Валентин Мирин
Куда бежать? Том 3. Любовь
– Володя, для начала нужно устроить им достойные похороны, а тему, которую ты хочешь обсудить, мы обсудим.
В доме полным ходом шли приготовления к похоронам, и весь женский коллектив или находился на кухне, или занимался печальными хлопотами. Домочадцы и гости, как только узнали о прибытии хозяев, тут же поспешили к ним. За считанные минуты зал заполнился людьми, и, когда собрались все родственники Соколова, Владимир, недовольный ответом Барковского, снова обратился к нему, да так, чтобы все услышали:
– Александр, пока вас не было, мы посоветовались и решили, что нам нужно пойти к новой власти с требованием наказать тех, кто расстрелял отца. Если в городе нет полиции и главенствует военная администрация, это не значит, что солдатам можно безнаказанно расстреливать мирных граждан. Мой отец, наверное, был самым безобидным человеком этого города, да что города – всего мира. Эти негодяи совершили преступление и должны быть наказаны.
Барковскому хотелось перевести разговор в другое русло, но, посмотрев на лица присутствующих, он понял, что все ждут решения по волнующему их вопросу и уйти от разговора не получится, а потому и сказал всю правду как есть:
– Я обратился с этим требованием и получил отказ от Тельнецкого. Новый командир – это сын Никанора Ивановича. Он отказал в категоричной форме.
– И как это понимать? – спросила дочь Григория Матвеевича, когда-то помощница кухарки, а ныне жена состоятельного горожанина.
– Елена, если вы спрашиваете про категоричность, то понимать следует буквально, а если вы про отказ и его причины, то я этих причин не знаю.
– Но и принять такой ответ мы не можем, – ответила Елена.
– Это не ответ – это его позиция. Тут предлагаю подумать и решить, как воздействовать на Тельнецкого, дабы поменять его мнение. Словами не обойдёшься.
Все Соколовы поняли, что имел в виду Барковский, но конкретных предложений или даже возражений у них не было, отчего промолчали, однако, недосказанность требовала разъяснения. После небольшой горестной паузы слово опять взял старший из Соколовых – Владимир:
– Нас, конечно, не учили мести, но и вторую щёку мы подставлять не будем. Умный человек всегда исправит свои ошибки, а глупый даже не в состоянии их признать. Коли этот военный, который возомнил себя командиром, не желает признать ошибку, а точнее, преступление его подчинённых, то, допускаю, что не шибко он и умный.
– Вот подобные суждения как раз и мешают нам найти решение. А теперь мы с мужчинами пойдём и поговорим в кабинете. Каждого прошу вернуться к своим делам, – обратился Барковский ко всем, обводя их взглядом.
В кабинете разговор начал Барковский:
– Братья, моё мнение: Тельнецкий – неглупый человек, и вам советую на этот счёт не заблуждаться. Он, между прочим, Академию Генерального штаба окончил. Туда глупых не принимают. Даже я в своё время думал туда поступать, но кончина отца и репутация дуэлянта в корне поменяли мою жизнь. Судьба, конечно, Тельнецкого покарала любовью к картам, но из этой кары он сумел извлечь выгоду, думаю, и урок тоже. Во всяком случае, он тут хозяин, а не другие… товарищи… или господа. Так что относиться к нему стоит с опаской.
– Может, дуэль и не помешает, – полушутя бросил один из братьев Соколовых.
– Хорошая шутка, если бы ситуация не была такой серьёзной, – с усмешкой ответил Барковский и, добавив серьёзности, продолжил: – Он пристрелит оппонента, как только его вызовут на дуэль. Нынче другие кодексы чести.
– И что же делать? – спросил старший из Соколовых.
– Будем торговаться. У нас есть то, что ему нужно, значит, будем это менять на наших условиях. И в этом вопросе, думаю, нам поможет Никанор Иванович. Я почему-то уверен, что он с женой приедет сегодня проститься с матушкой и с Григорием Матвеевичем, вот тогда и поговорим, а если не приедет, я попрошу тебя, Володя, поехать к нему и обратиться с нашей просьбой – воздействовать на сына.
