Валентин Мирин
Куда бежать? Том 3. Любовь
Вам много дано – с вас много и взыщем
Когда Тельнецкий осматривал рану Кремнева и помогал остановить кровь, он заодно его обезоружил и проверил карманы, в которых нашёл ключи от сейфа. Оставшись один в кабинете, решил ознакомиться с содержимым. Открыл сейф и первое, на что обратил внимание – это на нижнюю полку, забитую деньгами, которые были прикрыты ведомостью, а на другой полке, повыше, – тоже деньги, но в меньшем количестве, и папка с размашистой надписью: «Касса полка». Тельнецкого, может, и не интересовали деньги, но нужно же было знать, сколько их, и ведомости помогли ответить на этот вопрос. Кремнев оказался большим педантом в денежных делах. Все записи были сделаны весьма и весьма аккуратно: приход, расход, дата, фамилия, имя, отчество и даже звание и должность – всё было зафиксировано в ведомостях. Тельнецкий вернул записи расходов и приходов на место и достал остальные бумаги. Стал их просматривать и изучать. Если не считать папки с расписками солдат о вступлении в ряды полка, в целом бумаг было немного, в основном списки, некоторые приказы, несколько секретных депеш, подлежащих уничтожению, но почему-то хранившихся в оригинале, и списки горожан, чьё имущество подлежало экспроприации. На удивление Тельнецкого, в этом списке он нашёл и своего отца, и, прочитав его фамилию и адрес, подумал: «Что же ты, Кремнев, хотел с отца-то взять?» Из сейфа Тельнецкий достал и свёрток, на вес приличный, фунта с три будет, не меньше. Развернул. Содержимое, а там были всевозможные украшения, удивило Тельнецкого. Всё вернул на место, запер сейф и взялся изучать стол Кремнева. Осмотрев содержимое всех ящиков, залез под стол – и вот сюрприз. Под столом был прикреплён ремнём заряженный револьвер, да так, что только нажми на спусковой крючок. И продуманно, и удобно – расположен под правую руку. На вид закрытый стол, но под столешницей щель в вершок, для пули. Явно не Кремневым было придумано, но тот, кто это устроил, явно знал, что и как делать.
Пришло время выступить перед полком, показать лицо, объявить солдатам, кто их новый командир, и самое главное – почему. Фреймо доложил о построении полка и, сопровождая Тельнецкого, вышел из здания.
– Товарищи, – этим обращением Тельнецкий начал свою речь, держа в левой руке лист бумаги. – Я, Тельнецкий Николай Никанорович, ваш новый командир, а по совместительству буду исполнять обязанности окружного военного комиссара.
В строю послышались разговоры, а кто-то даже крикнул: «А что со старым-то?» – отчего Тельнецкий строгим взглядом обвёл всех и ответил:
– Того, кто нарушит дисциплину, расстреляю на месте.
После этих слов воцарилась гробовая тишина. Всем показалось, что в городе затихли все звуки. Тельнецкий продолжил:
– Сейчас я вам прочту несколько пунктов приказа Председателя Президиума ВЧК3, и мы с вами будем приказ исполнять:
Пункт пятый: принять исчерпывающие меры, вплоть до высшей меры наказания, ко всем лицам военного и гражданского подчинения, причастным или уличённым в саботаже и контрреволюционных действиях.
Пункт девятый: организовать дислокацию полка снабжения Юго-Западного фронта в городе N до особого распоряжения.
Тельнецкий убрал бумагу и продолжил речь:
– Товарищи, в нашей с вами Советской России издан приказ о формировании Рабоче-крестьянской красной армии. Наш полк причислен к Юго-Западному фронту, и на какое-то время будет дислоцирован в этом городе для обеспечения правопорядка и продовольственного обеспечения фронта.
После этих слов солдаты немного воодушевились, на лицах появились улыбки, а в задних рядах кто-то даже стал поворачивать голову в сторону собеседника, видимо, обсудить шёпотом добрые известия. Тельнецкий это заметил, сделал паузу, достал из кобуры «Маузер», направил его на солдат и стал внимательно рассматривать весь первый ряд.
