Валентин Лавров
Кровавая плаха
Под конец своей бурной жизни Иван Дмитриевич выпустил книгу воспоминаний. Порой, возвращаясь мыслями к ушедшей молодости, он улыбался:
– Веселые были времена! И нравы хорошие.
Марксист
Эта история кажется невероятной. Но о ней свидетельствуют документы. Это объемистое следственное дело, начатое 2 марта 1868 года полицией города Тамбова. Каллиграфическим почерком написанные протоколы судебно-врачебного осмотра тел семи человек, насильственно лишенных жизни, листы допросов и осмотра места происшествия и прочее. Дело прошито шнуром с приложением хорошо сохранившейся сургучной печати.
За дубовым столом
Ладная семья у купца первой гильдии Жемарина. Царит в ней благочестие, трудолюбие, достаток. Глава семьи и добытчик – сорокаоднолетний Иван Сергеевич, богатырского сложения человек с густой русой бородой в мелких кудряшках, с озорным блеском в глазах. Истинно былинный герой!
Под пару ему жена Марья Емельяновна – статная красавица, голубоглазая, улыбчивая, мать двоих прелестных мальчишек: восьмилетнего Александра и двенадцатилетнего Ивана.
Особое почтение к матери Жемарина – шестидесятилетней Варваре Силантьевне. Она распорядительна и щедра. Успевает и на кухне присмотреть, провизии заказать, и расшалившихся внуков приструнить, и убогих, по дорогам шатающихся, приютить, обогреть, накормить и слово доброе сказать.
Пьет такой странник чай с пряниками и рассказывает о жизни разных людей, империю населяющих, о чудесах, творимых ясновидящими, о целителях, о юродивых, о замечательных святых, просиявших на земле Российской.
Хозяин уходит по своим торговым делам спозаранку, потом Иван в гимназию спешит, так вот и получается, что всей семьей собираются Жемарины только на ужин.
Приезжает хозяин. Он набегался за весь день, раскраснелся.
– Ох, аппетит нагулял я волчий! – кричит с порога. – Кого съесть первым?
– Меня, папонька, меня съешь, пожалуйста! – умоляет крошечный не по возрасту Александр.
Отец хватает его под мышки, вскидывает к высокому потолку, ловит сильными руками и прижимает к бороде.
– Ам-ам, Алексашку ем, горчицей закусываю!
Визжит Александр, хохочет, дом наполняется движением и шумом.
– Прекратите, – успокаивает их Марья Емельяновна. – Ты, Иван Сергеевич, балуешь Александра, а он опять задачу по арифметике решить не сумел. Витольд Людвигович им недоволен.
Отец укоризненно смотрит на сына:
– Александр Иванович, как же это ты оконфузился?
Сын, успевший забраться на плечи отца, целует его в макушку, тяжело вздыхает и соглашается:
– Оконфузился…
– После ужина приходи ко мне в кабинет, мы с тобой позанимаемся. Арифметика в нашем деле – вещь первостатейная. Я нарочно просил, чтобы с тобой серьезно науками математическими занимались.
Александр гладит маленькими розовыми ладошками обветренное отцовское лицо и просящим тоном пищит:
– Папонька, ведь ты обещал, что мы сегодня перед сном немного на кауром покатаемся.
– Так и ты, Александр Иванович, обещал арифметикой исправно заниматься? А у тебя не получается. Пусть нас учитель твой рассудит. – Отец повернулся к юноше невысокого роста, с красивым чувственным лицом, увенчанным густой шапкой темно-русых волос, и с густыми бровями, сросшимися на переносице. Весь он какой-то собранный, напружиненный, решительный. – Как ваше мнение, Витольд Людвигович, можем мы сегодня немного на санках покататься?
Вопрос этот характера дипломатического. Отец ждет, что восемнадцатилетний учитель ответит: «Хорошо, но пусть Александр обещает добросовестно заниматься арифметикой».
Но учащийся седьмого класса гимназии, наставлявший математике обоих детей купца, чуть подумав, взмахивает рукой и произносит железным тоном, словно приговор читает:
– На прошлой неделе мы уже прощали Александра, когда он в цирк ездил. Тогда он обещал усердно заниматься. Но свое обещание мой ученик тут же забыл. Опять моих объяснений не слушает, в окно галок во время уроков разглядывает. Считаю такое поведение недопустимым. Наказать Александра лишением прогулки на санях!
