Вадим Эрлихман
Вольф Мессинг. Экстрасенс Сталина
Вся эта детективная история должна была случиться в имении Чарторыйских Пулавы близ Люблина, и ее героем мог быть Витольд Чарторыйский, бывший до своей смерти в 1945 году патриархом старинного польского рода. Однако ему в то время уже было за шестьдесят, он не имел самолета и даже никогда не летал на нем. Ни о каком похищении его фамильных драгоценностей не упоминают ни падкие на скандалы газеты, ни мемуаристы, что просто невероятно – это событие должно было прославить Мессинга на всю Польшу и даже на весь мир, если учесть, что Чарторыйские входили в высшие круги европейской аристократии. Если бы телепат когда-либо общался с ними, то, конечно, запомнил бы, что они носили не графский, а значительно более почетный княжеский титул. Что касается «ущемляющего» постановления, то, хотя польские евреи нередко сталкивались с дискриминацией, никаких законов, заметно ущемляющих их права, в межвоенной Польше издано не было – а если такие и имелись, то ни один из них скоропалительно не отменялся под нажимом Чарторыйских, которые вообще не играли в тот период важной политической роли.
Все это позволяет предположить, что история об украденной броши имеет источником не реальный случай из биографии Мессинга, а многочисленные детективные романы, которые телепат очень любил. Из приключений Ната Пинкертона, Ника Картера, Шерлока Холмса и других героев-сыщиков можно было легко заимствовать сюжеты для мемуаров – притом что в СССР эта «бульварная литература», конечно же, не издавалась и в библиотеках отсутствовала. Вероятно, из той же копилки Мессинг почерпнул другие «воспоминания», которыми делился с поклонниками письменно и устно. Конечно, для расследования преступлений люди обычно обращаются к полиции и лишь немногие, самые суеверные, зовут на помощь ясновидящих. Но Мессинг, прямо не говоря этого, намекает: вся Польша знала, что он справится с делом лучше полицейских: «Дел с похищениями мне пришлось расследовать немало. Но не подумайте, пожалуйста, что я превращался в некоего Шерлока Холмса. Меня привлекали только такие истории, где я мог способствовать, хоть в малой мере, торжеству правды и справедливости». Вообще-то, «настоящий» Холмс был именно таким, но телепат судил о нем не по Конан Дойлу, а по бульварному чтиву 20-х годов, где великий сыщик изменился не в лучшую сторону.
В мемуарах Мессинг излагает еще один случай своего общения с польской артистократией: «У одного польского графа началось неприятное для окружающих и очень странное заболевание. Ему представилось, что в голове свили себе гнездо… голуби. Да, обыкновенные голуби, сизари…
Одна из форм сумасшествия? Да. Навязчивая идея: “У меня в голове голубиное гнездо…”
Обращались к врачам. Но у графа был трудный характер, и лечиться он отказывался: ему казалось, что его любыми средствами стремятся заманить на операцию, во время которой разрежут голову пополам. Тогда обратились ко мне.
Я не стал убеждать больного, обращаясь к его здравому смыслу, что в голове голуби жить не могут. Наоборот, я принес с собой на первую же встречу длинную блестящую трубу на треноге – вроде переносного телескопа – с какими-то колесиками и винтиками. Установил ее и посмотрел сквозь эту трубу на голову больного.
– Да, граф, – сказал я, – вы правы. У вас в голове – голубиное гнездо. И – преогромное. Целая голубятня!
– А разве я сомневаюсь в этом? И день и ночь крыльями хлопают… А тут как-то к ним кошка забралась! Вот переполох был. Я думал, у меня голова лопнет…
– Могу выгнать ваших ненормальных жильцов, и притом так, что они не вернутся.
– Буду весьма обязан…
Еще раз посмотрев в трубу, “пересчитав голубей”, “прикинув”, как лучше их выгнать, я вернулся домой. На другой день граф прислал за мной с раннего утра.
– Вывелись птенцы – голубята! – объявил он почти радостно.