Десять секунд пронзительного взгляда, сопровождаемого «Маузером», – и больше ни одной стойки «вольно», ни одного лишнего движения или звука. Тельнецкий продолжил:
– Дислокация нашего полка в этом городе не означает, что наши с вами товарищи не отправятся на фронт. Если Отечество прикажет, мы непременно станем на передний край и будем сражаться бок о бок с нашими товарищами в окопах, но пока от нас требуется решить другие задачи, которые непременно приблизят нашу победу.
Речь Тельнецкого прервал подбежавший мужчина в форме железнодорожника. Это был начальник станции. Он, запыхавшись, кричал на ходу:
– Товарищи! Товарищи! Нужен… ой, больше не могу… задыхаюсь…
Несмотря на инцидент, никто из солдат строя не нарушил. Тельнецкий кивком приказал заму подойти к вестнику, что тот и сделал.
– Товарищ Овсиенко, успокойтесь и расскажите нам, что случилось.
– Да, да!.. Нужен товарищ Тельнецкий Николай Никанорович! Вчерашний поезд захвачен анархистами. Они бандиты, товарищи!!! Поезд на вокзале. Требуют товарища Николая Никаноровича!
Тельнецкий тут же приказал двум взводам окружить поезд, ещё трём рассредоточиться вокруг вокзала, а остальным охранять здание штаба. Сам же вернулся в кабинет, позвонил Барковскому и рассказал о причине волнений. На удивление Тельнецкого, собеседник отреагировал спокойно и только поинтересовался:
– Каким образом я могу быть полезен?
– Александр Александрович, мне рассказывали, вы – отменный стрелок. Так как я своих солдат пока не знаю и поручить деликатное дело некому, попрошу вас вспомнить ваши навыки и их применить. Вы сможете попасть в человека с расстояния около двадцати – двадцати пяти саженей? Анархисты непременно попытаются уехать на этом поезде, и кто-то должен устранить того, кто держит машиниста на мушке, а возможно, и самого машиниста.
– Николай Никанорович, максимум через три четверти часа я буду в городе в нужном месте. Если поезд тронется с места, я свою роль исполню. И я очень прошу вас спасти мою жену и дочь. Они сейчас должны быть в поезде.
Выслушав доклад, что поезд окружён, Тельнецкий приказал не беспокоить его, пока он не доложит руководству об инциденте. Выждав тридцать минут в полной тишине, он прихватил ещё один револьвер и отправился на вокзал. Ему предложили транспорт, но он отказался. Пешком, не торопясь, дошёл до здания вокзала, проверяя по пути, на месте ли солдаты и нет ли подозрительных лиц. Размеренным шагом вышел из здания вокзала на перрон, осмотрелся, и так же неспешно двинулся к последнему вагону. Дверь вагона открылась, показался вооружённый мужчина в чёрном пальто и рукой пригласил Тельнецкого войти, что тот и сделал. Оказавшись в тамбуре, остановился, у него потребовали сдать оружие – он подчинился, сдав только «Маузер», и стал вглядываться вглубь вагона через открытую дверь. Пассажиры попрятались по своим купе, но проход не был пустым. Двое вооружённых высокорослых крепкого сложения мужчин в середине вагона направили револьверы на Тельнецкого и смотрели на него так, будто предлагали: «Подходите, не стесняйтесь». Из предпоследнего купе, купе Барковских, вышел опрятно одетый мужчина и обратился к Тельнецкому:
– Не ожидал я вас, Николай Никанорович, ещё раз встретить в этой жизни.
– По правде сказать, я тоже удивлён нашей встрече, товарищ Вертинский, – ответил Тельнецкий и в тот же миг почувствовал приставленное к спине оружие.
– В отличие от вас, я предпочитаю обращение «господин Вертинский».
– Что же вас заставило опуститься до захвата поезда и взять невинных людей в заложники?
Вертинский не ответил, а только ехидно улыбнулся, рассматривая давнего знакомого. Прижатый к спине Тельнецкого ствол напомнил, кто хозяин положения, на что он заметил:
– Господин Вертинский, прикажите вашему бойцу убрать оружие. Думаю, мы обо всём договоримся, и вы уедете на своих условиях.
