Протоиерей Валентин Свенцицкий
Мать
V
Сходство Коленьки с тем страшным лицом не «показалось» Ниночке, оно было несомненно.
Первые годы, пока черты лица были неопределённы, это не бросалось в глаза. Но когда ему исполнилось шесть лет, Ниночка не могла уже больше обманывать себя: губы и нос были совсем такие же.
Сходство особенно увеличивалось, когда он сердился, наклонял голову и смотрел исподлобья. А когда плакал, лицо делалось совсем другое: жалкое, маленькое и сморщенное, как у старичка.
Здоровье было у него слабенькое. Плечи узкие. Сам худенький и немного сутулый. Только руки были большие и длинные. Он любил играть, часто смеялся и шалил, хотя в общем был послушен. Но иногда на него нападало дикое, необъяснимое упрямство. Тогда он забивался в угол, смотрел угрюмо, как пойманный зверёк, и ни просьб, ни угроз, ни уговоров не слушал.
У него появилась подруга: маленькая девочка из соседнего дома, Катя. Кругленькая, розовенькая, всегда точно только что вымытая, с мягкими ямочками на щеках.
Они очень подружились.
Катя приносила с собой все свои новые игрушки. И они с Колей играли в саду на песочной дорожке.
В мае ему исполнилось семь лет. Катя пришла поздравить его и в подарок принесла заводной поезд: локомотив и три вагончика.
Коля смеялся, хлопал в ладоши. Они сейчас же устроили на дорожке станцию и стали играть в «железную дорогу».
Ниночка сидела около окна и читала.
До неё доносился звонкий смех Коли и свистки «локомотива».
И вдруг почему-то всё смолкло. А затем неожиданно послышался плач.
Ниночка бросилась в сад.
На дорожке, забившись в куст сирени, сидел Коля и держал в руках «поезд». У скамейки, прижав к глазам маленькие свои кулачки, плакала навзрыд Катя.
– Катя, миленькая, что случилось? – бросилась к ней Ниночка. Села рядом на скамейку.
Катя долго не могла выговорить ни слова.
– Коля, что случилось?
Коля насупился, уставился в траву и молчал.
Катя немного успокоилась и, тяжело переводя дух, сквозь слёзы рассказала, что она нечаянно, «совсем нечаянно» наступила ногой на вагончик «и он раздавился». А Коля ударил её по голове.
У Ниночки всё задрожало внутри.
– Ударил?.. Тебя?..
– Я же нечаянно, совсем нечаянно, – повторяла Катя, снова припадая к своим кулачкам.
Ниночка встала и подошла к Коле.
– Дай сюда игрушку и иди в дом.
Коля молчал.
– Слышишь?
Он не двигался с места. Только глубже забился в куст и угрюмо смотрел исподлобья.
– Отдай сейчас же игрушку и иди в дом, – медленно повторила Ниночка, чувствуя, что у неё начинают трястись руки.
Коля молчал.
– Не пойдёшь?
Ниночка едва владела собой. Она подошла к нему совсем близко и хотела взять игрушку сама. Но он быстро схватил смятый «поезд» и прижал к груди.
– Отдай, слышишь… Сейчас же… Или я… – она задохнулась и не могла кончить.
Коля совсем наклонился к земле и вцепился изо всех сил в маленькие вагончики.
Ниночка быстро нагнулась, схватила игрушку, но он так крепко прижал её к себе, защищая всем телом, что она не могла взять её.
– Отдай! – крикнула Ниночка и рванула вагончики из его рук.
Он разжал руки. Завыл каким-то странным, хриплым голосом, поймал руку матери и схватился зубами за палец.
Острая боль ударила ей в голову. Она выдернула руку и, не помня себя, ударила его смятым вагончиком по лицу.
Коля побледнел, охнул и повалился на траву, в страшном плаче.
Ниночка бросилась в дом. Слёзы душили её. Она упала на постель. Уткнулась в подушку – чтобы бабушка не слыхала её крика. Пролежала так больше часа, пока не утихло всё внутри.
Потом медленно пошла в сад. Кати уже не было. На дорожке валялись исковерканные вагончики и локомотив без колёс и трубы.
Стала искать Колю. Он сидел в углу у забора, прижавшись лбом к решётке, и тихо, жалобно плакал. Острые, худенькие плечи его подымались и маленькая голова вздрагивала. Лицо было видно с боку: морщинистое от слёз, как у старичка.
Ниночка быстро подошла к нему, наклонилась, взяла за плечи и прижала его к себе. Он вздрогнул, заплакал сильней. Но потом быстро стал успокаиваться и спрятал голову у неё на груди.
– Милый мой, мальчик мой, прости меня, прости меня, – повторяла Ниночка и целовала его мокрое сморщенное лицо.
Он совсем успокоился и тихо прошептал:
– Я больше не буду драться. Никогда не буду.
Она понесла его на руках в дом. И всё время целовала его. Ему было щекотно. Он смеялся и зажимал ей рот руками.
Весь день Ниночка была какая-то рассеянная. Не находила себе места. Начинала говорить и забывала кончить. Не отвечала на вопросы. Спрашивала и, не дождавшись ответа, уходила в другую комнату.
