Протоиерей Валентин Свенцицкий
Мать
I
Это случилось поздно вечером.
Ниночку привезли в автомобиле какие-то люди. В комнату внесли на руках и положили на постель. Они успокаивали Анну Григорьевну. Брали её за руки. Говорили что-то. Но Анна Григорьевна могла понять только одно: Ниночку чуть не убил за городом какой-то бродяга – случайно проезжавшие в автомобиле люди спасли её.
В комнатку набралось много народа. Все чужие, незнакомые лица. Говорили шумно и горячо. Но Анна Григорьевна не могла встать с места и неподвижно сидела около постели.
Наконец ушли. И в маленьких комнатках стало совсем тихо.
Ниночка лежала несколько часов в глубоком обмороке. Когда очнулась и увидала над собой лицо бабушки, с такими жалкими, испуганными глазами и странно полуоткрытым ртом, начала плакать бессильно и тихо. Скорей закрыла глаза, не могла смотреть…
Старушка не выдержала, обхватила руками голову своей Ниночки, припала к ней и зарыдала:
– Деточка ты моя… Маленькая ты моя…
Ниночка ненадолго приходила в себя, смотрела сквозь слёзы на склонившееся над ней испуганное, жалкое лицо бабушки и снова впадала в полузабытьё.
Утром начался бред.
Приходил доктор, старичок, худенький, лысый, в больших очках в чёрной оправе. Прописал рецепт и сказал:
– Опасного ничего нет, больная нуждается в абсолютном покое…
Опять в маленьких комнатах целый день толпились какие-то люди. О чём-то спрашивали Анну Григорьевну. Что-то объясняли ей…
К вечеру, слава Богу, ушли все. И опять стало тихо-тихо.
Ниночка лежала теперь с открытыми глазами. Взгляд её был тяжёлый и пристальный. Она часто стонала и просила пить. Анну Григорьевну не узнавала и спрашивала: «Где бабушка?»
– Это я… Вот я, Ниночка… – задыхалась от слёз Анна Григорьевна.
Ниночка смотрела на неё, совсем как чужая, и говорила:
– Бабушка не должна знать… Я одна… Как-нибудь, одна.
Она и комнаты своей не узнавала. Ей казалось, что она брошена в поле. В сырой тёмной траве… Она задыхается от ужаса и острой боли… Рябое лицо… синие мокрые губы.
И прерывающийся голос, хрипит прямо в уши…
И она начинала кричать и биться:
– Унесите! унесите меня!.. Убейте… я не могу… Не могу я…
Днём Ниночка успокаивалась. Засыпала. Несколько раз приезжал старичок в больших очках. Всё прописывал новые лекарства, покачивал головой и говорил:
– Больная нуждается в абсолютном покое…
Недели через две, как-то рано утром, Ниночка позвала:
– Бабушка!
И голос у неё был новый: тихий и ласковый.
Анна Григорьевна подошла. Ниночка улыбнулась ей. Потянула её к себе. Поцеловала и сказала едва слышно:
– Я буду жить… бабушка…
И повернулась к стене, чтобы не расплакаться. Вечером пришёл доктор, остался больной очень доволен.
– Теперь неделя покоя – и вы будете здоровы…
Доктор оказался прав: через неделю Ниночка встала.
II
Но выздоровление шло очень медленно…
Ниночку нельзя было узнать: вся она стала какая-то другая. Раньше, бывало, полчаса спокойно посидеть не могла. А теперь усядется в кресло против окна и сидит так несколько часов, всё о чём-то думает. Подзовёт к себе Анну Григорьевну и молча ласкается к ней и жмётся, точно зябнет. Из дому никуда не выходит: «очень шумно, голова кружится», и потом: «через улицу переходить боюсь». Дверь заперли, и Ниночка собственноручно написала записку: «Никого не принимают». Даже звонок подвязала.
О «том» не говорили ни слова.
Боялись говорить. Обманывали себя – делали вид, что теперь всё кончилось и что всё страшное надо забыть. Но не могли пристально смотреть в глаза друг другу: обе понимали, что самое страшное впереди. Об нём-то и боялись думать больше всего. И в то же время его ждали каждый час, об нём только и думали.