Снова пошла в ход труба – кстати, в ней не было даже оптического стеклышка. Выведение птенцов было подтверждено. На другой день была назначена решительная “чистка” графской головы-голубятни…
Заранее договорившись с родственниками графа, я провел в сад трех моих помощников с живыми голубями в руках. Завязав больному глаза, свел и его вниз. По моему знаку один из помощников выпустил голубя – я выстрелил перед лицом больного из пистолета. Затем, достав из кармана заранее подстреленного голубя, сунул ему в руку.
– Один готов, – сказал я. – Если бы я его не застрелил в воздухе, он мог бы вернуться. А теперь – шалишь! Все кончено…
Так повторялось еще два раза. Затем “выскочили” – просто от страха перед выстрелами – и новорожденные голуби…
Потом я позволил больному снять с лица повязку и открыть глаза.
Он собственноручно в моем присутствии закопал трупики бедных птичек под гигантским развесистым дубом в своем парке.
Голова у него оставалась “чистой” в течение нескольких лет, пока суть происходившего не раскрыл ему один близкий знакомый, полагая, что граф излечился навсегда. Узнав истину, тот с криком схватился за голову… Голуби с тех пор “жили” в ней у него до самой смерти. Думаю, средств вторично излечить его уже не было».
В принципе умелый гипнотизер вполне мог проделать такой фокус, который Мессинг объясняет вполне научно: «Просто я опустился до умственных способностей моего больного и средствами, доступными его пониманию, уничтожил его болезнь. Точнее, внушил ему, что он не болен… Человек поверил мне и мог бы оставаться здоровым до самой смерти». Как обычно, телепат изображает себя неизменно удачливым, почти всесильным – если его предприятия и не удаются, то по глупости или неумению других.
А вот еще одна детективная история, изложенная в мемуарах Мессинга и случившаяся будто бы в Варшаве: «У одного лавочника были похищены все его сбережения, что-то около 5000 долларов. Пропали и кое-какие вещи. Делом занялась полиция, но ничего обнаружить не сумела. Воры были мастерами своего дела и никаких следов не оставили. С лавочником жили еще два человека – его брат и взрослая дочь. По совету брата лавочник обратился к скупщикам краденого. Как ни странно, ни одна из похищенных вещей к ним не поступила. Это было настолько непонятно, что они и высказали первыми мысль, что либо похищение совершил вор-“гастролер”, на короткое время посетивший Варшаву, либо это дело рук кого-нибудь из домашних…
Тогда-то лавочник обратился ко мне. Мне стало искренне жаль старого и больного человека, всю жизнь откладывавшего по копейке на черный день в приданое дочери. Я осмотрел тесную квартиру, в которой он с семьей прожил всю жизнь, почти нищенскую обстановку… Потом мы прошли в комнату его брата. Тот в полном молитвенном облачении стоял лицом к востоку и громко молился.
Я пробыл в этой комнате всего несколько минут, но по тревожному состоянию духа, по неуверенности, с которой он произносил слова молитвы, уже понял, что виновник кражи передо мной. А потом я “услышал” и его мысли…
Вольф Мессинг в начале карьеры
Когда он кончил молиться, я выслал всех из комнаты и остался с ним наедине. Я сразу же спросил его, куда он дел похищенные деньги и вещи. И хотя он еще не сознался, мне стало ясно, что они спрятаны в кушетке, на которой мы сидим. Я сказал ему об этом и потребовал, чтобы он завтра же вернул их брату. Я дал ему слово, что все это останется между нами. Выйдя, я сказал лавочнику и его дочери:
– Не волнуйтесь. Я не знаю и не смогу узнать, кто похитил ваши деньги и вещи. Но я знаю, что все до последней нитки, до последней копейки завтра же вернется в ваш дом…
Мне было жаль обоих братьев: ведь сообщи я имя виновника кражи, я нанес бы смертельный удар этой семье».
Подобный трюк Мессинг, по его уверению, проделывал не раз. Однажды в Белостоке его пригласил к себе журналист, у жены которого пропало бриллиантовое кольцо. Путем чтения мыслей Мессинг без труда выяснил, что кольцо похитила служанка, и громко сказал:
– Ну зачем поднимать шум из-за какого-то фальшивого бриллианта? Валяется где-нибудь в углу, эта дрянь никому не нужна!