Все обескуражены.
Александр начинает плакать, прижимается к отцовской бороде:
– Пап, ты мне обещал! Нельзя детей обманывать, Господь накажет.
Отец улыбается, вздыхает, смотрит на учителя:
– Я беру на себя ответственность. Если Александр и впредь будет невнимательным на уроках, то пусть будет стыдно мне.
– Ура! – кричит на весь дом Александр. – Обещаю, папочка, я тебя очень-очень люблю. – И он приникает губами к отцовскому лбу. – И вам, Витольд Людвигович, обещаю, галок рассматривать не буду, хоть они таки-е за-бав-ные…
Учитель строго смотрит на Ивана Сергеевича:
– Я решительно не одобряю! Наша уступчивость может развить мать всех пороков – лень.
Тот уже более сухим тоном, дающим понять, кто в доме настоящий хозяин, произносит:
– Хорошо, на эту тему рассуждать более не будем, – и, целуя в щеку подошедшую в этот момент жену, добавляет: – Марья Емельяновна, вас тоже приглашаем на санках покататься.
Жена заливается румянцем:
– Ну что ты, Вань, какие санки!
У нее заметен животик. В начале лета купеческое семейство ждет прибавления. Два сына есть, теперь молят Создателя о дочке.
Появляется дородная Варвара Силантьевна. Провозглашает:
– Милости просим к столу!
– И то, животы подвело! С мороза да устатку нагулял аппетит.
Все проходят в столовую, где под зеленым абажуром громадный дубовый стол ломится от всяческой еды.
Проза жизни
Чего тут только нет! Грибочки соленые, огурчики нежинские, мясо копченое – все это домашнего приготовления. Из деревянной мисочки жирный квадрат паюсной икры выглядывает. Селедка залом – толстоспинная, жиром нежным истекающая. Лососина малосольная, осетрина коренная, окорок розовый, толстенный шпик, язык заливной – душа радуется!
А еще будет борщ наваристый, суп с раками, индейка с сельдереем – растением летним, огородным, да в Тамбове парники отличные: круглый год укроп, огурцы, помидоры и прочие блага дают.
Варвара Силантьевна, великий знаток прибауток, поговорок и разных присловий, просит:
– Гости дорогие, не купленные – дармовые, ешьте- пейте, хозяйского хлеба не жалейте!
По обычаю этого хлебосольного дома, за стол садятся все. Кроме хозяев это могучий дворник Константин Георгиевич, за Севастопольскую кампанию крестом на грудь награжденный, но и раны многие за Отечество принявший. Затем послушница Вознесенского женского монастыря девица Евдокия Толмачева, приехавшая погостить на денек к Жемариным. С краю примостилась няня Авдотья Кулешова, еще помнившая времена императора Александра I и на руках которой выросла жена нынешнего главы семьи.
Возвышенные интересы
Вначале ели молча, сосредоточенно. Только старший сын купца, двенадцатилетний Иван, пытался за едой читать книгу, за что и получил от бабушки нагоняй, а басни Крылова были отобраны.
Потом разговорились. Отец поведал про дела торговые. У Жемариных, не шутка, пять больших магазинов в Тамбове. В них можно купить зимой и летом любую провизию – от живых карасей и окуней до телятины молочной и громадных арбузов астраханских.
– Привезли белугу свежую – отличный товар, думал хороший барыш получить. А Зотовы тоже, выяснилось, пудов триста получили, да чтоб мне дорогу перебежать, по десять рублей за пуд выставили. Разве это дело? Надо ведь промеж себя такие дела согласовывать, а не то чтобы взаимные убытки терпеть. Делать нечего, до девяти с полтиной за белугу скинул, так все ко мне и пошли. Только по пятьдесят копеек и заработок – разве это доход? Одно разорение.
Витольд Горский, заткнув большую накрахмаленную салфетку за ворот рубахи, с оттенком иронии произнес:
– Неужели вам, Иван Сергеевич, за день не надоели эти меркантильные делишки? Хоть бы сейчас поговорили о чем-нибудь возвышенном, скажем о музыке и литературе. Только и слышишь: барыши, товар, рубли, полтинники. Хоть бы детей своих постеснялись!