– В этом вы весь, господин Тельнецкий: рассудительный… осторожный… Противнику говорите, что тот хочет услышать, а по факту думаете, как ситуацию перевести в свою пользу…
– Уверен, мы договоримся. Прикажите убрать револьвер, – после очередной паузы повторил Тельнецкий.
– Что, шальной пули боитесь? – с издёвкой в голосе спросил Вертинский, не реагируя на просьбу.
– Так что же вы хотите?.. Какие будут ваши требования?
– Для начала распорядитесь принести сюда кассу полка, – ответил Вертинский.
– Вот удивили, – усмехнувшись, ответил Тельнецкий и продолжил: – Никакой кассы у этого так называемого полка нет и не было никогда. Полк должен вернуться на фронт в ближайшие дни, вот там касса и должна быть. По крайне мере, я на это надеюсь.
Вертинский призадумался. Видимо, размышлял, можно ему верить или нет. После раздумий задал неожиданный для Тельнецкого вопрос:
– Где Ломов?
– Ломов?.. Откуда мне знать?.. Я его давно не видел. Бросил в мой почтовый ящик записку и исчез. Почему-то решил попрощаться со мной письменно. В письме немного поплакался, видимо, от страха, а может, от старости… Ещё написал, что уезжает, куда – не написал. Где он сейчас и где он может быть – не знаю.
– Вы оба меня обманули…
– Извольте объясниться, господин Вертинский! – возразил Тельнецкий, не позволив Вертинскому закончить фразу.
– Не соизволю, – отрезал Вертинский. – Так как вы были в одной команде, спрос с вас будет за обоих… – Вертинский сделал паузу и, смягчив тон, продолжил: – Вы мне всегда были интересны как личность, но сейчас мне не до личных отношений. Вам много дано – с вас много и взыщем.
– Меньше всего в этих обстоятельствах хотелось бы дискутировать, но один вопрос всё-таки задам.
– Нет времени. В другой раз, Николай Никанорович. После! – резко обронил Вертинский, но перебить Тельнецкого не удалось:
– Ваши господа-товарищи по оружию знают, что вы хотите заполучить у меня доступ к миллионам, да ещё в швейцарских франках и в долларах, а потом втихаря смыться за бугор?
На такой провокационный вопрос Вертинский не успел отреагировать. «Товарищ по оружию» за его спиной возмутился и выдвинул претензию, отчего Вертинский стал оправдываться, ему даже пришлось повернуться к тому лицом, а к Тельнецкому спиной. Боевик, державший Тельнецкого на мушке со спины, не остался безучастным к такому занимательному вопросу. Миллионы хотят все, и он не исключение. Он отвёл револьвер в сторону, а Тельнецкому только это и было нужно, чтобы резко повернуться и ударить анархиста левым локтем в челюсть. Тот ответил выстрелом, но пуля прошла в трёх вершках от Тельнецкого, и, к несчастью для Вертинского, попала в него, и тот, стараясь удержать равновесие, стал падать, опираясь о стенку вагона. Тельнецкий, продолжая движение, перехватил руку анархиста и его же рукой опустошил барабан револьвера в остальных товарищей Вертинского.
Из купе, где размещались Барковские, Никанор Иванович и Сухожилин, появился ещё один анархист, направляя револьвер в сторону Тельнецкого. Инженер Сухожилин в попытке вонзить нож в его спину всем весом оттолкнул неприятеля, тот упал на Вертинского, рефлекторно нажав на спусковой крючок. Пуля досталась Вертинскому, ранив его в грудь. Если после первой пули Вертинский ещё был в силах взяться за оружие, то после второй он перестал сопротивляться.
