебя душно… Я тебе расскажу подробности о мятеже Муравьева. У большевиков появился новый Бонапарт – некий поручик Тухачевский, и этот поручик сорвал все замыслы командарма Муравьева…
Избу-пятистенку рвануло нестерпимым сиянием взрыва. Сила взрыва была рассчитана неумело: Басалаго получил шестнадцать осколков, был ранен и сам лейтенант Уилки (они успели дойти только до порога).
Оглохший и весь в крови, поднялся Басалаго.
– Уилки! – заорал он, сразу все поняв. – Это сделал ты… сознайся. Я знаю: вам нужен повод… только повод!
С пола застонал лейтенант Уилки:
– Что ты орешь, дурак?.. Посмотри! – И показал ладонь в крови: – Это опять аскольдовцы… это они!
Был день – как день. Точнее, – серое, дождливое утро. Где-то далеко, на Горелой Горке, промокшие насквозь, поникли шатры американского бивуака. И торчала, уткнувшись в небеса, радиостанция с линкора «Чесма»: там капитан Суинтон держал связь с Архангельском и Лондоном. По рельсам, в прибрежном слякотном тумане, ползали портовые краны, вылущивая из люков транспортов запасы обещанного продовольствия, – все прошлое Мурмана теперь окупалось тушенкой и рыбой, табаком и ромом, дамскими туфлями и парижской пудрой…
А над лежащим Уилки стоит сейчас Басалаго и плачет.
– Скажи, подлец Уилки, тебе не стыдно взрывать меня?..
Обоих молодцов отвезли в лазарет. Никаких особенных событий в этот день больше не было. Только, незаметные с бортов кораблей, проходили в порту и на дороге аресты и обыски.
На следующий день – приказ:
«Я, главнокомандующий всеми союзными войсками в России, желаю уверить всех в мирных намерениях союзников, а также в нашем искреннем желании помочь России освободиться от немцев, белых финнов и всех враждебных агитаторов. В течение вчерашнего дня мне пришлось обыскать в полном согласии с гражданскими властями (и это было тяжелой обязанностью для меня) некоторые здания с целью отобрания оружия и для временного задержания некоторых лиц… для охранения лояльных граждан России, а также, чтобы обеспечить спокойную базу, с которой могут предприниматься ваши и наши военные действия против врагов, вторгшихся в Россию. Я прошу всех граждан вернуться к своим занятиям спокойно и без боязни и усердно содействовать нашим войскам в достижении нашей общей с вами цели, т. е. воссоздания свободной и великой, нераздельной России. Да поможет бог России!
Главнокомандующий союзными
военными силами в России
генерал-майор Пуль.
Мурманск.
13 июля 1918 г.».
А на мачтах флагманского крейсера адмирал Кэмпен поднял строгий сигнал:
СЪЕЗД С КОРАБЛЕЙ ВОСПРЕЩЕН
Этот сигнал видели все на рейде. Но русские команды решили, что он относится только к кораблям английским, французским, американским. Отбубнили свое окаянное время склянки флотилии.
Вот и чистая ночь, вот и чистый рассвет…
На рассвете от борта «Аскольда» отвалила шлюпка-шестерка. Это была первая за день – семичасовая, как ее называли на крейсере. Под напором матросских тел трещали ясеневые весла.
Матрос Митька Кудинов сидел на транцевой доске, командуя:
– А-а-а… рвок! А-а-а… рвок! Левая – потабань…
Пулеметная очередь сбросила его с транца в воду. Загребной Власьев успел перехватить дружка рукою; мокрого и мертвого матроса втащили обратно в шестерку. Разворот под веером пуль, и теперь на руле сидел Власьев.
– А-а-а… рррвок! А-а-а… рррвок! Навались…
…Матрос Кудинов, совсем еще молодой, лежал на железном палубном настиле, и мокрые бакенбарды, отращенные от полярной тоски, казались такими несуразными на его лице, ставшем вдруг строгим, словно он заступил в караул.
Из кают-компании сбежались офицеры, недавно прибывшие на крейсер. Они еще не освоились с обстановкой рейда и, глядя на убитого, растерянно озирали союзную эскадру, говоря:
– Неужели это сделали англичане? Господа, неужели наши добрые союзники могли решиться на такое вероломство?..
Команда:
– Во фронт! – И все развернулись лицами внутрь корабля.
