Вадим Полищук
Зенитчик: Зенитчик. Гвардии зенитчик. Возвращенец
– Огонь! – командует взводный.
Лязгают затворы орудий.
– Огонь! – дублирую я его команду.
Раздаются щелчки ударников. И сразу же:
– Разряжай!
Условная цель обстреляна.
– Десять минут на отдых, – командует взводный номер раз.
И тут же исчезает, наверняка греться побежал. У Дронникова, что ли, он таких замашек нахватался. Наш взводный остается с нами. Стягиваю с шапки каску, тяжелая, зараза! Но командиры требуют, чтобы во время занятий все были в касках поверх зимних шапок. День сегодня как по заказу. Мороз, градусов десять, ветра нет, в синем небе с редкими белыми облачками сияет яркое солнце. Красота! Задираю голову и просто любуюсь яркой синевой.
– Командир, можно я в уборную?
– Можно Машку за ляжку.
– Разрешите отлучиться в уборную, – быстро поправляется Рамиль.
– Ладно, иди.
Тот быстро исчезает, вернется минут через двадцать, тоже греться побежал. Какое-то смутное беспокойство начинает давить мне на головной ум. Я снова задираю голову вверх. Что-то неправильно в этом небе, но что, не могу понять. Небо синее, солнце на месте, облака белые. Стоп! Если через эту цепочку мелких облачков провести линию, то она окажется слишком прямой для естественного происхождения. Это же… Это инверсионный след! Высота, на которой идет самолет, семь тысяч, не меньше, а наши на такой высоте не летают. Это же немецкий разведчик идет прямо на Автозаводской район!
– Товарищ лейтенант! Товарищ лейтенант, немецкий разведчик!
– Где?!
Шлыков задирает голову в направлении моего указательного пальца. Сам самолет практически не виден, и лейтенант подносит к глазам бинокль.
– Точно, самолет. А может, наш?
– Какой к черту наш?! Наши так высоко не забираются!
В глазах лейтенанта немой вопрос.
– Надо в штаб района пэвэо доложить.
Куда же ты сам рванул? А посыльного отправить? От досады плюю в снег. Ну что с пацана возьмешь? Оглядываюсь вокруг: народ задрал головы в небо, рты раззявили, пальцами тычут, обсуждают. Еще бы, почти все немца в первый раз видят. И тут такая меня злость взяла. Это что, цирк? Шоу? Среди бела дня немец идет важнейший промышленный центр фотографировать, а мы можем только пальцами в него тыкать. Мы зенитчики или где?
– Батарея, к бою!
Я не сразу понял, что это мой голос. В качестве ответной реакции только удивленные взгляды.
– Федонин, заводи свою шарманку!
Серега все понял правильно.
– Дальномерщики, мать вашу, перемать, начать поиск цели!
Буквально через десять секунд с дальномера доложили:
– Цель поймана! Высота семьдесят четыре!
– Совмещай, – командует сержант Федонин, – ветер ноль!
ПУАЗО заработал, а орудийные расчеты в себя еще не пришли.
– По самолету! Темп пять! Высота семьдесят четыре!
Зашевелились, наконец, стволы орудий начали нащупывать цель.
От орудий доносятся команды «совмещай». Пока еще все можно остановить, пока мы просто сопровождаем цель, но я уже принял решение.
– Огонь!
– Огонь! – повторяют командиры орудий.
Г-гах! Г-гах! Залп получается с небольшим разрывом во времени. Четыре длинных языка пламени рвутся из стволов в небо, чтобы через мгновение превратиться в клубы порохового дыма. Пять, четыре, три, два, один.
– Огонь!
Г-г-гах! На этот раз залп получается лучше, звенят выброшенные затворами гильзы. Пять, четыре, три, два, один.
– Огонь!
Г-г-гах! Теперь все четыре орудия стреляют одновременно. Позицию окутывает запах сгоревшего пороха. Пять, четыре, три, два, один.
– Огонь!
Г-г-гах! В этот момент в небе появляются черные точки разрывов нашего первого залпа. Как они легли по отношению к цели, я без оптики не вижу. Результаты нашей стрельбы могут наблюдать только те, кто сидит за визирами дальномера и ПУАЗО. И еще первые номера орудийных расчетов. Разрывы второго залпа.
– Отворачивает! Отворачивает! – доносится с дальномера.