Трудом праведным
Иван Сергеевич, хотя и привык к словесным выходкам юного репетитора, на сей раз несколько опешил. Сам он был выходцем из крепостной семьи. Но ему повезло с барыней, генеральшей Зиминой.
Увидала она, что малолетний сынок кучера Сергея всячески к грамоте тянется, приказала приводить его по утрам к себе. Так Ваня, сидя возле генеральского сына, осваивал от его учителей всяческую науку. Весьма способным он оказался к математике. Когда к генеральше приезжали гости, она звала в гостиную девятилетнего сына кучера.
Ваню ставили посреди комнаты и задавали арифметические задачки, которые тот должен был решать в уме.
– Ежели восемь да умножить на шестьдесят шесть – сколько будет?
Ваня моментально отвечал:
– Пятьсот двадцать восемь!
– А тридцать семь помножить на тридцать семь?
Мальчуган на несколько секунд наморщивал лоб, мучительно соображал и выдавал результат:
– Тысяча триста шестьдесят девять!
Гости по бумажке проверяли ответ и восхищались:
– Истинно Михайло Ломоносов!
Ученым Жемарин не стал, а пустила его барыня по торговой части. И не пожалела! Торговал Иван умело, счастливо, доходно. Скоро его лавка на торговой площади стала у тамбовцев посещаемой. Продукты здесь были всегда свежие, доброкачественные, а цены умеренные.
Вернул Иван барыне ее капитал, в дело вложенный, да еще с высоким процентом. А еще через два года выкупил себя и мать из крепостного состояния (отец помер годом раньше).
Тут же женился удачно. В жены взял купеческую дочку, в Тамбове первую красавицу, да притом мастерицу и рукодельницу.
Марья Емельяновна принесла с собой пуховую перину, сундук исподнего и верхнего платья, полпуда столового серебра да десять тысяч рублей. Иван тут же открыл еще лавку. Барыши так и потекли в дом Жемариных.
Но Иван Сергеевич, богобоязненный человек, скромно говорил:
– Я тут ни при чем, вся сила от Господа, он о нас о всех печется. Коли мне дает, так я делиться обязан с другими.
И делился. Школу для бедных поставил. На Вознесенский монастырь жертвовал. Да и кормилась вокруг его дома прорва людишек всех возрастов, профессий и званий: плотников, коптильщиков, барышников.
…Вот теперь Иван Сергеевич поднял глаза на юношу, который питался с его стола, получал за уроки двоим сыновьям чуть меньше учителя гимназии, кротко, но твердо ответил:
– Дозвольте мне, молодой человек, в своем доме говорить о чем мне захочется.
Горский хмыкнул и принялся за жареную курицу.
По рукам у него потек жир.
Великие идеи
Ежегодно Витольд Горский был отмечаем начальством гимназии похвальной грамотой или устной благодарностью. Учился он превосходно. Обладая цепкой памятью, изучал древних – Софокла, Платона, зачитывался утопистами. На его столе всегда можно было увидеть труды Мора, Бэкона, Кампанеллы.
Горский был много начитанней не только своих товарищей, но и некоторых гимназических учителей. В диспутах на философские и литературные темы Витольд чувствовал себя как рыба в воде. Его память удерживала сотни цитат, названий книг, исторических дат.
Голос Витольда никогда не повышался. На собеседников он глядел с нескрываемым презрением, но в словах и отзывах был сдержан.
Лишь изредка он срывался, спорил с Иваном Сергеевичем.
Особенно его взбесил разговор о том, что всякий из народа, кто честен и трудолюбив, будет жить если не в роскоши, то в достатке.
– Какой достаток? – вспылил Горский. – Дай Сидору или Прохору мешок с золотом, он все равно останется сидеть в навозе. Вы, Иван Сергеевич, исключение. Но даже своих детей вы учите не для того, чтобы они стали Моцартом, Шопеном или Мицкевичем, а для того, чтобы они могли ловчее других собратьев-купцов вести торговлю и иметь барышей больше ихнего.
– А что тут плохого? – искренне удивился Жемарин. – Конкуренция в любом деле идет только на пользу покупателю.