Четкими шагами стремительно направлялся к спардеку кавторанг Зилотти. Остановился над убитым. Долго крестил себя. И – прямо в толпу матросов.
– С некоторых пор, – сказал громко, – сыны гордого Альбиона стали представлять себе русский народ вроде какого-то дикого племени! Им кажется (повернулся кавторанг к офицерам из Гельсингфорса), что мы, избегая большевизма, будем счастливы прибегнуть под защиту британской колонизации. Они ошибаются! Я еще раз повторяю всем (снова к матросам): они ошибаются!
Двенадцать пулеметов сразу открыли огонь по крейсеру. Очереди хлестали над палубой, срезая такелаж, туго обтянутый, и тросы лопались со свистом – концы их стегали броню корабля.
– По местам! – раздался призыв.
– Стойте! – задержал команду Зилотти. – Разве вы не видите, что мы давно под прицелом? Смотрите: с «Адмирала Ооб» – четыре трубы с торпедами… Повернитесь: «Глория» – четыре по восемь дюймов… Наводка по нашему борту! – Надел фуражку и приказал: – Катер – под трап! Я пойду на «Глорию» сам…
Катер домчал его до флагманского крейсера англичан. Очевидно, через сильные чечевицы британцы разглядели офицера, и стрельбы не было. Катер оттолкнули от борта, не приняв от него швартового шкентеля, но фалрепные юнги услужливо переняли на адмиральский трап кавторанга.
Зилотти настойчиво объявил вахте:
– Мне необходимо видеть старшего на рейде… Кэмпена!
– Пожалуйста. Адмирал ждет вас…
Узкие переходы. Трапы. Люки. Вниз, вниз, вниз! «Почему вниз?»
Вестовой распахнул двери:
– Прошу.
Зилотти недовольно взмахнул старорежимной треуголкой:
– Ах ты, сын собаки! Добавь: сэр!
– Да, сэр.
– Вот так уже лучше…
Нравы британского флота ему были известны. Потребовав уважения к себе, Зилотти шагнул вперед через высоченный комингс, и двери были с лязгем задраены за спиною кавторанга. Так они задраивались по водяной тревоге. Намертво.
Он огляделся в изумлении. Перед ним – броня. Справа и слева от него – броня. Борт… борт… переборка. И – никого!
И даже не было иллюминатора – мигала над ним лампочка.
Но заранее был приготовлен стул. Стул, чтобы сидеть.
Этот стул был для него, и кавторанг сел…
Все это называлось так: арест.
Из бокса «тридцатки» проследовала до кабинета поручика элегантная секретарша.
– Сэв! – сказала она. – Кажется, взялись за «Аскольд».
– Я знаю, – ответил Эллен. – Но пусть англичане разбираются с крейсером сами. Мы люди скромные, и от главного калибра подальше…
Секретарша перебрала в руках бумаги:
– Протест… протест… Я уже устала от этих глупостей. Но есть один протест, достойный внимания.
– От кого?
– На этот раз, – засмеялась секретарша, – протестует настоятель Печенгской первоклассной обители – сам отец Ионафан: ему не нравится, что в монастыре размещена тюрьма!
– Да, тюрьма получилась первоклассная, как и сам монастырь: из Печенги не удерешь… Не отвечать!
Брамсон пригласил Эллена на «Чесму», давно разоренную. Орудия с линкора были уже сняты, пустые станки башен заросли красной ржавью. Вдвоем с юристом поручик обошел гулкие пустые отсеки. Шарахались из-под ног крысы, испуганные светом. Переговаривались.
– Если здесь шестнадцать камер, – говорил Брамсон, – да еще по левому борту для предварительного заключения…
– Обратите внимание: вот отличное помещение для караула!
– Согласен, поручик. Лучше «Чесмы» труднее придумать тюрьму. Они даже рифмуются, – пошутил Брамсон, – тюрьма-чесма… И что самое главное, никуда отсюда не вырвешься: броня!
Когда они поднялись на палубу, мимо «Чесмы» – в сторону «Аскольда» – проходил паровой катер с британскими матросами.
– Женщина там, что ли? – пригляделся Брамсон через очки.
…Катер заметили и с борта «Аскольда». Нескладная высокая женщина привлекла внимание сигнальщиков. Вот она поднялась по трапу и оказалась шотландцем – здоровенным малым в короткой юбочке и берете.