Тельнецкий нащупал пульс на запястье анархиста, которого ударил, снял с него ремень, перевернул оглушённого на живот и связал руки за спиной. Подошёл к Вертинскому, осмотрел его и, убедившись, что тот ещё жив и не представляет опасности, переключил внимание на второго лежащего анархиста, раненного ножом в спину. Тельнецкий начал искать пульс ровно в тот момент, когда анархист пошевельнулся и попытался встать на колени. Тельнецкий одним ударом колена в голову вернул его на пол, после чего его же ремнём связал. Вооружившись револьверами, пошёл осматривать остальных. Первый, кто встретился ему на пути, был уже мёртв, а вот второй пока был жив. Одна пуля попала ему в бок, и рана не казалась смертельной, но вот вторая пуля угодила в шею, отчего тот уже с трудом дышал. Тельнецкий, осмотрев рану, поднялся и с сожалением произнёс:
– Эх, Бачинский, Бачинский. Кому ты продался? Судя по ранению, ты больше не жилец. Не было бы тебя здесь, жил бы да жил. Детишек воспитывал. Их мне очень жалко.
Раненый Бачинский, не способный сказать и двух слов, одной рукой зажимал рану, другой умолял Тельнецкого помочь ему, но вот только чем именно помочь? То ли прекратить мучения, то ли оказать медицинскую помощь.
– Не могу быть милосердным и ускорить твою участь и не могу кровь остановить. С таким ранением это невозможно. Мучайся. Ты эти пули заслужил. Против простого народа пошёл. Вот соразмерную кару и получил.
Тельнецкий разоружил давнего знакомого филёра и, взглянув ещё раз на него с сожалением, отвернулся и пошёл к Вертинскому, состояние которого ухудшалось с каждой секундой. Тельнецкий осмотрел раны Вертинского, достал из его кармана платок и зажал рану на груди, помог ему облокотиться и уже начал говорить, но Вертинский его перебил:
– Николай, прости. Богом прошу, прости меня… Россия дала второй шанс. Дала шанс быть человеком, не предавать Родину, но я, дурак, считал, что без денег никому не нужен… Я без любви к Родине никому не нужен… Я много думал… Я так виноват перед Россией. Так виноват перед людьми, перед простыми людьми. Мне доверили, а я их предал. Я чуть не загубил этих людей… – Вертинский хотел показать на купе, но не смог поднять руку, – простых, невинных людей. Простите, люди… Николай… При других обстоятельствах я бы не просил. Сейчас не до обид… Богом прошу… Верни моего сына в Россию… Сын – он русский, он должен жить на родной земле… Ломов, тварь, меня обставил, обокрал и вывез моего сына за границу. Я не знаю, где он сейчас… Я стал гопничать… хотел немного подзаработать и уехать искать сына и мою Люсю. Ломов страшное существо… Не связывайся больше с ним… Это он тебя сдал, и тогда, в десятом, и в прошлом году. Он тебя… предал… Слышишь? Почему молчишь?
– Всё я слышу. Не знаю, как с сыном помочь.
– Обещай! Сейчас обещай, Николай… Тельнецкий, обещай, я знаю, ты слово сдержишь. В ад пойдёшь, но сдержишь. Обещай! – Вертинский попытался крикнуть, но кровь хлынула изо рта. Немного отдышавшись, продолжил: – Богом прошу… умоляю – обещай мне… что вернёшь сына в Россию… Покажи ему, где я похоронен… Покажи ему мою могилу… Он должен… должен знать свои корни… Он должен знать, кто его отец… Пусть и такого, как сегодня, но должен знать. Он должен… хоть раз в жизни посетить место… где я буду похоронен… Где бы он ни был, он должен… быть у моей могилы… и всегда помнить… о своих корнях. Он должен… ходить по родной земле… Люся… с сыном… в России смогут жить… у моей сестры. Она о них позаботится…. Люся… о ней знает… Николай, обещай.
– Не могу обещать. Пойми, не могу. Если всё сложится – исполню просьбу, если нет – то нет.
– Обещай, о… – Вертинский не договорил, не успел повторить свою последнюю просьбу. На последнем вдохе умер.
Тельнецкий встал, прикрикнул на людей, выглядывающих из купе, потребовав занять свои места, что все мгновенно и исполнили. Потом обошёл вагон, останавливаясь у каждого купе и рассматривая каждого пассажира. Убедившись в отсутствии опасности, он направился к выходу.