Горский в тонкую ниточку вытянул губы:
– Покупатель? Да вы плевали на него. Когда купец заграбастывает миллион, то этот миллион он забирает у трудящихся, то есть у этого несчастного потребителя. Вот вы передали пять тысяч Вознесенскому монастырю. Зачем?
– Как – зачем? Им ремонт колокольни надо делать, стало быть, требуется материал оплатить и мастеров…
– Вы, Иван Сергеевич, меня не поняли. Зачем этот монастырь вообще нужен?
– Как же, не нужен, что ли? – От неожиданности Жемарин чуть не задохнулся. – Я сам молиться туда езжу, там послушники и монахи спасаются.
Горский тихо, но четко произнес:
– Спасаются? Ну да, конечно. Они спасаются от общественно полезного труда. Кому нужно, что они поклоны перед иконами бьют? Никому от этого пользы не будет. Потому что Бога нет. Это давно знают все образованные люди. И ваши пять тысяч вы выбросили собаке под хвост.
– Да вы материалист… Даже хуже – нигилист!
Горский свысока посмотрел на купца:
– Да, я материалист и горжусь этим. Ни в иконы, ни в монастыри, ни в Бога я не верю. Верю лишь в Чистый Разум. И только. Извините, вы читали «Персидские письма» Монтескье? – Ехидная улыбка вновь заиграла на лице Горского. – Ах, я забыл, что вы не читаете такую «дрянь». Иначе вы поняли бы, насколько прогнил существующий строй со всеми его буржуазными предрассудками. Я мечтаю о строе социального равенства, свободы и справедливости. Только разум должен править миром. Социализм, и ничто другое, приведет нас к этому.
Жемарин покачал головой:
– Вы можете иметь любые понятия. Это ваше личное дело. Только я попрошу моим детям не втолковывать ваши «передовые» идеи. Вы обещаете мне?
Горский хмыкнул:
– Вполне! Когда они вырастут, они, возможно, сами поймут заблуждения их отцов и дедов. Они раздадут ваши богатства людям и станут честными тружениками. А если не поймут великих идей, то и эти нечестные богатства у них отнимут другие и поровну разделят между всеми трудящимися.
Желая миром закончить этот странный и наивный спор, Иван Сергеевич улыбнулся:
– Буду молить Бога, чтобы ваши идеи поскорее улетучились.
Он все-таки ценил начитанность Горского и его математические знания, поэтому терпел тот вздор, какой нес молодой человек.
К тому же Иван Сергеевич жалел его отца, пожилого человека, у которого на родине – то ли в Петербурге, то ли в Варшаве – случились какие-то неприятности – он работал прежде бухгалтером. По этой причине Горский-старший был вынужден бежать в Тамбов.
Здесь с ним познакомился Жемарин и пригласил помогать в составлении квартальных и годовых отчетов. Через отца в дом к купцу попал и его сын.
Уроки социализма
Несмотря на эрудицию Горского, товарищи его не любили и никто не дружил с ним.
Впрочем, Витольд, вопреки естественной потребности в дружбе, свойственной юношескому возрасту, и сам держался особняком. Окружающих он презирал: бедных – за бедность, богатых – за богатство, а всех вместе – за их удовлетворенность существующими порядками в обществе. И вообще за то, что они живут на свете. Ненависть эта была скорее физиологической, нежели политической.
За неделю до описываемых событий Горский зашел к своему знакомому Ноговикову. Знакомый куда-то отлучился на минутку, а гость заметил пятиствольный револьвер, лежащий на подоконнике.
«Шикарная игрушка! – обрадовался Горский. – Мне такая пригодится».
Он взял револьвер в руки, повертел – тот был заряжен. Услыхав шаги возвращающегося в комнату Ноговикова, он быстро сунул оружие в карман.
Надо заметить, что Витольд преподавал математику еще и сыну городского архитектора Мейснера. В тот день, придя к нему в дом, он увидел на столе стакан, в котором лежали патроны.
«Надо же! – приятно удивился Горский. – И впрямь: на ловца и зверь бежит. Пули, кажется, как раз подходящего калибра».
Он ссыпал содержимое стакана в карман и как ни в чем не бывало стал дожидаться своего ученика, который пошел за аспидной доской.