Скоро кольцо в самом деле обнаружилось в углу.
Уже в двадцатые годы известность Мессинга будто бы перешагнула границы Польши – в Париже он расследовал дело банкира Денадье. «Денадье был очень богатый и очень скупой человек. В уже достаточно преклонных годах после смерти жены он женился вторично на совсем молодой женщине, прельстившейся его богатством. Была у него дочь, также недовольная своей жизнью: тех средств, которые ей отпускал отец, ей явно не хватало. Эти трое таких разных, хотя и находящихся в близком родстве, людей и были единственными обладателями виллы Денадье. Прислуга была приходящей, и на ночь никто из посторонних в доме Денадье не оставался.
А между тем там начали твориться довольно-таки странные вещи. Началось с того, что однажды вечером оставшийся в одиночестве Денадье вдруг увидел, что висящий у него в комнате портрет его первой жены качнулся сначала в одну, потом в другую сторону. В испуге широко вытаращенными глазами уставился он на портрет. Ему показалось, что его покойная жена чуть двинула головой, руками, какое-то движение пробежало по ее лицу. Возникло впечатление, что она хочет выпрыгнуть из рамки, но не может этого сделать, и поэтому портрет раскачивается.
Легко представить, какое впечатление произвело это на суеверного пожилого человека. Он не смог подняться с кресла. Закрыв глаза, он начал кричать. Только через полчаса, а то и позже – Денадье не смотрел на часы – на его крик прибежали вернувшиеся к этому времени из театра жена и дочь…
С тех пор портрет начал подмигивать и качаться каждую ночь. Это сопровождалось нередко стуком в стену в том месте, где висел портрет. По характеру звуков казалось, что они рождаются внутри стены. И еще одна деталь: обычно вся эта чертовщина происходила именно тогда, когда ни жены, ни дочери не было дома. В их присутствии портрет вел себя нормально.
Денадье обратился в полицию. Ночью тайно от всех у него в комнате остался детектив. В урочное время портрет начал качаться и раздался стук. Не смутившийся детектив двинулся к портрету, но в самый неподходящий момент он обо что-то споткнулся, упал и вывихнул себе ногу. Тогда убежденность, что в этом деле замешана нечистая сила, стала всеобщей. Полиция отступилась. Денадье был предоставлен своей судьбе и “нечистой силе”.
Тогда-то я и заинтересовался этим случаем, узнав о нем из газет. Надо ли повторять, что я с детских лет не верил ни в какие сверхъестественные силы. Префект парижской полиции порекомендовал меня Денадье. Тайно ото всех я остался в его комнате в первый же вечер; несчастный человек был близок к сумасшествию, но не соглашался снять портрет своей первой жены. Несмотря на свою повторную женитьбу, он свято хранил память о ней. Откладывать дело было нельзя, уже завтра могло быть поздно. Бедный Денадье мог сойти с ума или умереть от страха каждую минуту. Он сообщил мне, что в доме никого нет: жена и дочь уехали в театр. Все способствовало тому, чтобы таинственное явление произошло.
Мы выключили свет. Я сразу же почувствовал, что вилла отнюдь не пуста. Очень скоро я понял, что в соседней комнате – комнате дочери – кто-то есть. И почти тотчас же раздался стук в стену. Одновременно я увидел в слабом свете лунных лучей, падавших в окно, что портрет качается. Честно сказать: это было довольно зловещее зрелище. Обмякший Денадье, неспособный пошевелить ни одним членом, бессильно лежал в кресле…
Очень осторожно, пробираясь на цыпочках вдоль стенки, чтобы не оказаться в положении вывихнувшего ногу детектива, я пробрался к двери и вышел в коридор. Затем я подошел к соседней двери в комнату дочери и постучал в нее. Стук в стенку комнаты Денадье сразу прекратился. Очень настойчиво я постучал снова и, сильно нажав плечом, открыл дверь. Сорванная задвижка, звякнув, упала на пол. В комнате на кровати лежала молодая женщина. Она делала вид, что только что проснулась.