Шотландец на чистом русском языке заговорил:
– Вы давали радио на «Глорию»? Я адъютант генерал-майора Фредерика Пуля… Что у вас тут произошло, ребята?
– Вот, полюбуйтесь, – отвечали ему офицеры, показывая на мертвого матроса. – За что вы его убили? Что он вам сделал?
Вся команда крейсера толпилась на верхнем деке, лицом к трапу, возле которого лежал Кудинов; над ним остановился шотландец в юбочке, с крепкими волосатыми ногами футболиста. И вдруг «Аскольд» слабо дрогнул: это пришвартовались к нему с другого (совсем другого) борта сразу два тральщика. Один – с пустой палубой, будто там все вымерло, а другой – с абордажной партией морской пехоты. Заклацали затворы карабинов, и шотландец перестал рассматривать убитого.
– Кто здесь старший? Офицеры, команду – вдоль борта!
Осталась только вахта, а весь экипаж замер в строю. И было объявлено, что возле совдепа состоится общий митинг, где генерал Пуль выслушает от аскольдовцев все претензии к британскому командованию. Велели прыгать на тральщик с пустой палубой, и тральщик сразу отдал концы.
Возле совдепа аскольдовцев встретил язвительный Юрьев:
– Попались, баламуты? Я вам еще тогда говорил: мы вашу лавочку прихлопнем!
Качая штыками, сошлись две роты морской пехоты и взяли матросов в кольцо – не вырвешься. Короткие драки, однако, вспыхивали: люди перли грудью на штык… Но офицеры крейсера, которых свезли на берег вместе с командой, не вмешивались. Хотя, кажется, они и сами были бы не прочь сейчас подраться с союзниками. Стоило ли бежать от позора Гельсингфорса, чтобы окунуться здесь в позор мурманский?..
– Клейми презрением! – орали матросы, а это значило: можно материть союзников на все корки, можно свистать, заложив в рот два пальца, можно цыкнуть плевком, можно всё…
И вот, в окружении конвоя, на дамбе показался Пуль. Через переводчика он заговорил о немецкой заразе, о разложении, о большевизме крейсера, – все это он высказал матросам. Потом повернулся к офицерам, прибывшим из Финляндии в его добрые союзные объятия. Сказал без помощи переводчика:
– А среди вас, балтийцы, имеются германские шпионы… Да, да! Не спорьте со мною, я знаю: вы – германские шпионы!
Перекинул стек из одной руки в другую. Картинно оперся.
– Английское командование, – произнес вдруг Пуль, – приносит свои извинения за убитого. Впрочем, ваш баркас…
– Шестерка! – поправили из рядов матросов.
– Ваш баркас, – настоял на своем Пуль…
Но тут уже не вытерпели сами балтийские офицеры.
– Шестерка, черт побери! – заявили они хором.
– …этот баркас, – продолжал Пуль, – был обстрелян нами в семь часов утра только потому, что на дне его скрывалось много большевиков-террористов. А мы, ответственные за жизнь лояльных граждан, не можем позволить, чтобы по Мурманску разбрасывались бомбы…
Команду держали в оцеплении на берегу, пока крейсер подвергался разоружению. На борту корабля оставались только вахта и два офицера, совершенно затюканные хаосом событий, поначалу для них непонятных. Здесь «Клейми презрением!» не подходило: здесь люди дрались.
Вахта, верная долгу, не принимала швартовы, брошенные с тральщика. Борт «Аскольда» брали на абордаж, а вахтенные спихивали десантников обратно в воду – кулаками и отпорными крючьями. Но силы были слишком неравны, и вахту обезоружили.
Но крейсер – это даже не дом в пять этажей, это целый квартал домов в миниатюре, со множеством «подвалов» и тайных перекрытий. По этой узости люков и шахт, вдоль придонных отсеков, почти ползком, прилипая телами к броне, аскольдовцы растворились по всему кораблю, не желая сдаваться…
Уговоры не помогали – матросов выкуривали, словно крыс, дымовыми шашками. Ослепших от дыма, кашлявших и очумелых, всех загнали в батарейную палубу, задраили за ними люки и горловины.
Появился французский офицер из Союзного совета.
– Вы напрасно думаете, – сказал он, – что мы к вам плохо относимся. Зачем нам это нужно? А газ этот безвреден, поплачете немного – и все… Просто мы хотели собрать вас всех вместе. И вот что мы вам предлагаем в доказательство нашей дружбы: записывайтесь в состав союзного флота. Я вам, братцы, от души говорю это: не прогадаете… весь мир лежит перед вами!