Если отворачивает, то мы были близки к цели. Черные точки третьего залпа пятнают синеву неба.
– Чуть в стороне!
Разрывы четвертого залпа.
– Совсем в стороне.
Сообщают результаты последнего залпа из окопа ПУАЗО. За десять секунд после поворота немецкий разведчик успел уйти далеко от своего прежнего курса. Сбить мы его не могли, но фотосъемку сорвали. Хоть какой-то результат. Через три минуты наступила расплата за удовольствие. Вон другой результат бежит, а за ним еще два результатика. Ой, споткнулся, упал. Взводные помогли капитану подняться. Хреново, только злее будет.
– Кто стрелял?! Кто разрешил?!
Я делаю два шага вперед.
– Все стреляли, товарищ капитан, а команду я дал.
– Ты кто такой?! Ты…
Ой, товарищ капитан, и где же вы таких выражений набрались? Ф-фу, как некрасиво! И руками у меня перед лицом махать не надо, еще заденете ненароком. Ну и выхлоп у тебя, капитан. Вчерашний? Нет, похоже, уже сегодня успел причаститься.
– За что под трибунал, товарищ капитан? За обстрел вражеского самолета?
Ах, за самовольную стрельбу по вражескому самолету. Ну да, ну да, существенная разница. Должен же кто-то немецкие самолеты сбивать, пока ты водку хлещешь. Ф-фу, как некрасиво! Все мои родственники нормальные, приличные люди. И у меня с головой все в порядке.
– А я и не знал, товарищ капитан, что на уничтожение врагов нашей Родины ваше персональное разрешение требуется.
Оказывается, все-таки требуется. Но голос уже на полтона ниже и про трибунал уже не заикается. В трибунале и ему самому могут неприятные вопросы задать. Например: Где вы в этот момент были, товарищ капитан? А где ваши взводные командиры в это время находились? И почему вверенной вам батареей командуют все кому не лень?
– Есть десять суток ареста!
Хотя, по моему скромному мнению, хватило бы и пяти, но меня почему-то никто спросить не догадался. До моих ушей доносится еле слышное жужжание. Осторожно поднимаю глаза и вижу набирающую высоту тройку ЛаГГов. Их подняли на перехват разведчика с аэродрома авиационного завода. Только немецкий самолет уже давно исчез, и погоня за ним, как всегда, выльется в бесполезный расход бензина. Сюда бы хоть какую-нибудь радиолокационную станцию и нормальную связь с перехватчиками. Мечты, мечты.
Со спины комбата к нам приближается группа военных. Белые полушубки, комсоставские шинели – полковое начальство пожаловало. Увлеченный разбором моих достоинств Дронников их приближения не заметил, а когда Шлыков пихнул его в бок, было уже поздно – начальство находилось буквально в двух шагах и, судя по вытянувшимся лицам, все слышало. Попал капитан.
– Что? – недовольно встрепенулся оторванный от увлекательного занятия комбат и тут же увидел подошедших.
– Что здесь происходит? – тон стоявшего впереди майора не предвещал ничего хорошего.
– Товарищ майор… – начал Дронников, но его обрывают:
– Постройте батарею.
– Батарея-а, становись! Р-равняйсь! Смирно-о!
Комбат пытается четко печатать шаг, но это у него не слишком получается, майор морщится, будто у него лимон во рту.
– Товарищ майор, личный состав учебной батареи построен! Командир батареи капитан Дронников.
От комбатовского выхлопа майора перекашивает еще сильнее, но он справляется со своей мимикой.
– Здравствуйте, товарищи артиллеристы-зенитчики!
– Здрав-гав-гав, тащ-щ май-ор! – отвечает батарея.
– Поздравляю вас с первыми боевыми стрельбами, проведенными по фашистскому самолету разведчику!
– Ура-а! – отвечают немногочисленные кадровые красноармейцы.
– Ура-а! – подхватывают самые сообразительные.
– Ура-а! – дружно ревет строй.
Майор не обращает внимания на первоначальную заминку и продолжает речь:
– Сегодня вы, можно сказать, заново родились как артиллеристы-зенитчики.