– Вы же в театре, мадемуазель, – сказал я. – Как вы очутились здесь?..
Я следил за лихорадочной путаницей ее мыслей, читая их. Через несколько мгновений мне стал ясен весь тайный механизм преступления.
Дочь и мачеха, оказывается, давно уже нашли общий язык. Обеих не устраивал тот скромный образ жизни, который вел сам Денадье и который вынуждены были вести с ним и они. Обе молодые женщины мечтали овладеть миллионами банкира и избрали показавшийся им наиболее легким и безопасным способ: довести старого, больного человека до сумасшествия. Для этого был сконструирован тайный механизм, приводивший в движение висевший в комнате Денадье портрет. Я испытал истинное наслаждение, когда префект в эту же ночь по моему телефонному вызову прислал полицейских и обе преступницы были арестованы».
Этот случай тоже похож на истории о Шерлоке Холмсе – и тоже не имеет отношения к реальности. Мессинг называет дело Денадье «нашумевшим», но парижские газеты 1920-х годов упорно молчат как о нем, так и о раскрывшем его ясновидящем из Польши. Таких случаев в мемуарах еще немало, и во всех них Мессинг настойчиво подчеркивает свое бескорыстие и нетерпимость к злодеяниям. Однажды на сеансе он якобы (слово это встречается в книге слишком часто, но увы…) разоблачил сидевшего в зале торговца наркотиками, в другой раз помог поймать члена шайки, продававшей польских девушек в публичные дома Аргентины. Рассказав обо всем этом, он снова оговаривается: «Пусть не подумает читатель, что “натпинкертонство” стало чуть ли не моей второй профессией. Просто я собрал здесь, на нескольких страницах, случаи, происшедшие со мной в течение многих лет. И еще: никогда в жизни я не сотрудничал ни с полицией, ни с какими бы то ни было частными или государственными организациями сыска, хотя предложения такого рода мне делались неоднократно. Все, что я делал, я делал на свой риск и страх, на свою личную ответственность, используя главным образом свои способности и стремясь только к торжеству справедливости».
Этим Мессинг ненавязчиво противопоставлял себя коллегам, заботившимся только о деньгах и о своей известности. Еще одна байка рассказывает, как недобросовестные конкуренты пытались поймать его в «медовую ловушку»: «Однажды ко мне в номер вошла молодая и красивая женщина. Мой кабинет был почти изолирован от остальных комнат, где, я знал, сейчас должен находиться мой флегматичный Кобак. Взглянув на вошедшую женщину, я сразу все понял… Услужливо, предупредительно вскочил:
– Пани, садитесь! Такие очаровательные гостьи редко навещают конуру телепата… И когда они появляются, я бываю вдвойне счастлив… Только, простите, я на мгновение выйду, отдам кое-какие распоряжения…
Вышел, нашел в длинной анфиладе комнат мирно курящего сигару Кобака:
– Бегом в полицию! Бери человек трех – и назад. В кабинет не входите, встаньте у двери и смотрите сквозь верхнее стекло… Только быстрее! Потом я все объясню…
Возвращаюсь в кабинет… Снова рассыпаюсь в комплиментах… Знаю, что мне надо продержаться хотя бы минут пять, восемь, пока не подоспеет подмога… Наконец, чувствую, моя гостья переходит к делу:
– Вы делаете удивительные вещи… А знаете ли вы, что я сейчас думаю…
– Пани, я не на сцене… В жизни я обыкновенный человек… И могу сказать только одно: в такой очаровательной головке могут быть только очаровательные мысли.
– Я хочу стать вашей любовницей. И немедленно… Сейчас же…
– Пани!.. Но я женат!.. У меня дети… я люблю свою жену…
– Но вы же – джентльмен!.. Вы не можете отказать женщине в ее просьбе!..