Когда тот явился, Горский спросил одиннадцатилетнего мальчугана:
– Скажи, Мейснер, если бы у какого-нибудь мальчишки оказалось столько игрушек, что он не только поиграть во все не успевает, но у него не хватает времени даже притронуться к ним, так если бы у этого мальчишки забрали бы некоторые из этих игрушек и раздали трудя… то есть нуждающимся в них, это было бы справедливо?
Мальчуган вытаращил глаза и, плохо понимая, что ему говорит учитель, согласно кивнул:
– Ну да…
– Молодец, Мейснер! – хлопнул его по плечу Горский. – Из тебя вырастет настоящий борец за социальную справедливость.
Пуля в стене
Едва Горский вернулся домой, как раздался стук в дверь.
На пороге стоял сосед-слесарь Петр Алексеев со своим сыном Николаем.
– Вот, сделал, – прохрипел вечно пребывавший в подпитии слесарь. Он протянул тяжелую металлическую болванку. – Как обещали, барин, полтинник с вас.
Эта болванка, похожая формой на кофейный пестик, возникла из старинного массивного безмена, который утром Горский отдал в работу слесарю. Когда Горский остался один, он несколько раз, словно пробуя руку, тяжело ухнул болванкой по постельной подушке.
– Всякое серьезное дело требует основательной подготовки, – самодовольно заключил Горский. – Пусть в гордом одиночестве я буду бороться за социальную справедливость. У Жемарина, высасывающего кровь из трудящихся, тысячи и тысячи рублей. А я, особа куда более одаренная природой, не имею в наличии сущих грошей, чтобы съездить хотя б на две недели в Ниццу.
Походив по комнате, помахав болванкой, он отправился на кухню. Это было просторное помещение в тридцать квадратных аршин.
Поставив в углу гладильную доску, Горский поднял заряженный револьвер и выстрелил. Пуля насквозь пробила дерево и застряла в стене.
– Прекрасно, Печорин! – воскликнул Горский, сам себя называвший этим именем и восторгавшийся этим персонажем. – Я стану героем нашего времени. Вперед, на борьбу с классовой несправедливостью! Да поможет мне Вельзевул!
Страшный замысел
В тот февральский вечер 1868 года, когда Горский вкушал от вкусного стола Жемарина и проявлял неуместную в связи с задуманным педагогическую принципиальность, он был полностью готов перейти к решительным действиям. Орудия убийства уже несколько дней Горский таскал с собой: револьвер в кармане, а болванку в портфеле.
Гимназист оставался совершенно спокоен. Сердце бешено не колотилось, кровь не ударяла в голову, рука не дрожала.
Горский наблюдал за собой как бы со стороны и оставался от собственной холодности в полном восхищении. «Это оттого, – говорил он сам себе, – что меня ведет благородная идея».
Идея гимназиста была так проста, что о ней можно сказать в нескольких словах. Первое: следовало уничтожить всю, буквально всю семью Жемариных. Второе: перебить прислугу и всех свидетелей. Третье: забрать как можно больше добра из дома купца-эксплуататора, чтобы до конца жизни обеспечить себя.
Когда Жемарин-старший с детьми отправился на прогулку, Горский хотел остаться в доме. За время их отсутствия он был намерен убить всех домочадцев.
То же ожидало бы возвратившихся после катания.
Но Иван Сергеевич, желая доставить удовольствие сыну бедного бухгалтера, настойчиво пригласил:
– Витольд Людвигович, поедемте покатаемся! И потом домчим вас до дому.
* * *
Горский вздохнул и согласился.
«В этом есть социальная справедливость, – подумал он. – Эксплуататор доставляет удовольствие порабощенному капиталом. Да и я, как меч правосудия, допущу гуманный поступок: пусть напоследок папаша покатается со своими отпрысками. – И возбуждающая радость мысль зашевелилась в его черепной коробке: – Вот вы, все трое, завтра станете трупами! Вы, которые за гроши мучили меня, талантливого человека, унижали подачками с вашего хозяйского стола, вы все ляжете в могилу. Ваши черепа будут раздроблены, сердца пробиты пулями».