Никанор Иванович смирно сидел рядом с Барковскими, будто ожидая своей участи, но это было не так. Если поначалу, на кураже, он рванул из дома на вокзал в надежде вызволить Барковских из вагона, то, уже находясь в вагоне, понял, что ему только и оставалось, как к ним присоединиться. Направленные на него револьверы то одного, то другого анархиста довели его до такой степени, что у него начался нервный тик. Подёргивание правой ноги заметно выдавало его состояние, и дошло до того, что анархист, державший его на мушке, сжалился над ним и убрал револьвер в кобуру, но это не помогло. Позже, услышав уверенный разговор сына с Вертинским, Никанор Иванович немного себя успокоил: «Сейчас Николя разберётся и нас отпустят», но выстрелы вернули и даже усилили его нервное напряжение и, казалось, непослушная правая нога сейчас вытолкнет его из купе.
После стрельбы Никанор Иванович, увидев живого и невредимого сына, обрадовался и затараторил:
– Николя, вы живы и здоровы? Слава Богу! Пронесло. Какой же вы отважный и мужественный! – Никанор Иванович, не увидев реакции сына, выговорил ещё несколько пафосных фраз только с одной целью – избавиться от нервного потрясения, и это отчасти помогло, но ненадолго.
Став свидетелем разговора сына с главарём анархистов, он опять закипел. Нервы стали шалить. Подёргивание правой ноги возобновилось. Мысли пошли вразнос. Осознание собственной ничтожности разрывало его мозг. Вдобавок у Никанора Ивановича начали трястись и руки. Подобное он испытывал впервые в жизни и что бы это могло быть, даже не предполагал. Когда его сын закрыл глаза Вертинскому и пошёл по вагону, он решил размяться – авось пройдёт, для чего попытался встать, но попытка оказалась безуспешной. Смирившись со своим состоянием, он остался сидеть на месте, глядя широко раскрытыми глазами и даже с открытым ртом на мёртвого Вертинского. От голоса сына, командующего пассажирами, немного приободрился и попытался встать, но опять неудачно. Когда Тельнецкий уверенным шагом прошёл мимо него, Никанор Иванович попытался схватиться за полу кожанки сына, дабы его остановить. Тельнецкий не оставил жест отца без внимания и тут же был осыпан претензиями:
– Вы по… по… почему отказались ис…исполнять пос…с…следнюю волю усопшего? Разве я вас… так воспитывал? Разве я вас не… учил добрым делам? Не по…-христиански это будет!
Тельнецкий строго посмотрел на отца, подумал, что немного критики отцу не помешает, но вовремя остановился. Секунду поразмыслил о минувших событиях и решил сказать отцу именно то, что думает:
– Вот скажите мне, как вы тут оказались? Как вы думаете, почему я не удивлён, что вас сюда заманили? И с помощью кого вас заманили в эту ловушку? Вот мне прямо интересно. Конечно, я это узнаю и с этим разберусь, непременно. Накажем виновных, но как вы не смогли распознать западню, приготовленную для меня?
– Меня позвал Арсений Макарьевич, начальник станции. Уважаемый человек, между прочим. Он срочно вызвал… Погодите, Николя, это неважно сейчас. Важно другое. Последняя воля усопшего – это закон для живых.
– Отец, этот человек, – Тельнецкий показал рукой на тело Вертинского, – использовал вас, чтобы меня уничтожить. Разве вы этого не понимаете? Вы его совсем не знаете, а ещё что-то для него требуете.
– Да и не нужно мне его знать. Если он тут такое устроил, значит явно нехороший человек, но речь не о нём, речь о вас. Этот несчастный не для себя просил, он для сына, для России просил. Он требовал передать от него сыну то, что всегда передаётся из поколения в поколение – знание о своих корнях, о Родине, об Отечестве. Как вы могли отказать?
– Я не даю невыполнимых обещаний. Вот как раз этому вы меня и учили.