Ни одного! В полной темноте, подавленные, сидели матросы, и только блуждал по кругу огонек цигарки… Ни одной шкуры!
Снова задраили. «Черт с вами, – думали, – задраивайте. Нам не привыкать сидеть в броне, по колоколам громкого боя…»
Трудно было судить из глубины каземата, что происходит сейчас на крейсере. Но броня передавала гул и грохот, словно «Аскольд» ломали на куски. Морская пехота разоружала корабль: на подошедшие баржи перекачивали боезапас из погребов, французы при этом размонтировали схему центральной наводки, без которой крейсер сразу становился беспомощен. Отомкнули от орудий замки и зашвырнули их за борт. За каких-нибудь два часа боевой ветеран русского флота превратился в пустую, бессильную гробовину, внутри которой задыхалась арестованная вахта…
Потом опять прибыл на борт шотландец, адъютант генерала Пуля, и предложил матросам:
– Если не желаете служить в иностранном флоте, то мы, уважая ваши патриотические наклонности, советуем подумать о службе в русских отрядах русской национальной армии…
И снова – тьма.
И вдруг люк открылся, хлынуло острым голубоватым сиянием дня, а по ступеням трапа с дребезгом, почти взрываясь, скатилось что-то звонкое, пламенно воняя дымом.
– Бомба! – заорали матросы. – Бомба!
Отхлынули массой горячих тел на борт. Сжались. «Бомба» не взрывалась, – только раскатились красные уголечки.
– Тьфу, черт! – стали смеяться. – Самовар… Ай да англичане! Вот уж правду говорят про них – политики хоть куда…
Вернули самовар, подаренный «Аскольду» еще в Девонпорте на заре революции. Теперь конфорка его отвалилась, носик согнулся от удара. Но все же самовар; и по сияющему ободку его начертаны слова о дружбе рабочих Англии с матросами русской революции. Подарок что надо, но в дружбу сейчас не верилось…
Власьев долго колотил в крышку люка, пока морская пехота не соизволила ее откинуть.
– Фенкью… спасибо! – заорали матросы англичанам, и англичане этот юмор вполне оценили: над палубой крейсера долго перекатывался их дружный гогот – с перекатами, словно стрелял заедающий, плохо смазанный пулемет.
Разоружение закончилось. С берега – на том же самом тральщике – доставили на борт команду. Матросы вышли на палубу, заваленную старой рваной обувью, и тут… Впрочем, стоп!
Иногда документ говорит лучше автора. Сейчас мы передоверим слово… Кому? Да тем же офицерам, которые бежали от большевиков и плакали от счастья, увидев британские корабли на русском рейде. Вот пусть они теперь и расскажут нам обо всем, а мы не имеем права не верить им, – это источник вполне беспристрастный…
Итак, слово офицерам из Гельсингфорса!
ПИСЬМО КАЮТ-КОМПАНИИ КРЕЙСЕРА «АСКОЛЬД»,
обращенное к кают-компании английского корабля «Глория» (флаг старшего на мурманском рейде)[3].
«…Крейсер подвергся грандиозному грабежу. Все вещи разбросаны по палубам, перевернуты, и почти все они сознательно приведены в негодность. Весь офицерский состав и вся команда остались без денег. За малым исключением, все новые брюки, ботинки, бритвы, золотые, серебряные и иные вещи оказались раскрадены.
Офицеры кают-компании крейсера «Аскольд» всего неделю тому назад прибыли из Балтийского флота, где присутствовали при разоружении кораблей германцами… и, сочувствуя союзникам, они уехали оттуда, не желая работать в сфере немецкого влияния. Но все же мы никогда не видели и не слышали о таком отвратительном грабеже со стороны германцев!..
Ключи от помещений крейсера неоднократно предлагались при обыске. Но никто из англичан не пожелал ими пользоваться: все вскрывалось топорами и ломами. Большинство денежных ящиков и шкатулок взломано, а все деньги расхищены. Особенно поразило нас, что союзные нам офицеры, руководившие разоружением, покинули корабль с полными карманами!