Вдруг он очнулся, его за руку теребил Александр:
– Садитесь рядом со мной, Витольд Людвигович! Здесь мягче и подушка под спиной теплая.
«Скоро ляжешь еще мягче. Будут юродивые причитать: „Пусть земля тебе, мученик, будет пухом!“» И он расхохотался так дико, что Иван Сергеевич удивленно посмотрел на гимназиста:
– Что с вами?
Потом они поехали вечерними улицами древнего города. В ясном морозном воздухе, на беспредельной высоте, горели звезды. Пара, словно ветер, неслась вперед, коренник дробил крупной рысью, пристяжная метала из-под копыт снежные комья… Хороша ты, жизнь!
Вот уж точно: жизнь дает Господь, а отнимает всякая мразь!
Первая кровь
На следующий день произошло то, что заставило назвать гимназиста Горского Мясником.
Итак, 1 марта Витольд Людвигович, как обычно, пришел в дом Жемарина в четыре часа пополудни. Два часа он занимался с мальчиками.
В начале седьмого все сели за чай.
– Батюшка, – сказала няня, – так мы с кучером нынче и отвезем твою посылочку в монастырь?
Речь шла о подарках купца настоятельнице Воскресенского монастыря для раздачи насельницам. Во дворе сани уже были нагружены всякого рода товарами: рисом персидским очищенным, несколькими головами сахара, дюжиной бутылок фруктового сиропа, лежало фунтов десять чая цветочного, шоколад «Санте», мешок гречневой крупы.
– Не поздно ли нынче? – засомневался Иван Сергеевич.
– Благое дело завсегда ко времени, – резонно возразила старушка. – Да и езды тут – рукой подать.
– Тогда, мои золотые, с Богом, – напутствовал купец. – Да, чуть не запамятовал, я привез для сестер полдюжины арбузов да два десятка апельсинов. Стоят в мешках, кучер мой в сени занес. Пусть разговеются. Да поклон мой скажите сестрам.
Сани уехали. Вскоре по делам ушел и сам хозяин.
…Горский вновь вернулся в учебный зал, продолжил занятия со старшим сыном Жемариных Иваном. Тот выполнял задание учителя – решал тригонометрическую задачу.
«Пора!» – решил Горский. Он наклонился к своему портфелю, стоявшему на полу возле стола, медленно достал болванку, поднялся во весь рост и с размаху стукнул ребенка по темечку.
«Только бы успеть перехватить тело, прежде чем оно грохнется на паркет!» – все время думал Горский.
Но мальчик не упал. Он завалился вперед, и алая сильная струя крови залила аспидную доску и стол.
«Сколько крови! – удивился Горский. – Итак, счет я открыл – первый! – с чувством странного удовлетворения подумал он. – Самое главное – ловить их по одному. А как ловить? Сачком – как бабочек? Куда я дел сачок?»
Вдруг он с ужасом ощутил, что его рассудок, остававшийся холодным до начала дела, помутился, лопнул, распылился. Он никак не мог сосредоточиться на одной мысли, понять, что теперь следует делать.
Все закрутилось перед Горским. Из-под стола вылезла какая-то морда с рожками. «Кто это? – удивился гимназист. И тут же сообразил: – Это младший сын Жемариных – Александр. Он маску рождественскую надел. Вот как хорошо. Сейчас я его!»
Он стукнул по рогатой голове болванкой. Но голова стала хохотать и плеваться кровью в Горского.
Все пошло кругом, Горский зашатался. Он хотел облокотиться на стол, но его рука уперлась во что-то сырое и скользкое. Это была голова Ивана, который от толчка рухнул на пол.
И тут же произошло как бы прояснение сознания.
Горский схватил Ивана под мышки и оттащил в кабинет Ивана Сергеевича. Едва он бросил мальчика на пол, как тот начал слабо стонать.
«Ну живучий! – удивился Горский. – Если бы я тебе не помог, ты, глядишь, лет сто коптил бы небо. А теперь прямиком к ангелам!»
Он почти бегом отправился за болванкой, которую бросил возле стола. Подняв ее, он вошел в кабинет и три раза ударил по голове мальчика. Тот перестал стонать.