Никогда не поверю
У Никанора Ивановича сегодня случился очередной шок. Поначалу он отказывался верить своим глазам и ушам, но сделать это пришлось. Сознание Никанора Ивановича настолько помутилось, что он стал разговаривать сам с собой, да ещё и вслух. Кульминация шока пришлась на тот момент, когда командир полка Тельнецкий отдал приказ немедленно, на вокзале, да ещё и при людях, расстрелять выживших анархистов.
Перед самым расстрелом Никанор Иванович даже стал взывать к публике: «Люди добрые, как это – расстрелять без следствия и решения суда?.. Разве можно раненого расстреливать?» – но никто из любопытствующей публики на его слова не отреагировал. А как тут реагировать, когда ты был недавно ограблен этими громилами? Ответ: или никак, или радостно.
Индифферентное поведение публики заставило Никанора Ивановича остановиться и задуматься. Он отошёл на пять саженей в сторону и, рассматривая публику, задал себе вопрос: «Может, дело во мне, а не в этом гнусном поступке сына?» От последних мыслей Тельнецкий-старший утвердился в желании поговорить с сыном и потребовать от него объяснений такого приказа, такого варварского поступка. Более того, Никанор Иванович надеялся, что сможет воздействовать на сына и, возможно, этот злодейский приказ будет отменён и процесс наказания преступников перейдёт в правовое поле. Но Никанору Ивановичу не было дозволено высказать и двух слов. Николай Тельнецкий, заметив недовольство на лице отца, тут же словами: «Отец, не лезьте в это дело!» – пресёк его желание выступить с нравоучениями. Никанор Иванович заметил Барковского в сопровождении семьи и бросился к нему, призывая повлиять на решение сына, но Барковский в ответ на просьбу ответил только: «Мы с вами тут бессильны, Никанор Иванович. У вашего сына теперь другая кровь – большевицкая. Смиритесь с этим».
Никанор Иванович, невероятно расстроившись, с опущенной головой пошёл домой, считая каждый шаг и еле волоча ноги, но не от усталости, как могло показаться со стороны. По пути ему встретились два старых приятеля. Они его окликнули, поприветствовали, но Никанор Иванович просто прошёл мимо, совершенно не реагируя на приветствие и поданную руку.
Войдя в дом и ответив раздражённым взором на вопросительные взгляды жены и кухарки, перешедшие в расспросы, он прошёл к себе в кабинет. Во второй раз за сегодня достал из запираемого шкафа револьвер, положил на стол перед собой и упёрся в него взглядом. Минуту спустя взял револьвер в руки, проверил каждый патрон, защёлкнул барабан и приставил дуло к виску. Подержал так секунд десять, убеждая себя нажать на спусковой крючок, но дверь кабинета стала открываться. Пока жена Никанора Ивановича входила в кабинет, он только успел отдёрнуть револьвер от виска.
Увидев оружие в руке мужа, Мария Владимировна поспешила к нему с расспросами:
– Никанор, зачем вам оружие?
По изменчивой мимике Никанора Ивановича жена поняла только одно: он разговаривает сам с собой, а точнее спорит, и спор у него выходит довольно оживлённым. Целую минуту он не отвечал, отчего Мария Владимировна повторила вопрос ещё дважды, и каждый раз всё с большей тревогой. Не дождавшись ответа, она подошла к мужу и, взявшись обеими руками за его руку, в которой он держал револьвер, сказала:
– Я прошу вас убрать оружие как можно дальше. Очень прошу.
Возможно, от мягкого голоса и ласкового обращения жены, а может быть, от её нежного прикосновения Никанор Иванович послушно убрал револьвер в ящик стола, хотя это было не его постоянное место хранения.