И начинает рвать на себе одежды… Потом кидается к окну, распахивает его и кричит:
– На помощь! Насилуют…
Тогда я махнул рукой, открылась дверь, и вошла полиция. Они все видели через стекло фрамуги. И все слышали – ни я, ни она не старались заглушить своих голосов. “Пани” арестовали… Это только одна из многих попыток моих “конкурентов” скомпрометировать, убрать меня».
Это неожиданное упоминание о жене и детях – единственное. Обычно Мессинг говорил, что первый и единственный раз женился в Советском Союзе, а в Польше жил одиноко, в постоянных скитаниях. Таким образом, он или обманывал неудачливую соблазнительницу, или действительно завел жену или подругу, в доме которой отдыхал от трудов. На единственной довоенной фотографии он выглядит довольно импозантно, в самом деле напоминая художника или музыканта. Начав прилично зарабатывать, он почувствовал тягу к «красивой жизни»: обедал в лучших ресторанах, шил костюмы на заказ, носил украшения с бриллиантами, к которым всегда был неравнодушен. Все это могло привлекать женщин, но те светские красавицы, внимания которых тайно жаждал сам телепат, оставались равнодушны к нему – тщедушному, малорослому, напрочь лишенному барского лоска.
Тосковал он и по известности: хотя по мемуарам кажется, что ее было более чем достаточно, документы этого не подтверждают. Завершая историю о соблазнительнице, Мессинг пишет, что ее подослал известный хиромант Пифело, который «по ладони руки предсказывал человеку будущее, что, конечно, шарлатанство чистейшей воды. Во мне он видел своего конкурента, хотя я ни гаданием по руке, ни каким бы то ни было другим обманом никогда не занимался». Пифело будто бы завидовал более популярному Мессингу, но его имя не раз встречается в польской печати, как и имена других тогдашних телепатов и гипнотизеров. А вот имени нашего героя там нет, чего просто не могло случиться, если бы он был хоть сколько-то известен. Это подтвердили сотрудники Национальной библиотеки в Варшаве, приславшие современному разоблачителю Мессинга, иркутскому юристу Николаю Китаеву, справку, в которой говорится:
«1. Мы просмотрели шесть журналов межвоенного периода, занимавшихся парапсихологией, оккультизмом, тайными знаниями – “Обэим”, “Подсолнечники”, “Мир духа”, “Мир сверхчувственный (не постигаемый чувствами)”, “Духовные Знания”, “Свет”. Ни в одном из них не появлялась фамилия Вольф Мессинг, хотя упоминались другие, известные в то время ясновидцы.
2. Также “Библиография Варшавы. Издания за 1921—1939 гг.” не упоминает ни одной статьи на тему В. Мессинга.
3. В книге Юзефа Свитковского “Оккультизм и магия в свете парапсихологии” (Краков, 1990. Перепечатка книги, изданной редакцией ежемесячного журнала “Лотос” во Львове в 1939 г.) также не появляется фамилия В. Мессинга. Автор описывает гороскоп маршала Юзефа Пилсудского, но просчитанный и нарисованный другим ясновидцем – Ю. Старжэ-Дзежбицким. Юзеф Свитковский был выдающимся польским парапсихологом, проводил собственные исследования во Львовском университете, собрал и описал деятельность многих медиумов, телепатов, польских и иностранных ясновидцев.
4. Из содержания вышеперечисленных работ можно сделать вывод, что В. Мессинг не был в Польше широко известным и признанным медиумом. В междувоенный период было очень много “чародеев”, магов, прорицателей, выступающих на многочисленных встречах и в цирках, но они всерьез не воспринимались в среде парапсихологов, поэтому их деятельность не была описана».
Похоже, в данном случае ближе к истине Игнатий Шенфельд, чья версия, как обычно, резко отличается от изложенной самим Мессингом. В его повести телепат признается: «Выдающимся артистом я не сделался, мыкался по балаганам и луна-паркам. Жил неважно, но не возвращаться же в Гору, копаться в отцовских гнилых яблоках? Я начал подумывать о чем-то более подходящем. В это время из Германии и Чехословакии пришла к нам мода на публичные выступления разных ясновидцев и телепатов… В тяжелое время инфляции, кризиса и безработицы людям хотелось какого-то чуда, хотелось узнать, что принесет будущее. Когда подводил здравый шехель (рассудок. – В.Э.), искали необычайного. Я понятия не имел об этих вещах и меня эти бубы майсес, бабушкины сказки, не волновали. Другое дело знать те трюки, при помощи которых все это проделывалось. И я решил постараться узнать, что нового в мире иллюзионистов.