– Нет уж, Николай. Это теперь ваш долг, и вам следует…
Никанор Иванович, решивший было прочитать сыну лекцию о нравственности и как-то наверстать упущенное в его воспитании, от этой цели отказался. Вопросы сына навели его на мысли, которых он даже и предположить не мог. Он только сейчас осознал, что был приманкой в руках бандитов, именно по его вине Николай вошёл в вагон и рисковал жизнью. И как тут читать лекцию сыну, когда сам непростительно виноват?
Где-то вдалеке послышался резкий скрежет колёс и глухой стук. От резкого толчка колёса локомотива провернулись на месте, и этого было достаточно, чтобы сдёрнуть поезд с места. В то же время где-то вдалеке раздался выстрел. Поезд прошёл не более аршина и остановился. Тельнецкий показал рукой отцу, мол, посиди ещё немного, сам же направился к тамбуру, впустил солдат в вагон и распорядился занять оборону. Привёл в чувство лежащего на полу анархиста и допросил его. Оказалось, что держать оборону уже не нужно. Барковский исполнил обещанное, не промахнулся, и изо всей банды анархистов в поезде в живых остались только эти двое.
Тельнецкий допросил Сухожилина, но после того, как тот достал припрятанные бумаги и передал Анастасии, а она в свою очередь Тельнецкому, допрос окончился.
Оставшихся в живых анархистов расстреляли тут же, на вокзале.
Будем торговаться
Несколько минут спустя Барковский с кольтом, благоразумно спрятанным в кармане пальто, появился у вагона и пробрался в первый ряд собирающейся публики. Тельнецкий, отдавая распоряжения солдатам, кивком и краткой улыбкой поприветствовал его, одновременно выражая благодарность. Барковский сделал шаг в его сторону, собираясь спросить, где его жена и дочь, но новый командир полка незаметно рукой показал остановиться. Барковскому не нужно было объяснять, что означает этот жест, он сделал вид, будто является простым зрителем.
В толпе Анастасия с дочкой нашлись быстро, по сути, они сами нашли главу семейства и тот, обрадованный, обнял и расцеловал своих любимых при зеваках, что было ему совершенно не свойственно, и предложил поскорей отправиться домой. Быстро уйти с вокзала не получилось. Никанор Иванович полез к Барковскому со своими просьбами и волнующими его вопросами. Они немного поговорили и расстались, каждый при своём.
До кареты никто из Барковских не сказал друг другу ни слова, хотя Анастасия подумывала упрекнуть мужа за то, что тот не поддержал Никанора Ивановича, но какая-то обида на просящего оставалась, и она решила не вмешиваться.
Как только все уселись в карету, глава семьи тут же обратился к жене и дочери:
– Простите меня, мои дорогие. Вчера я действительно не видел другого решения.
На слова главы семейства Анастасия не ответила, она мокрыми глазами смотрела на мужа и пыталась как-то сдержать чувства. Евгения, воспользовавшись паузой, обратилась к отцу:
– Папенька, вы всегда говорили, что есть и другие решения, нужно только поменять точку зрения на проблему.
После сказанного Евгения села рядом с отцом, взяла его руку и продолжила:
– Вы меня учили: если отделить эмоции от проблемы, то останется только ситуация, которую можно спокойно решить.
– Так и есть, доченька. У проблемы всегда есть много решений, но вы были под угрозой расправы, и вас нужно было вывести из-под этой угрозы. Прятать вас в городе – не решение, всё равно вы бы остались на подконтрольной территории, и вас бы нашли, – ответил Барковский дочери, потом перевёл взгляд на жену и обратился к ней: – Любимая, не сердитесь на меня. Я знаю, сейчас вы на меня сердитесь. Я сегодня чудом остался жив. Не знаю точно, только догадываюсь, кто меня спас, и моё спасение необъяснимо. Наверное, Бог вмешался и решил иначе. Значит, мне ещё рано умирать.
Анастасия посмотрела на мужа и в очередной раз заплакала. Дочь обняла отца. Её мать последовала этому примеру и обратилась к мужу:
– Александр, когда это кончится? Будем у нас мир, как раньше?