– Никанор, что случилось? – Мария Владимировна задала очередной вопрос и, не получив на него ответа, задала ещё один: – В городе говорят, будто наш Николя стал красным командиром. Это правда?
– Машенька, мы с вами вырастили монстра. Николай сторонник ада на земле. Он… он… приказал и сам командовал расстрелом людей. Он… монстр. Люди… люди… так не поступают.
– Для начала я вас прошу убрать револьвер в запираемый шкаф и более его не трогать. Никанор, я вас очень прошу, – взволнованным тоном обратилась к мужу Мария Владимировна.
– Я ему дал лучшее, дал всё то, чего у меня не было в его возрасте, учил его всему тому, что сам знал. Перед губернатором, перед этим чучелом, чуть на колени не стал, чтоб ему пусто было, только бы устроить сына в академию. Генералом его видел, а он кем стал?
В последующие четверть часа Никанор Иванович пересказывал жене вчерашние и сегодняшние события, и после многочисленных уточняющих вопросов Мария Владимировна высказала своё мнение:
– Вы бы лучше поговорили с ним по душам. Может, изменит своё отношение к варварскому подходу решения инцидентов. Ведь он нам всегда помогал. Все наши долги покрыл. Ведь неизвестно, как и где бы мы жили, если бы он не выкупил наш дом. Что же теперь – он в одночасье стал извергом?
– Да я о другом толкую! – возмутился Никанор Иванович и ударил ладонью по столу.
Мария Владимировна прекрасно поняла, о чём говорил муж, но его резкая реакция исключала продуктивную дискуссию, и она направилась к выходу из кабинета. У двери остановилась, посмотрела на мужа несколько секунд, собиралась что-то добавить, но, передумав, закрыла за собой дверь. Никанор Иванович опять достал револьвер, опять проверил каждый патрон, на этот раз не стал подносить его к виску, но и не убрал на место. Достал из ящика стола несколько листов бумаги, приготовил перо и принялся за письмо.
***
Николай!
Не знаю, почему взялся изложить свои мысли и свою волю письмом. Наверное, не хочу более смотреть тебе в глаза. Да, именно такое обращение: тебе. Не могу более уважительно обращаться, кроме как на ты. Каюсь, но не могу.
Наверное, ты задал себе вопрос: почему не могу смотреть тебе в глаза? Отвечаю: мне ужасно стыдно за результат моего воспитания. Этот результат я вижу в твоих поступках, в твоих помыслах, в твоём отношении к людям.
Город избавился от монстра Кремнева, но ты не лучше его. Я допускаю мысль, что в наше время люди, становящиеся красными командирами, вынужденно становятся монстрами, но я в это не верю. Нет оснований в это верить, и я не верю. Я тоже когда-то служил Родине, но, даже когда врагов брали в плен, мы не позволяли себе подобного тому, что ты с Кремневым позволили себе по отношению к собственному народу.
Поставить к стенке и расстрелять раненого человека – это выше моего понимания.
Человек, родившийся на российской земле, даже в теории так поступить не может. Я знаю точно: так не поступит ни один гражданин нашей многонациональной и многоконфессиональной страны. Это не по-христиански, это не по-мусульмански, это не по-буддийски, это не по-иудейски. Но почему ты так поступил? Я не знаю ответа на этот вопрос.
Опять же допускаю, что в мире есть иное понимание, как поступать в подобных случаях, но наша многовековая общенациональная культура и основанная на ней российская цивилизация тем и отличается от других цивилизаций, что всюду, куда приходит российский солдат, он в первую очередь созидает и отдаёт последнее, только чтобы соседские народы в дальнейшем на нас не нападали, жили с нами в мире и согласии и вместе защищали свои земли. Я уже не помню, были ли у тебя походы и знаком ли ты с подобными поступками русского солдата, но то, что я написал выше, взято из моей армейской жизни.