Говорит он минуты три, потом эстафету подхватывает комиссар полка. Этот коротко говорить не может, я даже замерзать начал. Им хорошо в полушубках, а мы в шинелях на морозе стоим, хорошо хоть ветра нет. Все когда-нибудь заканчивается, комиссарская речь тоже подошла к концу, и мы дождались команды «разойдись». Я вижу, что майор отзывает Дронникова в сторону и что-то ему втирает, комбат вяло возражает. В конце концов, майору это надоедает, и он быстрым шагом уходит в направлении штаба. За ним устремляется свита и плетется Дронников. В батарею он вернулся часа через два, когда мы уже вернулись в казарму. На меня зыркнул волком, но про «губу» уже не заикался. А через два дня нам представили нового комбата.
Похоже, что с помощью нашей батареи полковое начальство решило избавиться от командирского балласта мирного времени. Новый комбат старший лейтенант Филаткин – непьющая и более деятельная версия Дронникова. Внешность у Филаткина образцовая, тщательно отутюженные гимнастерка и галифе из дорогого габардина, явно сшиты на заказ. Хромовые сапоги начищены до зеркального блеска, подворотничок всегда свежайший. Нашивки, петлицы и знаки различия находятся на своих выверенных до долей миллиметра местах. Комбат всегда тщательно выбрит, причесан и благоухает одеколоном. Причем это образцовое состояние он ухитряется поддерживать в течение всего дня, что, впрочем, не трудно. Собственноручно прикасаться к технике он не любит, предпочитает руководить действиями подчиненных с определенного расстояния.
Такие командиры – золотой фонд любой части. Они умеют привести к общему знаменателю своих подчиненных, по крайней мере, внешне. В их подразделениях самая лучшая выправка и строевая подготовка, их ставят в первые ряды, а на их командира сыплется дождь из благодарностей и поощрений. К счастью, они не часто высоко забираются по служебной части, увольняясь капитанами, в лучшем случае майорами. С лета прошлого года все изменилось. Строевая подготовка уже мало кого интересует, пусть и не часто, но батареи полка ведут огонь по реальным самолетам противника, а вот тут у Филаткина, похоже, не все в порядке. Оказалось, что гонять новобранцев по плацу у него получается намного лучше, чем управлять огнем батареи. Вот и выперли его из запасного полка, так сказать, на фронте научится, а не научится… Только нам, его подчиненным, от этого не легче.
На следующий день после вступления в должность новый комбат устроил строевой смотр. И нашел массу недостатков. Мне влепили выговор. Догадайтесь за что. Слабо? За не по уставу длинные волосы! Вся батарея ржала. В первом взводе есть еще один мужик с залысинами, но до меня ему далеко. Вторую половину дня устраняем выявленные недочеты. Вечером новая проверка и новые придирки, у меня две пуговицы, оказывается, пришиты «не в сторону советской власти».
– Я из вас сделаю настоящих бойцов Красной армии, – грозится Филаткин.
Вроде и не дурак, но не смог приспособиться к новым требованиям. На следующий день «бьем чечетку» на плацу. А в парк комбат еще и не заглянул. Проверка техники выполняется дистанционно. Расчеты крутят механизмы, открывают затворы. В стволы комбат заглядывает издалека, как будто боится запачкаться. После проверки мы закрашиваем звездочки на стволе. Дронников на них внимания не обращал, Филаткин решил, что дополнительные регалии нашей пушке не положены. Петрович схлопотал три наряда вне очереди за ободранные кузов и кабину единственного в батарее транспортного средства.
– У меня коробка на ладан дышит, магнето барахлит, фрикционы подгорают, – бурчит Петрович, – а он мне «не покрашено»! А где я краску возьму? Лучше бы запчасти помог достать…
С наряда красноармейца Семяхина снимают в тот же день, другого тракториста в батарее нет. На следующий день Петрович устраивает забастовку. Демонстративно разбирает двигатель и на все вопросы, когда трактор будет на ходу, отвечает:
– Регулировка клапанов суеты не любит, как сделаю, так и будет готово.
Филаткин злится, но одернуть наглеца не может – трактор с трактористом на батарее в единственном экземпляре. Привыкайте, товарищ старший лейтенант. Это еще не фронт, но уже и не совсем запасной полк. Здесь с людьми надо мягше, а на вопросы смотреть ширше.