– Любимая, этого не знает никто… Вёрст за двести от нашего дома немец остановил свой марш на восток. Мирный договор вроде подпишут, а может, уже подписали, но что-то идёт не так. Война может возобновиться в любой момент.
– Давайте исполним наш долг перед Ольгой Петровной и уедем. Не знаю куда, но уедем, – обратилась Анастасия к мужу.
– И перед Григорием Матвеевичем, – не отвечая на предложение, грустно сказал Барковский, немного опасаясь непредвиденной реакции.
– Что – и перед Григорием Матвеевичем? – спросила Анастасия мужа, не желая осознавать ту беду, которую он имел в виду.
– Исполнить долг… Похоронить… И Григория Матвеевича. Он умер,.. точнее, погиб… через несколько минут после мамы, – грустно ответил Барковский, пряча глаза.
– Как погиб? – опешив, чуть не в один голос спросили Анастасия и Евгения.
– Застрелили вчера вечером, когда вы отъехали от больницы. Вроде как случайно, но, как по мне, случайности не бывают случайны. Это звенья одной цепи. Он умер от пуль злодеев, которых нужно покарать, – последние слова Барковский сказал жёстко и с презрением к тем, кто стрелял в безоружного старика.
Евгения от услышанного прослезилась. Барковский стал успокаивать дочь и жену, но это ему не удавалось, пока он не сказал:
– Могу смело предположить, что он своей смертью вас спас. Если бы вас вчера на вокзале задержали – стояли бы вы сегодня со мной у стенки.
– Вас поставили к стенке? Хотели расстрелять? – с удивлением спросила Анастасия.
– Да, любимая. Я именно это и имел в виду. Только чудом остался жив.
– Любимый, этот… – Анастасию переполняло чувство страха, и это было хорошо заметно, – сын Никанора Ивановича тоже ведь всех нас к стенке поставит. Давайте уедем. Уедем в Москву, в наш дом, или ещё куда-нибудь, но в безопасное место. Очень прошу. Давайте к сыну поедем. Там обустроимся. Найдём работу. Не пропадём же.
– Вы, наверное, уедете, но я должен остаться. Так будет правильнее.
– Мы? А вы почему хотите остаться? И как это без вас нам уехать? Один раз уехали уже. На глазах дочери людей убили, – Анастасия обняла дочь, – Женечка страшно испугалась. Александр, давайте уедем в более безопасное место. Хоть в Москву – в наш дом или к Петру Алексеевичу. Он нас к себе зовёт. С тех пор, как он остался один, ему нужна помощь, нужна родная душа. Можем к сыну поехать. Говорят, там нет войны.
– К сыну?.. В Американские Штаты?.. Любимые вы мои, Россия сейчас в опасности. Если убежим – я себе никогда не прощу. Я не знаю, чем могу быть полезен сейчас Родине, но, если немец двинет дальше, нам всем придётся взяться за оружие и занять окопы.
– Какие окопы, любимый? О чём вы говорите?
– А кто, если не мы, простой народ, будет защищать Родину? Кто-то должен вывести русского мужика из сонного состояния и повести в атаку. Возможно, это буду я… Любимая, если немец окажется здесь, наши дети и наши внуки, если они ещё будут, будут учить другую историю. Наши внуки будут говорить только на языке оккупанта, а про свои корни оккупант заставит забыть. Немецкий солдат сотрёт с лица земли могилы наших предков и очистит память наших детей. Враг заставит всех россиян, причём поголовно, забыть свои корни. Мы с вами будем прокляты навеки, если сейчас пустим немецкого солдата на наши земли. Разве для этого наши предки столетиями обустраивали мир на этой земле и предлагали мир соседям? Моё мнение: не для этого. Если уж суждено нашему поколению спасти Россию, то мы это сделаем.
После этих слов Барковские проехали остаток пути молча, пока карета не остановилась перед домом. Несмотря на недосказанность, каждый предпочёл сделать паузу. Глава семьи решил, что пауза даст возможность жене поразмыслить над его словами, а Анастасия посчитала, что муж сейчас слишком взволнован и дискутировать с ним бесполезно. Анастасия объяснила себе возбуждённость мужа фактом их возвращения домой целыми и невредимыми, по крайне мере физически. Барковский же переживал из-за других известий, которые незадолго до этого получил от своего крестника.