Многие из команды союзных войск надели на себя по трое брюк сразу (!) из числа ими украденных. На корабле, словно в издевательство над нами, оставлена масса старых иностранных ботинок, замененных новыми (русского производства). Составленная опись установила, что с «Аскольда» увезено деньгами и имуществом на сумму свыше 40 000 довоенных царских рублей (!)…
А между тем среди личного состава крейсера имеются еще многие из числа тех, которые совместно с союзниками работали против общего врага в Дарданеллах. Среди матросов есть тяжелораненые и получившие за войну высшие знаки отличия от тех же союзников. А теперь все они до последней степени ограблены теми, с кем и за кого они когда-то сражались…»
К этому письму можно еще добавить, что французы и американцы в грабеже не участвовали. Воровской пример своим матросам подали британские офицеры (именно британские офицеры!). Имен их назвать нельзя – они не сохранились. По документам того времени известен только один майор, который хвастался потом украденными финским фонарем и финскими марками, да еще один британский лейтенант, носивший на руках заячьи перчатки. В этих мяконьких перчатках он унес из каюты механика логарифмическую линейку очень тонкой работы…
Офицеры «Аскольда» выразили желание не служить.
– Мы не можем работать в сфере британского влияния, – честно заявили они. – Лучше уж мы поедем к большевикам…
В команде крейсера, не без ведома кают-компании, созрел заговор: взорвать или затопить корабль, чтобы он не достался англичанам. Но было уже поздно… Только небольшой кучке аскольдовцев удалось вырваться на Балтику; кого загнали в тундру, и там они пропали бесследно; кого отправили в Печенгу, а иных запрятали в гулкие продроглые трюмы «Чесмы»; самых опасных матросов, больше всех возмущавшихся, посадили на буксир, и буксир пошел в океан.
Качнуло на океанской волне, и тогда Кочевой сказал:
– Амба! Топить будут… крышка!
Вместо этого дали каждому по три галеты с плазмоном, по одной банке корнбифа на двух человек. Болтало их в трюме буксира как проклятых, – на угле, в самой глубине бункера. На качке, особенно на бортовой, уголь перемещался с борта на борт, и матросы ездили вместе с углем, царапаясь об острые куски антрацита…
Был ранний час, когда затихала качка. Стоп, машина! И увидели они остров: почти скала, выпирающая из моря, а там, дальше, берег – совсем неласковый, скалы да кочкарник тундряной, и мох всюду, и бегут по горизонту олени, гордо закинув на спины тяжесть рогов.
С этого дня банку корнбифа делили уже на пятнадцать человек, каждый получал вместо хлеба по четверти фунта сырого теста: делай с ним, матрос, что тебе хочется, – пеки, жарь, так лопай… Суп заправлялся здесь не солью – его просто варили на морской воде. И жили в бараках из фанеры, которую простегивал насквозь ветер с океана. А иных селили в ямах, крытых дерном. Рядом бушевал океан, закидывая на остров брызги, и когда шла на берег штормовая волна – вал за валом! – тогда перекатывало пену через бараки, заливало через трубы печки-времянки.
И никто – никто! – из аскольдовцев не мог узнать, где они находятся. Били здесь людей палками по спинам, а прикладами по ногам. Просто ломали ноги! Били молча. По виду люди из лагерной охраны были русскими. Но кто такие – не догадаешься: на лбу у них не писано. Спрашивали – не отвечают. Только скалятся.
Одна параша приходилась на сто человек, и карболку, которой эту парашу дезинфицировали, добавляли и в тесто (кто помрет, а кто выживет). Заболевших сажали в ледник; вместо лекарства давали им хлеб, оставшийся от покойников; в печи его пережигали в порошок, и этот порошок заставляли глотать как снадобье, а запить можешь соленой водой из моря…
– Где мы? – спрашивали матросы. – Куда завезли?..
Среди ночи открыли стрельбу по баракам. Пули пробивали фанеру, живые и мертвые падали с нар, – все были голые (тут перед сном людей раздевали донага). Кровь, кровь! Она особенно страшна на обнаженном теле!
Хлопнула створка дверей, и вошел к матросам человек – совершенно незнакомый.
– Здравствуйте, – сказал. – Пора уже познакомиться. Я – капитан Судаков, бывший комендант Нерчинской каторги. Как старый сибирский варнак, скажу вам по чести: эта тюряга пойдет вам в такой пропорции – месяц за год старой тюрьмы, монархической…
Кочевой – голый – шагнул к нему:
– У нас убитые! Мы все изранены…
– С чего бы это? – хмыкнул Судаков. – Хотя – да! Ведь сегодня как раз именины моей жены, и был маленький салют. Ладно, ребята, чего вы хнычете? Ложитесь спать. Я пришлю фельдшера…
Пришел фельдшер – солдат из корпуса Довбор-Мусницкого:
– Что же это с вами делают, палачи проклятые!