Жил я тогда скромно, снимал угол у одной вдовы в еврейской части Варшавы. И как-то решил в первый раз пойти в модное варьете на улице Новый Свят. Шик и блеск этого заведения меня ошеломили. В полуподвальном, отделанном со вкусом помещении, освещенном неярким светом вращающихся цветных люстр, за богато накрытыми столиками в ложах сидели господа в смокингах и дамы в декольтированных нарядах. Бесшумно сновали официанты во фраках. Боже мой, куда тут мне в моем потрепанном “лучшем” костюме? Я забился в темный угол возле стойки бара и оттуда наслаждался новой для меня атмосферой. На небольших подмостках с задником в виде раковины выступали поочередно шансонье, танцевальные дуэты и комики. Потом вышел артист в безукоризненном фраке, четко выделявшемся на красном плюшевом фоне. Этот напудренный и напомаженный хлыщ игриво кокетничал с публикой и в такт нежной музыке демонстрировал иллюзионистские номера с игральными картами, зажженными сигаретками, платочками и шариками. Сами по себе номера были простенькие – но надо было видеть, как этот хлыщ их подавал! Он шаркал ножкой, грациозно изгибался, посылал в публику воздушные поцелуи. Я смотрел, как зачарованный, и думал: ну куда мне, горемыке, до него! Нет, никогда бы я не сумел так выпячивать тухес (зад. – В.Э.) и так им вилять! Да и рылом я не вышел…
Но вот конферансье объявил, что теперь выступит известный телепат и ясновидец Арно Леони, который читает человеческие мысли как открытую книгу. Вышел солидный дядька с хорошенькой ассистенткой и начал проделывать захватывающий номер. Этот с публикой не кокетничал, голос его был внушителен, а тон повелителен. Он держал зал в напряжении, работал в темпе, подгоняя свою ассистентку и публику, заставляя их действовать по своему внушению. Он угадывал, где запрятаны предметы, объявлял, что находится в карманах господ и сумочках дам, прочитывал цифры сквозь запечатанные конверты. Это были фокусы самого высокого класса.
Я понимал, что это держится на трюках, но на каких точно, – не соображал. Однако я сделал два важных вывода: что главная роль тут принадлежит ассистентке и что такие штуки мог бы не без успеха проделывать и я. И, вдобавок, что это не так уж сложно: публика любит, чтобы ее обманывали. Словом, я загорелся новым амплуа.
Я начал донимать пана Кобака: где можно обучиться этим телепатическим хитростям и доходное ли это дело, дает оно парнусе (доход. – В.Э.) или нет? Пан Кобак об этом не имел никакого понятия и направил меня к некому пану Циглеру, антрепренеру артистов варьете. Тот со мной, лапсердаком, сперва и говорить не захотел. Куда ты, мол, Мессинг, прешь? Телепатия, мол, не твоего ума дело, тут требуется солидное образование и изучение психологии. Но я не сдавался и твердо решил освоить все эти тонкости. Оказалось, что эстрадных телепатов уже не так мало, но котировались они по-разному. Но вообще-то это новое искусство прочного места себе еще не завоевало.
Я перестал морочить голову Циглеру, но мысль овладеть новой специальностью засела прочно – надоели дешевые ярмарочные балаганы и дурацкие факирские штучки. Не буду же я всю жизнь жечь себе огнем глотку и тыкать в нее шпагу!