Батарея почти укомплектована, во всяком случае, огневые расчеты, расчеты ПУАЗО и дальномера доведены до штатной численности. И даже, как показала последняя стрельба, более или менее подготовлены. Осталось только отделение материального обеспечения и тяга. Тягачи нам обещают перед самой отправкой на фронт, а пока Петрович отдувается за всех, благо позиции батарее менять не надо. С отправкой нас из Горького тоже не спешат, артиллерии в дивизионном районе ПВО отчаянно не хватает, особенно современных 52-К, и мы несем дежурство, буквально не выходя с территории полка.
Между тем в городе царит приподнятое настроение, люди собираются у черных тарелок репродукторов и слушают последние сводки Совинформбюро, которые своим неповторимым и сразу узнаваемым голосом читает Левитан. По его интонациям, уже с первых слов понятно, какие это будут новости, хорошие или плохие. В последнее время звучат хорошие: враг разгромлен и отогнан от Москвы, наше наступление продолжается. Слышатся разговоры, что немец окончательно выдохся и вот-вот стремительно покатится на запад, видимо, Наполеона вспомнили. И хотя от столицы до линии фронта меньше сотни километров, уже началась реэвакуация. Надеюсь, что выпуск наших орудий тоже возобновят. Тогда нас, наконец, отправят на фронт, а то капуста в разных видах и пшенный суп, в котором крупинки гоняются за селедочной головой, уже смертельно надоели.
На дворе начало февраля, а мы все еще в запасном полку. Человек ко всему привыкает, вот и я привык к этой жизни. Даже к закидонам Филаткина привык. В январе немцы город почти не беспокоили, только изредка, на большой высоте проходил «юнкерс»-разведчик, а потом опять затишье на несколько дней. Когда появилось больше свободного времени, захотелось осмыслить свое появление здесь и прикинуть планы на будущее.
Вся батарея уже давно спит, и только ко мне сон никак не придет. Я осторожно ворочаюсь с боку на бок под тонким красноармейским одеялом, стараясь не разбудить соседей. Бесполезно, что-то рановато меня начала одолевать бессонница. В конце концов я отбрасываю попытки заснуть и начинаю думать о своей жизни в этом времени.
Итак, что мы имеем в активе? Самое главное, что я до сих пор жив и, в общем, здоров. Более или менее легализовался, во всяком случае, до конца войны меня серьезно проверять уже вряд ли будут. Даже если я попаду в окружение, то, скорее всего, ограничатся запросом в часть, а там подтвердят мою личность. О плене думать не хотелось, лучше сразу сдохнуть, но в жизни все бывает. Что еще? Ну конечно, род войск, в который я попал. Во-первых, почти по специальности, только пушка другая. Во-вторых, до передней траншеи километр-другой всегда наберется. Но обольщаться этим не стоит, сам убеждался, сколько времени нужно немецким танкам на преодоление этого расстояния.
А что у нас в пассиве? Моя легенда шита белыми нитками, и стоит копнуть поглубже, я моментально оказываюсь в застенках НКВД с клеймом «немецкий шпион». А там из меня начнут выбивать явки, пароли, имена сообщников. А поскольку ничего этого я не знаю, то могут и до смерти забить. Бр-р-р, даже холодом потянуло. Да, лучше сидеть тихо и не высовываться. В самом лучшем случае меня ждет местная психушка, в худшем – стенка и безымянная могила, или крематорий. Никто и не вспомнит, как звали.
А между тем год нам всем предстоит веселый. Из всей хронологии точно помню только одну дату – 19 ноября, начало нашего наступления под Сталинградом. Немного. А ведь были еще Воронеж, Харьков, Керчь, Вторая ударная, Сычевка… Да много чего было, все и не упомнишь. Может, анонимку написать? Так ведь далеко она не уйдет, а про эти события знаю только то, что они были. И в интернете не посмотришь. Не поверит никто, а автора могут и найти. Тьфу, тьфу, тьфу. Извини, Петрович, случайно вылетело. Остается влиять на события только на микроуровне. Ну хотя бы батареи, да даже одного орудия. Уж это-то мне по силам. Ну да, ну да, не стоит свои силы переоценивать, прикажет Филаткин, и встанешь поперек пути немецких танков, которым плевать на все твои исторические послезнания. Намотают мои кишки на гусеницы и дальше поедут. Ну вот уж хрен! Трое таких мотальщиков уже отъездились, один точно вместе с экипажем. Только бы под гаубичный или минометный обстрел не попасть, тогда вся надежда на глубокую щель, удачу и магию больших чисел.