Наверное, ты сейчас задал вопрос: а как нужно было поступить с тем несчастным раненым анархистом? Так я тебе отвечу. И отвечу тебе в первую очередь как отец, как человек, который обязан был привить тебе культуру русского солдата, русского офицера. По всей видимости, он злоумышленник, возможно, он кого-то убил, кому-то искалечил жизнь, но он должен отвечать по закону и только по решению суда, но перед судом он должен предстать, только излечив свои раны. Таков закон Божий.
Увиденное мною сегодня заставило меня потерять веру в своего сына, и потерять её, возможно, навсегда. Не знаю, что меня может заставить одуматься и поверить тебе, простить тебя, наверное, только более значимые поступки или неминуемая смерть. Надеюсь, на смертном одре я смогу заставить себя простить моего сына Николая.
Ты должен знать: увиденное мною сегодня не заставит меня потерять любовь к моему ребёнку. В моём сердце, сердце твоего родителя, всегда было, есть и будет место для любви к тебе, любви к моим детям. И никогда не поверю, что в твоём сердце нет любви к ближнему, пусть даже он – враг.
P.S.
Ты говорил, у тебя есть дети. Я этому неимоверно рад, но у меня есть некоторые опасения насчёт их воспитания. Если они будут воспитаны на твоём примере, то, возможно, они так же негуманно отнесутся к тем, кого они будут считать врагами. Враги тоже люди. Им нужно дать шанс одуматься и изменить своё поведение, своё отношение к русскому миру. Если изменений не произойдёт, тогда враг – он и есть враг.
Очень прошу тебя своих детей воспитывать согласно нашим многовековым традициям, которые передавались из поколения в поколение на всей территории нашей необъятной Родины, – традициям, основанным на уважении к чужой культуре, стремлении жить в мире и согласии со всеми доброжелателями и, наверное, самое главное – на традиции, основанной на любви к ближнему».
***
Никанор Иванович вдумчиво перечитал письмо, решил его переписать, но, написав всего одну строку, остановился, задумался и только спустя десять минут вернулся к бумаге. Написал ещё две строчки и опять остановился. Его позвали к столу, и это послужило для него знаком отказаться от желания переписать письмо. Он аккуратно вложил бумагу в конверт, запечатал и вышел из кабинета. Поспешил к флигелю и, найдя дворника на месте, непререкаемым тоном потребовал отнести и вручить письмо лично в руки Николаю. Напуганный городскими событиями дворник всячески отказывался, но настойчивость и решимость хозяина дома возымели верх.
У вечно недовольных все остальные вечно виноваты
Письмо от родителя, как и было указано на конверте, Тельнецкому было передано в руки в тот самый момент, когда в кабинет впустили просителя из числа горожан.
После слов настойчивого горожанина: «У меня есть важные сведения, я хочу помочь партии», – его впустили в здание. Если бы не эти громкие заявления, его бы погнали от штаба, но солдаты, провожавшие просителя под конвоем до заместителя полка, побоялись его отпустить, подумав: а вдруг действительно что-то важное. Фреймо расспросами попытался выяснить, что такого важного хочет рассказать этот горожанин, но тот наотрез отказался выдавать свои секреты. На любой вопрос Фреймо он твердил одно и тоже: «Только командиру, только ему», – и добился приёма. Тельнецкому доложили о настырном просителе, пояснили причину визита, и он его принял.
Гость, войдя в кабинет, сдавленным голосом поздоровался и скованными движениями присел на предложенный стул чуть не по центру кабинета, аккурат против стола Тельнецкого.
– Если ваши сведения будут ложными или окажутся провокационными, вас покарают по законам военного времени. Вы это понимаете? – обратился Тельнецкий к горожанину, держа в руках полученное от родителя письмо.
Желание прочесть в какой-то момент взяло верх, и Тельнецкий даже взялся вскрывать конверт, но эмоциональное состояние незваного гостя вызывало не меньший интерес, и, как следствие, Тельнецкий отодвинул письмо на второй план.