Я долго искал и, наконец, мне удалось познакомиться с неким паном Залесским. Это был телепат не крупного разряда, но ремесло знал хорошо. К сожалению, он был горький шикер (пьяница. – В.Э.) и иногда напивался до потери сознания. Он долго ломался, но наконец взял меня, с условием, что не только ничего мне не будет платить, а что я должен внести за учебу ребегельд. Я отдал ему почти все мои более чем скромные сбережения и снова стал жить впроголодь, словно факир в стеклянном гробу.
Старый пропойца не торопился посвящать меня в тайны телепатии, но ведь и я не лыком шит. Я начал копаться в букинистических лавках на улице Свентокшижской и разыскивать книги о телепатических экспериментах. Читать я, как вы уже знаете, был не очень горазд, к тому же плохо понимал терминологию, и мне пришлось пробиваться как сквозь китайскую грамоту. Но я все же одолел книги Охоровича, Манчарского и Рише в переводе с французского. Через некоторое время я уже мог с грехом пополам ассистировать маэстро Залесскому.
Он стоял на сцене с плотно завязанными глазами, и любой из публики мог убедиться, что повязка непрозрачна и плотно облегает голову. Вдобавок он еще демонстративно поворачивался спиной к залу, где я в это время шнырял между рядами. Я обращался к одному из зрителей и просил его вручить мне какой-нибудь предмет. Ну, что может быть в карманах у человека в такой обстановке? Чаще всего мне подавали часы. И тогда я показывал их зрителям, а затем таинственно, как бы стараясь направить телепатический ток на маэстро, спрашивал:
– Что у меня в правой руке?
Маэстро корчился, как пораженный электрическим током, а затем глухо выдавливал:
– Ча-сы…
После того как гром аплодисментов стихал, я спрашивал:
– А что у меня в левой руке?
Это означало – очки.
– А что у меня теперь в левой руке?
Здесь речь шла о расческе.
Существовала подробно разработанная система обозначений для всех предметов, которые люди носят при себе. Надо было только очень остерегаться детей, – и я их потом всегда страшно боялся: у них в кармане могла оказаться стреляная гильза, ракушка или живой воробей…
Еще проще был номер со словами или цифрами в запечатанном конверте: в шляпу или коробку, куда собирали записки из публики, надо было только незаметно подбросить свой собственный листок, а затем его ловко оттуда извлечь…
Через полгода я решил выступить самостоятельно. С Музой, бывшей ассистенткой моего маэстро, мы отправились в клуб железнодорожников под Варшавой – там я и дебютировал. Обливаясь потом от волнения, я метался по эстраде и нес какую-то словесную чушь. Выручила опытная ассистентка, умная шикса (нееврейка. – В.Э.), которая меня так хорошо вела, что я счастливо дотянул до конца. Хотя бурных аплодисментов не было, я благодарил Всевышнего уже за то, что меня не освистали. Знаете, что я вам скажу? Я этого волнения перед выступлением так никогда и не смог преодолеть. Как выступать, так у меня сразу такое начинается в животе! С годами это даже усилилось.
Плохо ли, хорошо ли, но я овладел новой специальностью и стал с грехом пополам выступать – хотя и не в шикарных варьете с красным плюшем. Нашелся и антрепренёр, рискнувший организовать турне по Польше. Втроем мы объезжали города и местечки, находили помещения, расклеивали афиши и выступали по два-три раза в день. Публика была, слава Богу, не очень взыскательна, а со сборами было как когда. Но расходы мы покрывали, и у нас в карманах кое-что оставалось. Только это была снова та же жизнь на колесах…
Почти пять лет эти гастрольные поездки обеспечивали мне довольно состоятельную жизнь, – продолжал Мессинг, похлебав баланды. – Я смог кое-что отложить, позволить себе сделать перерыв. Но нельзя сказать, чтобы я был доволен этой работой: бесконечные поездки, мерзкие меблированные комнаты, тошнотворная вонь дешевых столовых. И никак не мог я освободиться от волнения перед выступлениями – каждый раз я робел, боялся скандала, провала и разоблачения. Я решил снова искать что-то новое, что-то более спокойное и надежное.