Один из внуков Григория Матвеевича, он же крестник Барковского, получив диплом инженера несколько лет назад – это было ещё до начала 2-й Отечественной войны, – предложил Барковскому провести телефонную связь в каждый дом города. Связь в городе была, но она ограничивалась только несколькими линиями до администрации, полиции и жандармерии. Барковский за свои деньги купил коммутатор, и в городе появились тысячи номеров. Крестник не только управлял узлом связи, он часами прослушивал разговоры и всё важное передавал крёстному. Сегодня, когда Барковский вернулся домой и немного привёл себя в порядок, связался с крестником и получил волнующие сведения.
Идея с прослушиванием разговоров принадлежала не Барковскому, а молодому инженеру, и поначалу Барковский отказался категорически: идея эта была ему противна, он даже запретил подслушивать, но в начале осени прошлого года поразмыслил, смирился и согласился. Причина была банальной. Губернатор, Владимир Михайлович Землянский, предложил Барковскому экстренный контракт и под своё честное слово потребовал от Барковского направить на фронт минимум три вагона провизии. Барковский сумел собрать только один вагон муки и всяких круп, но за день до отправки крестник позвонил Барковскому, попросил придержать вагон и выложил суть телефонного разговора губернатора с неким господином из Москвы о продаже собранной провизии. Барковский помчался к губернатору, но тот не принял его, не принял и на второй день, а на третий его уже не было в городе. С того дня Барковский переступил через свои принципы и стал принимать депеши о важных событиях от крестника, а вагон, загруженный провизией под завязку, так и стоял на путях на территории железнодорожного узла среди десятка других товарных вагонов.
Сведения, услышанные сегодня от крестника, были для Барковского худшими за последнее время. Тельнецкий позвонил в Штаб Красной армии и поговорил с каким-то высокопоставленным чином. Со слов крестника, человек на том конце провода был хорошо знаком Тельнецкому, они говорили на «ты» и местами даже вспоминали былые времена. В нескольких словах, не стесняясь в выражениях, высокопоставленный товарищ поведал Тельнецкому о проблемах вновь сформированных штабов Юго-Западного и Южного фронтов. Доложил о реальном состоянии дел на фронте, и о такой катастрофической ситуации Барковский слышал впервые. Из разговора можно было сделать вывод: фронта по сути и не было. Одно название. На просьбу высокопоставленного товарища сформировать и направить на фронт хотя бы полк Тельнецкий в ответ попросил направить в губернию N комиссара с хорошими агитационными навыками и обмундированием для того самого нового полка. Эти сведения помогли Барковскому понять степень неосведомлённости Тельнецкого о наличии в городе забытого всеми запаса амуниции, которой с лихвой хватит на четыре дивизии, а патронов и вовсе не на один год боевых действий.
Войдя в дом, первым делом всей семьёй прошли в зал к усопшим. В зале находился только один человек, старший сын Григория Матвеевича Владимир, стоявший у гроба отца. На вошедших он не обратил никакого внимания, пока к гробу Ольги Петровны не приблизилась Евгения. Дочка Барковских первым делом поспешила к бабушке и, увидев её, заплакала, да так, что главе семейства пришлось обнять девушку и успокоить:
– Доченька, все мы «там» будем. Рано или поздно, но будем. Сейчас время Ольги Петровны и Григория Матвеевича, потом придёт моё время, потом и твоё. Главное – очерёдность соблюдать, иначе нарушится баланс. Не должен родитель пережить своё дитя… Не плачь. Слезами им не поможешь, и уважения от этого не прибавится. Ольга Петровна и Григорий Матвеевич знали, что мы их любим, и они нас тоже любили.
Услышав эти слова, Владимир подошёл к Барковскому и, склонив голову, смущённо заговорил:
– Александр, об этом нужно поговорить. Отец был крепок, а тут… у него жизнь отняли. Его попросту убили. Убили ведь?