И стал рвать на бинты какую-то тряпку. Кочевой подставил ему руку, – с пальцев текла кровь. Спросил:
– Ты арестант или вольный?
– Здесь вольных нет. Я поляк, и мое дело – сторона. И не хотел мешаться в ваши дела, да вот и стал… вольным!
– Где мы? – спросил его Кочевой.
– Как? – удивился поляк. – Разве вы не знаете?
Никто не знал.
– Вы же в Иоканьге! А тюрьма эта построена специально для членов большевистского ЦК и членов Совнаркома… Так что не хочу вас пугать, но живым отсюда мало кто выйдет…
Таков был конец крейсера первого ранга «Аскольд».
«Аскольд» выполнил свой долг перед революцией: он, сколько это было возможно, сдерживал натиск интервенции… После «Варяга» и после «Авроры» крейсер «Аскольд» – третий в России, который имеет право быть причисленным к легендарным.
Три крейсера – это уже дивизион. Легендарный дивизион!
– Уилки, – сказал лейтенант Басалаго, – я ведь все понимаю: нужен был повод, чтобы расправиться с «Аскольдом». Но сознайся, Уилки, тебе разве не было стыдно взрывать меня!
Уилки опустил глаза:
– Мне очень стыдно, Мишель, что ты снова начал этот дурацкий разговор… Тебе сейчас неудобно. Ты хочешь свалить всю вину на нас. Но следственная комиссия уже сделала свой вывод: взрыв был произведен тобою же!
Басалаго со стоном поднялся на койке, весь в бинтах:
– Я не дурак, – чтобы рвать бомбу под собою.
– Ты не дурак. Но взрыв тебе был нужен… Тебе, а не нам! Для самореабилитации! Об этом все так и говорят в Мурманске…
Басалаго рухнул на подушки, потрясенный:
– В чем я должен оправдывать себя? И перед кем?
– Ты виноват выше головы, – внушал ему Уилки, сосредоточенный и внимательный. – Не ты ли был связан с совдепом? Не ты ли управлял Мурманом под руководством Совнаркома? Теперь ты взрываешь себя, чтобы мы думали: смотрите, как к нему плохо относятся матросы… смотрите, как они рвут его на куски! Кого ты собираешься обмануть, Мишель? – спросил Уилки. – Нас?
И, спросив так, Уилки поднялся, чтобы уйти. За это мгновение Басалаго успел все продумать и все рассчитать.
– Уилки! – задержал он его. – Стой, не уходи… Хорошо, я согласен: я сам взрывал себя. А что дальше?
– Дальше все пойдет как по маслу: к ответственности привлекаются все горлопаны, начиная с Ляуданского; генерал Звегинцев тоже обесчестил свой мундир связью с большевиками. Юрьева, пожалуй, эта история пока не коснется. Но только в том случае, если он перестанет надоедать нам. А тебя… ведь тебя взрывали, кажется, большевики с «Аскольда»? Ты уже реабилитирован!
В этот день ворвались к Шверченке:
– Попался, эсеровская сопля! А ну, пошли…
Когда брали Ляуданского из Центромура, он долго брыкался, его вели по улице, и он матерно требовал:
– Юрьева, растак вас всех! Тогда и Юрьева, гада, хватайте. Почему меня берут? Берите его тоже… за компашку!
Юрьев эти вопли с улицы слышал в своем совдепе.
– Мишку, конечно, жаль, – вздохнул Юрьев. – Но он даже сейчас продолжает трепаться. Ничего, еще молодой: на «Чесме» плавал – на «Чесме» и отсидится, обстановка ему знакомая…
Взяли и снова выпустили: Каратыгина, представлявшего Совжелдор в Мурманске, и «комиссара» Тима Харченку. А в своем штабном вагоне смертельную обиду переживал генерал Звегинцев.
– Понимаю, – говорил он просветленно. – Нас можно судить. Однако не мы ли сделали все для того, чтобы флаги Антанты сейчас реяли над Мурманском? Мы… Только мы теперь не нужны: Мурманск давно не наш, и дела в Архангельске поважнее… Ну, ладно, судите, господа! Что ж, судите.