– Верные они или нет, не только от меня зависит, а и от вас, – жалостливо проблеял горожанин. – Как отреагируете на мой сигнал, так и решится.
– Кто вы? – не переходя к теме, спросил гостя Тельнецкий, крутя в руках его паспорт.
– В книжке написано. Я… Ковальский Шимон Сергеевич, – гость привстал немного, поклонился и, будто приветствуя хозяина кабинета, помахал кепкой. – Купец я. Лавка у меня. Сукном торгуем… Я вас уверяю, хочу вам помочь. У меня очень добрые намерения. Я в этом городе вырос. Мне небезразлична судьба горожан.
Гость стал описывать свою семейную жизнь, начиная повествование чуть не со дня женитьбы, а когда приступил к перечислению детей, называя каждого ребёнка, его пол, возраст, особые приметы и сопровождая дифирамбами, у Тельнецкого закончилось терпение, и он резко прервал речь купца:
– Шимон Сергеевич, если вы сейчас не перейдёте к делу, я буду вынужден вам отказать в аудиенции и на этом мы распрощаемся.
– Так я и веду мой рассказ к сути. Прошу выделить ещё буквально полминуты, и будет сама суть.
Тельнецкий в ответ кивнул в знак согласия и гость продолжил:
– Мои старшие сыновья окончили гимназию с отличием. Я уже хотел их в какой-нибудь университет или училище определить, присматривался к Императорскому Московскому инженерному училищу, хотел, чтобы они выучились на инженеров, но посчитал барыши и понял: не потяну я двух студентов сразу. Я к Барковскому на поклон: «Мол, определи и моим детишкам бурсу, пансион то есть. Смиренно прошу», – а он мне отказал, говорит: «Вы человек с доходами, справитесь и без меня». Он всем крестьянам и ремесленникам бурсу определяет, а моим сыновьям, видите ли, – нет. То есть по убеждению Барковского, я с доходами. Откуда он это взял? У меня одни расходы в лавке. Еле-еле концы с концами сводим. Нет, я не жалуюсь, но выделить моим сыновьям стипендии мог бы ведь, а? – раздосадованным голосом спросил Ковальский Тельнецкого.
Тельнецкий уже собирался прогнать назойливого гостя, но, услышав фамилию Барковского, передумал и решил дослушать до конца. Удивлённый риторическим вопросом, хозяин кабинета и не думал отвечать, а стал искать причину, зачем Ковальский задаёт такие вопросы. Несколько секунд он молча смотрел на гостя, терпеливо ожидавшего ответа, и спросил:
– Ко мне зачем пришли? Вы говорили про какие-то важные сведения, а рассказываете мне про вашу жизнь. Зачем?
– Так дослушайте, товарищ Тельнецкий! Дослушайте! – зачастил Ковальский умоляющим голосом.
– Мне кажется, вы занимаетесь саботажем, отнимая у меня время.
– Нет! Нет! Нет! – вскакивая со стула, возразил Ковальский. – Перехожу к сути. Я знаю, где Барковский прячет муку. И… – немного подумав, договорил: – И разные крупы там тоже есть.
– И где же? – удивлённо спросил Тельнецкий.
– Вы погодите, товарищ Тельнецкий. Вы мне тоже должны что-нибудь предложить. Я к вам с ясными помыслами. Я радею за партию и хочу справедливости.
– А почему вы не пришли за справедливостью к Кремневу?
– Он изверг, а вы наш, из нашего города. Я вас помню, когда вы ещё юношей бегали по этим улицам, – гость показал рукой на окно. – Помню вас, – воодушевлённо проговорил Ковальский.
– И какой справедливости вы хотите? – спокойно задал вопрос Тельнецкий, догадываясь, о чём пойдёт речь.
Опасения Тельнецкого оправдались. Ковальский в обмен на сведения о спрятанной муке потребовал упрятать Барковского в тюрьму.
– То есть вы хотите отомстить Барковскому за то, что он не выделил стипендию и московский пансион вашим сыновьям? Так?