Анна Григорьевна говорила, что пальмы сохнуть начали и не лучше ли вынести их в сад. Говорила, что приходила соседка Александра Игнатьевна, у неё корова отелилась и она предлагает носить молоко на дом. Не снять ли у Ниночки в комнате занавески, от них душно и пыльно. Говорила о всяких мелочах, но глазами и голосом спрашивала всё о том же, сама пугаясь своего вопроса.
И вот то, о чём так страшно было думать, случилось…
Поздно вечером Ниночка постучалась к Анне Григорьевне:
– Ты спишь, бабушка?
– Нет. Ты что, Ниночка? – дрогнувшим голосом окликнула её Анна Григорьевна
Ниночка вошла.
Анна Григорьевна хотела встать ей навстречу, но взглянула на неё и почувствовала, что ноги холодеют и подкашиваются, как в тот первый вечер… В застывших, потемневших глазах Ниночки, в искажённом, побледневшем лице она прочла то, чего ждала с таким ужасом.
Ниночка медленно подошла к постели. Села рядом с бабушкой, обняла её, прижалась к её лицу. И руки её, и всё тело дрожали мелкой дрожью.
В комнатке было темно. Только в углу угасал красноватый свет лампадки; медленные тени тревожно скользили по стенам и потолку.
С улицы доносился жуткий глухой шум, приближаясь, холодным кольцом окружая дом, – точно назойливо заглядывая в черные окна.
Сидели долго, обнявшись, не произнося ни слова.
Вдруг Ниночка нагнулась к уху Анны Григорьевны и заговорила быстро-быстро, шёпотом, останавливаясь, чтобы перевести дух: дрожь мешала ей и зубы стучали как в ознобе:
– Я всё время об этом думала… только об этом и думала… Я не хотела говорить тебе… Думала, с ума сойду… Ненавижу я его… ненавижу я его!.. Я убью себя вместе с ним… Он расти во мне будет!.. Такой же, как тот… Я знаю… Я наверное знаю, что он, как тот… Все равно я задушу его… Лучше сейчас… вместе с собой… Ты прости, бабушка… Ты забудь меня… Я больше жить не могу, бабушка…
И Ниночка в исступлении упала к ней на колени и билась головой о постель, задыхаясь от горя. Она больше не сдерживалась. Она весь ужас свой выплакать хотела.
Анна Григорьевна крестила её и, сама не сознавая, что говорит, повторяла:
– Грешно, Ниночка… Терпеть надо… Грешно так…
Ниночка так ослабела, что не могла дойти до своей комнаты, осталась у бабушки. Анна Григорьевна испугалась, позвала утром старичка в больших очках.
Он покачал головой, прописал лекарство и сказал:
– Так совершенно невозможно: больная нуждается в покое.
Ниночка пролежала нисколько дней. Когда ей стало лучше, Анна Григорьевна спросила:
– Можно с тобой поговорить?
– Можно.
Анна Григорьевна села к ней на постель.
– Ты только не расстраивайся, а то я лучше не буду.
– Нет, ничего, – серьёзно сказала Ниночка.
Бабушка не плакала и пристальным, новым для Ниночки взглядом смотрела на нее.
– Я всё знаю, – сказала бабушка, – горе большое, верно, – только терпеть надо. Так верно Богу угодно. Ты будешь терпеть, Ниночка, до конца всё…
Ниночка молчала.
– Ты мне слово должна дать.
– Пока хватит сил, буду терпеть, – тихо, но твёрдо проговорила Ниночка.
Бабушка ушла в свою комнату и долго не возвращалась. А когда пришла, лицо её было спокойное и светлое. Морщинки разгладились. Она подошла к постели и сказала ласково:
– Ниночка, ты, может быть, встала бы?
– Не хочется, бабушка… да и незачем…
– Как незачем? жить-то надо же…
Ниночка улыбнулась.
– Ну, что же, попробую…
Она встала, перешла к окну, на кресло, посмотрела в сад.
– Бабушка, листья жёлтые!.. – удивилась Ниночка.
– Пора, сентябрь месяц.
– Да, правда, а я и не заметила…
Узенькие дорожки в саду были покрыты красными листьями тополя. Бледно-золотая рябина покачивалась по-осеннему, и на ней, как серебряные нити, блестела паутина.
– Я и не заметила, – задумчиво проговорила Ниночка.