– Что с тобой, Ниночка? – встревожилась бабушка.
– Ничего, ничего… так… Глупости…
Вечером Коленька уселся за круглый стол рисовать синим карандашом. Он с увлечением чертил синие фигуры.
Ниночка тихонько села против него и стала рассматривать, совсем как постороннего.
На лампе абажур был тёмный и на стол падал яркий круг свита, от этого вся комната казалась чёрной. Фигура Коленьки выделялась резко, точно вставленная в раму.
Ниночка не старалась успокоить себя. Напротив, с какой-то упорной жестокостью она выискивала сходство с тем, страшным лицом. Полузакрыла глаза, чтобы мягкие, детские черты стали туманнее и чтобы резче выступало то, что особенно врезалось ей в память и было почему-то особенно ненавистно: толстые, синеватые губы и нелепо вывороченные ноздри. Она напрягала все силы, чтобы не видеть ничего остального, ничего детского, чтобы довести сходство до конца. И чем больше это ей удавалось, тем ненавистнее становился чужой некрасивый мальчик, сидевший за круглым столом, и тем холодней и упорней она продолжала его рассматривать.
Да, чужой. Совсем чужой. Но почему-то жалко его… До ноющей, почти физической боли в груди. Как будто бы родной, близкий, любимый каким-то чудом превращён в ненавистного урода… И вид его вызывает отвращение и ужас, но память о том, каким он был раньше, продолжает по-прежнему жить и мало-помалу переходить в скрытую, томительную жалость.
«Люблю ли я его?» – спрашивала себя Ниночка, не сводя глаз с ярко освещенного лица Коленьки, и что-то нужное, радостное подымалось в ней в ответ.
Это её мальчик. Её маленький Коленька, у которого такой смешной, круглый затылок, слабенькие, худенькие плечи, который так застенчиво, так робко иногда ласкается к ней, прячет лицо своё на её груди… Как же она может не любить его?.. Конечно, любит… Но не может же, не может она любить его… Не может любить лица его… И какой он страшный, когда угрюмо наклонит голову и смотрит исподлобья…
…Не люблю я его… Не могу… не хочу я его любить…
Коленька устал. Ему захотелось спать. Он подошёл прощаться.
– Я спать хочу, мамочка.
И потянулся к ней поцеловаться.
Ниночка быстро взяла его за плечо, отстранила и торопливо сказала:
– Ну, ступай, ступай. Я сейчас.
Коля удивленно посмотрел на неё: почему она не хочет его поцеловать? Значить, всё ещё сердится. И он тихонько придвинулся к ней и сказал, не сводя с неё глаз:
– Мамочка, я больше никогда не буду.
– Нет-нет, я не о том, – смущённо проговорила Ниночка, точно пойманная на чём-то нехорошем.
И, быстро нагнувшись, поцеловала его в лоб. Встала и повела укладывать спать. Она раздела его, положила в маленькую кроватку с решёткой. Покрыла мягким одеялом. Зажгла лампадку, чтобы в комнате не было темно. А внутри всё время стучала одна мысль: «Не люблю я его, не люблю я его…»
И чем настойчивее она это повторяла, – тем безнадёжней и тоскливей становилось на душе. Точно почва из-под ног ускользала. И становилось так пусто, ненужно всё.
Ниночка пошла к бабушке.
Анна Григорьевна не спала, и даже как будто бы ждала её.
– Что ты, Ниночка, такая измученная сегодня?
Ниночка помолчала, ничего не ответила. И вдруг сказала:
– Я Колю сегодня ударила.
– Колю? Ударила? За что?
– Катя у него игрушку сломала – он её по голове ударил. Я ему смятый вагончик… в лицо бросила…
Бабушка молчала. В глазах у неё появилось то жалкое выражение ужаса, которое Ниночка не могла спокойно видеть. Ниночка почувствовала это и уставилась в пол.
– Это страшно гадко и подло, – продолжала она, – но я знаю, что буду бить его. Я знаю, что буду. Когда он такой, я себя не помню. Сумасшедшая делаюсь. Сегодня я в первый раз его ударила – но теперь знаю, что буду бить.
– Что ты, Ниночка, что ты?..
Бабушка сказала это, точно защищаясь, точно замахнулись на нее.
И разом исчезло у Ниночки холодное оцепенение, в котором она находилась весь вечер. Силы оставили её, как будто сейчас только она поняла весь ужас свой, всю безысходность своей жизни,
– Ненавижу я его… И жалею, и ненавижу… Я не знаю, как объяснить тебе… Лицо его ненавижу… Он такой же… как тот… Чем больше растёт, тем больше,. Я… Бабушка, милая, разве я не знаю, что подло бить. Я себе стала гадкой сегодня… Сама себе простить не могу… Мне самой страшно… За себя страшно… Семь лет заставляла себя любить, забыть всё. Полюбить всем сердцем… Как ребёнка своего… И не могу. Никогда не смогу… Я измучилась, бабушка… Такая пытка, такая пытка… Я с ума сойду… Господи, уехать бы куда-нибудь. Убежать бы куда-нибудь… – как стон вырвалось у Ниночки.