– Да. Я с вами откровенен. Именно так. Он не мне отказал – он отказал моим детям. Всем крестьянам – на тебе, пожалуйста, и место в общежитии, и деньги на проживание, и дорогу оплачивают, а мои дети что, хуже мужицких, что ли?
Тельнецкий вышел из-за стола, подошёл к двери, вызвал караульного и приказал арестовать Ковальского.
– Как арестовать? Я со светлыми помыслами. Хочу партии помочь. Зачем меня арестовывать-то?
– У вас, у вечно недовольных, все остальные вечно виноваты, – ответил Тельнецкий и повторил свой приказ, но уточнил: – Запереть арестованного на неделю.
Солдат взял ружьё на изготовку и показал Ковальскому на выход. У арестованного началась истерика. Он стал просить прощения, потом стал оправдываться, упал на колени, молил не лишать семью кормильца, давил на жалость, напоминая Тельнецкому о своих детях. На вопли прибежал Фреймо. Он мгновенно оценил обстановку и стал командовать выдворением Ковальского из кабинета. Когда все вышли, дверь кабинета осталась открытой. Почему-то её не закрыли, а точнее Фреймо не осмелился это сделать.
Мир теперь другой
У входа в кабинет стоял Никанор Иванович, такой же расстроенный, как и несколько часов назад, и никак не решался войти к сыну. Подконвойный Ковальский, выходя из кабинета, заметил Тельнецкого-старшего и бросился к нему с мольбами о помощи, но получил прикладом в спину и упал. Лежащего на полу арестанта солдаты схватили за плечи и поволокли к выходу. Никанор Иванович, ошарашенный происходящим, смотрел на малознакомого горожанина, не понимая, как ему поступить.
Тельнецкий, закрывая дверь кабинета, заметил отца, подошёл к нему и пригласил войти, но его просьба осталась без ответа. Никанор Иванович, будто вкопанный стоял на месте, не поднимая глаз. Тельнецкий, сообразив, что его отец шокирован увиденным, обратился мягким тоном:
– Отец, зачем вы здесь? Что-то случилось?
– Верните письмо. Мне нужно переписать, – сухо ответил Никанор Иванович, по-прежнему не поднимая глаз.
Тельнецкий вспомнил про письмо, подошёл к столу, взял конверт, осмотрел с двух сторон и неохотно протянул отцу.
Никанор Иванович молча взял письмо и вышел из кабинета.
Полчаса назад Мария Владимировна, заметив, как муж поручает дворнику отнести какое-то письмо, не удержалась и потребовала объяснений. Никанору Ивановичу деваться было некуда, и он вкратце рассказал, чего хочет добиться от сына своим письменным обращением, на что жена его отчитала:
– По вашему мнению, если бы нашего сына сегодня расстреляли там, в поезде, это было бы по-русски, а вот наказать злодеев – это, видите ли, не по-русски. Если уж суждено нашему сыну быть ответственным командиром, пусть делает так, чтобы мирный народ мог спокойно жить и не бояться всяких там анархистов или как их там ещё кличут. Народ должен знать: за нарушение правопорядка последует неминуемая кара. Никто не вправе лишать жизни другого человека. Если человек преступник, так пусть его наш сын и покарает, больше всё равно некому в нашем городе.
– Мария, вы не понимаете. Расстрелянный был ранен ножом.
– Перед тем, как его ранили, он был опасен? Он угрожал оружием?
– Да, в частности мне. Он направил на меня свой револьвер и потребовал… – Никанор Иванович задумался, вспоминая, чего же хотел тот несчастный, но почему-то в голове всё смешалось и вспомнить не получилось.