Я знал многих гадалок, ворожей, предсказателей будущего, выступавших на ярмарках и в луна-парках. Большинство из них жило хуже моего, но были среди них и свои звезды. В бульварных газетах ежедневно бросались в глаза объявления: психо-астролог Шиллер-Школьник – или графологхиромант Ян Шаржа-Дежбицкий, – предсказывают будущее. Просили они за свои услуги недорого. Но ведь регулярные объявления влетают в копеечку – значит, гешефт давал свой навар.
Неплохо было бы этим заняться. Но сперва надо хорошо обмозговать. Техника ведь у всех одна и та же, но большинство едва сводит концы с концами, а у этих немногих – успех. В чем секрет? Я познакомился со всем, что было мне доступно в области астрологии, оккультизма, каббалистики, особенно со знаками зодиака и влиянием конфигурации звезд на человеческие судьбы. Снова пришлось взяться за книги, будь они неладны…
Но ведь в книжке не найдешь отгадку, почему Шиллер-Школьник на этом деле делает гешефт, а другие едва держатся на поверхности? Как составить объявление так, чтобы читатель обратил на него внимание, не пробежал равнодушно мимо? Я понял, что любой гороскоп составить куда легче, чем это чёртово объявление – я уже правильно сообразил, что именно в нем главная загвоздка. В объявлении Шиллера-Школьника был всегда портретик: сосредоточенное, излучающее энергию лицо, искусно намотанная чалма, а в ней брошь с крупным камнем, густые брови, жгучий взгляд. Ян Шаржа-Дежбицкий был знатным шляхтичем, и в его объявлениях красовался старинный родовой герб: ясновельможный пан изволят снисходить, приподымая тонкими аристократическими пальцами завесу твоего будущего…
Ну а чем я могу ошарашить клиентуру? Поместить свою морду с крючковатым носищем и оттопыренными ушами? Любуйтесь, мол, вот Вольф Мессинг с Горы Кальвария… Стоп! А ведь “Гора Кальвария” – это совсем неплохо. Священный город, праведники, паломники, густой мистический соус. А если вот так: раввин Вольф Мессинг с Горы Кальвария предсказывает, угадывает – и так далее?
Я снял комнату на улице Новолипки в еврейском квартале Варшавы, нанял старичка-пенсионера для переписки, заказал в типографии варианты гороскопов и начал давать объявления, которые вы сами читали – и, заметьте, очень хорошо запомнили! Колесо закрутилось. Начали поступать письма. “Достопочтенный пан Раввин, помогите, не знаю, как быть…” Люди просили совета по делам любви, семейного счастья, имущественных отношений. Даже хотели, чтобы я угадывал для них счастливые номера лотерейных билетов! Это я-то, человек, который на четвертом десятке не сумел еще наладить свою собственную жизнь, был горьким кабцаном, никому не нужным бобылем… О, если бы я умел угадывать номера лотерейных билетов, которые выигрывают! Я показал бы тогда всем, как жить! Пока же я ходил в соседний ларек и обменивал на злотые почтовые марки, приложенные к письмам.
Лотерея не лотерея, а я, кажется, впервые поставил на хорошего коня. Письма поступали регулярно, я смог снять отдельную квартиру, стал даже ездить отдыхать в еврейский пансион в Сродборове под Варшавой. Я уже стал кем-то: стоило назвать свое имя и фамилию, как люди сразу величали меня раввином и заискивающе улыбались. Когда я приезжал в наше штетеле на праздники к отцу, которому, конечно, помогал деньгами, то даже наши евреи стали ко мне относиться с уважением, приглашали в гости, спрашивали совета. Местные польские интеллигенты – ксендз, директор школы, аптекарь охотно со мной беседовали, даже на политические темы. Я стал хорошо одеваться, посещать лучшие рестораны, ездить на извозчиках. Вокруг меня стали увиваться шадхены (сваты. – В.Э.), предлагая заманчивые партии: девиц из обедневших семейств, состоятельных вдовушек, соблазнительных разведенных красоток. Но я уже привык к холостяцкой жизни и в ближайшем будущем жениться не собирался. Не возьму греха на душу: несколько лет мне жилось хорошо, никаких забот».