Второй труп
– Да, теперь начинается самое серьезное! – Верный давней привычке разговаривать сам с собой, он и сейчас говорил вслух. – Кто следующий? Желательно их собирать кучнее, а не разбрасывать по всем комнатам. И сколько осталось их в доме? Один, два, три… семь человек. Я должен их превратить в трупы, пока не вернулись другие. Тогда я легко разделаюсь с возвращающимися.
Насвистывая что-то веселенькое, он пошел по коридору. Из кухни раздавались голоса, смех.
Горский заглянул в щель приоткрытой двери. Увидал троих: дворника Константина, кухарку Прасковью и Варвару Силантьевну. Последняя что-то оживленно рассказывала.
«Прекрасно, остановлю свой выбор на этой милой старушке!» – решил Горский и всунул голову в дверной проем:
– Варвара Силантьевна, пойдемте скорее, у Ванюшки кровь идет… носом.
– Ах ты господи! – перекрестилась женщина. – Почто такая напасть? Ну пошли, пошли, друг ты мой сердечный.
Горский пропустил Варвару Силантьевну вперед. Едва та раскрыла дверь зала, как он нажал курок, приставив револьвер к затылку женщины.
Жертва грохнулась на пол.
– Вторая! – улыбнулся Горский. – В кухне не должно быть ни одного трупа. Иначе купчиха, вернувшись домой, сразу все увидит. Итак, господа, кто следующий?
Туфля на снегу
Горский вновь вошел на кухню.
Дворник Константин приветливо сказал:
– Иди, Витольд, попей с нами чайку. Как раз заварился. Калачи горячие! А то ты совсем умучился, лица на тебе нет.
Злоба закипела в груди Горского.
– Я давно терплю ваше амикошонство. Почему вы смеете называть меня на «ты» и пренебрегать моим отчеством?
Дворник удивился, добродушно произнес:
– Ну что ты злобишься? Ведь я тебе в отцы гожусь. Я Лёв Николаича Толстого на «ты» называл, а он поважнее тебя будет. Садись, мой хороший, попей чайку. Хошь с медом, хошь с малиновым вареньем. Ты пей, как говаривал Лёв Николаич, а вода сама дырочку найдет.
Горский с ненавистью посмотрел на Константина:
– В данный момент у меня есть дела посерьезнее чая. Идите, – он кивнул дворнику, – вас зовет Варвара Силантьевна.
– Зачем я вдруг понадобился? – удивился дворник и поспешил в зал.
Не успел он перешагнуть порог зала, как Горский повторил старый прием: выстрелил ему в затылок.
Его мозги разлетелись и забрызгали руки Горского. Он брезгливо вытерся портьерой и стал оттаскивать трупы от дверей.
Вдруг с кухни донесся крик Прасковьи:
– Что это у вас так сильно стукнулось?!
– Это ничего, – успокоил ее Горский, высунув голову в коридор. – Это я споткнулся.
Кухарка озорно расхохоталась:
– Тогда ладно! А то я думала, что с неба упал мешок с дерьмом.
«Смейся, прислужница капитала, – с яростью подумал Горский. – Последний раз ощеряешься!»
С револьвером в руке он вошел на кухню.
Кухарка беззаботно напевала: «Та весна далеко, те завяли цветы…»
Вдруг она увидала наведенное на себя дуло револьвера. С криком ужаса она бросилась к сеням. Грянул выстрел. Пуля вошла в плечо.
Прасковья успела отбросить крючок и толкнула обитую черной кожей наружную дверь.
Горский теперь стрелял прицельно, метил в голову. Он дернул курок, пуля ранила шею. Брызнула обильная кровь.
Прасковья успела выскочить во двор. От улицы его отделял высокий сплошной забор. Кухарка слетела со ступенек, упала в снег.
Горский подскочил, размахнулся рукоятью револьвера.
– Не на-адо! – Прасковья вытянула руки.
Он оглоушил ее и, сопротивляющуюся, потащил к дому.
Диву даешься, откуда в этом тщедушном теле взялось вдруг столько силы: Горский сумел-таки втащить упирающуюся, истекающую кровью Прасковью в сени. Схватив дубовое полено, он стал с остервенением бить девушку по голове.
– Уф. – Он выпрямился, тяжело вздохнул.