– Вот, ещё лучше! – не позволив мужу что-то там вспоминать, сдавленным голосом воскликнула хозяйка дома. – Тот негодяй и вам угрожал, но вы считаете, что его нужно было лечить и только потом покарать, если суд сочтёт необходимым. Война вот уже скоро как четыре года идёт, государство разваливается, какие-то анархисты орудуют и терроризируют мирных людей, а он, видите ли, требует наказывать преступников только по суду. Никанор, вот спросите людей, – Мария Владимировна показала рукой на кухарку, которая выглядывала из-за двери, – чего они хотят? И меня спросите, я тоже, как и любой человек, живу в этом городе, по этой земле хожу и, кстати, здесь родилась. Спросите меня, чего я хочу в это непростое время? Вот вы спросите любого, кто пострадал от рук этих злодеев! Спросите и послушайте, что они вам скажут, как нужно относиться к бандитам!
– Но даже в армии, – попытался перебить жену Никанор Иванович, но жена и эту мысль приняла в штыки:
– Вам тут не армия, тут другое. Тут война идёт с собственным народом, с собственной цивилизацией. Враг лицемерный ест тот же хлеб, что и мирный народ, отбирая его. От таких лицемерных врагов мирный народ погибает. Солдат на войне защищает Родину от врага, и там, на рубежах, может, и нужно врагу дать шанс образумиться, понять, что он не прав и не стоит воевать, а надобно дружить и сплотиться против других агрессий, но тут, в русском мире, творится террор, и пусть наш сын с ним борется. Если нужно расстрелять каждого, кто направит оружие против собственного народа, против любого мирного человека, так пусть наш сын это и делает, пока не очистит нашу землю от мракобесия.
Никанор Иванович прекрасно понял горячую тираду жены. Поразмыслив немного, огорчённый пошёл в сторону администрации. Этот путь он проделывал тысячи и тысячи раз, из года в год, каждый день, направляясь на службу и обратно, но никогда он не шёл эти несколько сотен саженей так медленно и с таким грузом на душе. Караульные, узнав его, пустили и проводили до двери командира полка. Не решившись войти, он остался ждать, и все события произошли как-то сами собой.
Выйдя из кабинета с письмом в руках, он остановился, опёрся о стену, закрыл глаза и замер, продолжая мысленный спор с женой.
Тельнецкий, закрыв за отцом дверь, прошёл до стола, вернулся к двери, взялся за ручку, но почему-то не решился её открыть. В раздумьях постоял немного и отошёл. Опять прошёлся по кабинету и, подсознательно понимая, что с отцом что-то не так, поспешил к выходу. Никанор Иванович был там же, где остановился, и на вопросы сына не реагировал. Тельнецкий, чувствуя какую-то проблему, пригласил отца войти. Никанор Иванович просьбу сына не услышал. Тельнецкий взял отца за плечо и чуть не силком проводил в кабинет. Придвинул ему стул, приказным тоном усадил его, сам присел напротив и задал вопрос:
– Отец, что случилось?
Никанор Иванович вздрогнул и протянул сыну письмо. Тельнецкий открыл его, увидел знакомый почерк, стал читать. Не успел Тельнецкий прочесть и двух строк, как в кабинете зазвонил телефон. Он взял трубку, больше слушая, отвечал короткими фразами: «Да. Так точно. Сегодня исполнено. Будет выполнено в срок согласно приказу. Приму самые жёсткие и эффективные меры. Есть. Так точно. Банда ликвидирована. Подтверждаю. Я сам лично опознал Вертинского. Когда он был ещё жив, я с ним разговаривал и подтверждаю – это он. С ним были два бывших сыщика из охранки. Все они расстреляны. Нет, не мои бойцы-красноармейцы. Мой отец, инженер из местных и семья Барковских, причём в полном составе, все мне помогли. Барковский лично застрелил одного. Так точно. Я, кстати, Барковского и предлагаю на должность комиссара по аграрному и промышленному хозяйству губернии. Очень разумный. Думающий. Нет, он как раз поэтому и подходит. Ранее он никогда не был членом администрации – ни губернии, ни города. Нам нужно думать на много шагов вперёд, а он толковый хозяйственник. Уверен, организует аграрную кампанию, – и в конце разговора, после выслушивания каких-то рекомендаций, твёрдо закончил: – Благодарю вас, но позвольте не воспринимать всерьёз критику человека, к которому я бы не обратился даже за советом», – после этих слов человек на том конце провода помолчал и, выдержав небольшую паузу, попрощался. Тельнецкий повесил трубку, замер на несколько секунд, будто фиксируя в памяти разговор, потом повернулся к отцу. На удивление, Никанор Иванович был заметно живее, чем две минуты назад. Он даже поинтересовался:
– Кто звонил?
– Товарищ Дзержинский. Председатель ВЧК.
– Не слыхал про такого, – задумчиво высказался Никанор Иванович, на что сын ответил:
– Это хорошо. Поверьте на слово. Хватит этому городу и меня.
– Вот об этом я и хотел поговорить.
– Да понял я по началу вашего письма, – Тельнецкий приподнял исписанный лист.
– Тогда уж прочти до конца…
Тельнецкий опять взялся за письмо, прочёл ещё пару строк – и опять телефон. Тельнецкий посмотрел на отца, будто просил прощения, что не может уделить время ему и его словам, отложил письмо и ответил: «Слушаю… Александр Александрович, приезжайте к девятнадцати часам, тут и поговорим. Я вам ответил – это невозможно. Почему? Скажу вам лично. Мир теперь другой, нежели был вчера, или сегодня утром, или сегодня до прибытия поезда. Своему солдату я дам второй шанс, хотя у меня умерло всё то хорошее, что оставалось к нему и подавало признаки жизни после первого безответственного поступка. Да, это моя позиция. Приезжайте».
– Это был Его Сиятельство?
– Отец, подобное обращение нужно забыть… У меня очень много дел. После этого несчастного поезда я в полку объявил сухой закон и всех обязал селиться в казармы, а то вон чего удумали – жить в доме губернатора и вице-губернатора. Я себе представляю, что они с этими домами сотворили. Там ничего, видимо, целого не осталось, по крайней мере, так мой заместитель говорит. Более того, думаю, завтра ряды полка поредеют, мне предстоит ещё с новыми дезертирами разобраться.
– Расстреляешь? – тут же спросил Никанор Иванович.
– А как же с дезертирами иначе поступить? Так за один-два дня все солдаты разбегутся. Мне сейчас нужно укомплектовать полк, продумать, как их кормить. Заместителя по тылу у меня пока нет. Отец, давайте вы свои нравоучительные слова скажете позднее. Я ведь понимаю, о чём будет разговор, но идёт война как на рубежах России, так и война всех против всех, а я намерен выжить и вырастить детей. Отец, мир теперь другой, и Россия теперь другая.
– Простой народ запомнит тебя по твоим последним делам.
– Отец, не читай мне нотации, – резко начал Тельнецкий, но Никанор Иванович не дал ему договорить:
– Не дай Бог, к моменту, когда ты сбежишь из этого города, народ будет считать тебя извергом.
– Отец… Прошу… Мне нет дела до мнения людей, непричастных к возрождению России. Я всеми силами пытаюсь хоть как-то исправить некоторые глубинные ошибки, и мои, кстати, тоже, и помочь стране. Вы даже понятия не имеете, что творится вокруг России и в какой она опасности. Как сейчас её пытаются задавить и раскромсать! И, что самое главное, всего лишь в нескольких сотнях вёрст от нас происходят ужасающие предательские события. Эти все анархисты и им подобные – враги, и точка! Другого решения у меня для них нет – и не будет!
– Это решение отразится на мне, на твоих брате и сестре, на твоей матери – и ты это должен понимать!
Тельнецкий ничего не ответил, только смотрел устало, и казалось, вот-вот скажет что-то важное, но промолчал. Никанор Иванович, понимавший это молчание по-своему, а именно как отсутствие каких-либо перспектив у начатого разговора, встал, окинул взглядом сына и, не попрощавшись, вышел.