В угаре дьявольского бешенства Горский совсем забыл, что где-то в доме есть еще один человек – крошка Александр.
И вот теперь он вдруг затылком ощутил на себе взгляд – это был младший сын Жемариных.
– Вот ты где, гаденыш! – заорал Горский. Тем же окровавленным поленом, которым только сейчас он убивал Прасковью, студент размозжил мальчику череп.
Тяжело дыша, вынув из брючного кармана патроны, он стал перезаряжать револьвер. Потом отправился в зал, оттащил от дверей трупы.
Час роковой
Странный рой мыслей вдруг посетил Горского.
«Для чего все это я затеял? – думалось ему. – Разве я не мог наперед рассчитать, что все эти смерти окажутся напрасными? Я наберу себе денег и прочих богатств из этого дома, и никто не подумает на меня, никто не догадается, что все это сделано моими руками? Весь город станет показывать на меня пальцами: вот идет убийца! Зачем, зачем я это сделал?»
Но, посидев еще минуту-другую, он вдруг стал успокаивать себя: «Нет, я все сделал правильно, потому как цели мои – политические. Буржуазию надо истреблять физически! Я, быть может, жертвую своей жизнью ради счастья всех трудящихся».
И ему опять стало все понятно, и наступило облегчение.
Внизу заскрипел снег, раздался голос кучера.
Горский подскочил к окну.
Возле парадного входа, который, по обычаю, был закрыт, стояла Марья Емельяновна. Она была в дорогой меховой шубе, и лицо ее светилось радостью.
Вместе с хозяйкой приехала горничная. Они повернули за угол, прошли через калитку во двор.
К окну на торцевой стороне бросился и Горский, прильнул лбом к стеклу.
Женщины с удивлением разглядывали кровавые пятна на снегу. Потом Жемарина позвонила.
Горский сбежал вниз, отбросил крючок. Руку с револьвером он спрятал за спину.
– Что за кровь возле порога? – спросила хозяйка.
– Это ничего, – успокоил ее Горский. – Проходите.
Он заметил, что горничная вновь вернулась к саням.
«Видимо, забыла что-то взять, – с удовольствием подумал Горский. – Очень к месту это! Но в моем распоряжении мало времени».
Едва Жемарина взялась за ручку двери, ведущей в чайную комнату, он выстрелил – опять в затылок. Хозяйка повалилась на бок.
– Прекрасно! – вскрикнул Горский, опять приходя в возбужденное состояние. – Я сейчас перестрелял бы, кажется, весь свет. Чу-дес-но!
В сенях уже топталась, отряхивая снег с белых сапожек, горничная.
Горский, не таясь, навел на нее револьвер.
Та расхохоталась:
– Ну и шалун вы, Витольд Людвигович!
Горничной очень нравился этот молодой человек, которого она почитала самым умным и красивым на свете.
Горский нажал на курок. Выстрела не последовало.
Горничная продолжала хохотать.
Убийцу это привело в бешенство.
– Что ты хохочешь?! – заорал он на нее. – Твой последний час пришел, а ты, дура, хохочешь!
Он еще раз нажал на курок: что-то сломалось, заело.
Тогда Горский схватил полено обеими руками и хватил им девушку по голове. Та повалилась ничком на пол.
– Вот, семь трупов! – подвел итог Горский. – Борьба за социальную справедливость началась.
Он сбегал к соседу-слесарю. Тот отрегулировал ему револьвер.
После этого, зарядив весь барабан, Горский вновь вернулся к дому. Возле крыльца стояли кучер и няня.
– Погляди, милый, сколько тут крови! – сказала няня. – Нет ли тут какого убийства?
«Надо покончить с ними, – вяло подумал Горский. – Впрочем, что это даст? Семь трупов или девять? До социализма еще далеко. Я добр, пусть живут эти трудовые люди».
– Думаю, следует заявить в полицию! – сказал он.
– Вот и мы так думали!
Старики поспешили в полицию, а убийца поплелся домой. Он очень захотел после всего случившегося спать.
Похмелье
В ту же ночь Горского арестовали. Спустя два месяца это дело разбиралось в Тамбове временным военным судом. Несколько тысяч горожан собрались возле здания, где решалась судьба одного из самых страшных преступников Российской империи.