Интересно, а это вообще наша история или какой-нибудь параллельный мир? Судя по всему, наша. По крайней мере, никаких расхождений или несоответствий я пока не заметил. Правда и знаю я немного, так, пару-тройку дат, но все пока совпадает. И как мое появление здесь скажется на дальнейшей истории? А мое исчезновение из того времени? Конечно, мои действия здесь с исторической точки зрения исчезающе малы, но все-таки. Вдруг подстрелю кого-то не того? Вопросы, вопросы, а ответов нет. Пока нет, да и вряд ли когда-либо будут.
Бух. От негромкого хлопка задрожали стекла в окнах казармы. И еще раз бух. И снова дребезг. Да это же бомбы! Только далеко. Опять посты ВНОС налет проспали.
– Тревога!
Я с воплем катапультируюсь на пол и начинаю лихорадочно одеваться. Народ еще не проснулся окончательно и только хлопает глазами, пытаясь понять причину беспокойства. Бах! Уже ближе, и еще раз. Бах! Народ кидается к сложенному обмундированию, в проходах сразу становится тесно.
– Тревога! – кричит дневальный по батарее, когда все уже давно на ногах.
Используя свою фору во времени, первым вылетаю из казармы и по ночному морозу рысью на огневую позицию. В небе яркая полная луна и пронзающие ночь сигнальные ракеты. Кто и кому ими сигналит, абсолютно непонятно. Над заречной частью города поднимается зарево, похоже, горит автозавод. Где-то там затявкали малокалиберные зенитки, и небо расцветилось трассерами снарядов. Забухали батареи СЗА. Часть этих батарей, прикрывающая завод «Красное Сормово» и железнодорожный мост, размещены на баржах в заливаемой весной части города. Меня обгоняют более молодые.
– Орудие к бою! – кричу я.
– Батарея к бою! – доносится из-за спины голос Филаткина.
Ствол орудия приходит в движение, но куда стрелять абсолютно непонятно. В Брянске мы получали хоть какое-то целеуказание от прожекторно-звуковых станций, здесь их нет. Прибежавший комбат пытается поставить завесу на подходе к ГАЗу с запада. Ночное небо пятнают разрывы наших снарядов. Получается завеса плохо, организовать стрельбу удается не сразу, а когда наш огонь становится более или менее упорядоченным, раздается:
– Прекратить огонь!
Мы выпустили в ночное небо почти сотню снарядов без всякого результата. Немецкий самолет уже давно улетел. Еще около часа мы находимся на позиции, но повторного налета не последовало. Наконец, нам командуют «отбой воздушной тревоги», и мы идем в казарму досыпать.
– От бисови души. Поспати спокийно не дали, – по-украински ругается кто-то из первого взвода, выражая общее настроение.
До подъема остается не более четырех часов, когда мы добираемся до наших разворошенных внезапной тревогой постелей. На этот раз я засыпаю быстро, стрельба из пушки на ночном морозе оказывается отличное средство от бессонницы. И от всяких лезущих в голову мыслей о прошлом. Или о будущем? Что-то совсем я запутался.
Розовое февральское солнце разогнало ночную темноту над городом. В морозный воздух над заречной частью почти вертикально поднимается большой столб черного дыма. Понизу клубится белый пар от тушения пожаров. По городу ходят слухи о сотнях сигнальщиков, указывающих цели немецким самолетам. В данном случае самолет был один, и эффект от бомбардировки далеко не стратегический, а скорее психологический. Для нас этот налет ознаменовался внеплановой чисткой орудийных стволов. С наступлением темноты на город наползло тревожное ожидание, повторится налет или нет. Повторился. Только на этот раз сигнал воздушной тревоги прозвучал еще до того, как упали первые бомбы. А в остальном… Мы все так же пытаемся вести заградительный огонь, так же полосуют темноту сотни сигнальных ракет, а результат опять нулевой. Ночное небо большое и одиночный самолет прячется в нем без труда.
Понимая, что третья бессонная ночь на боеспособности расчетов скажется далеко не положительно, начальство поднимает батарею на два часа позже обычного. Но налеты прекращаются так же внезапно, как и начались. В общем, понятно, что наше наступление выдыхается, и немецкая авиация получила возможность прощупать наш дальний тыл, в частности систему ПВО. В середине февраля был получен сигнал о появлении еще одного немецкого самолета. Был он или нет, неизвестно. Погода была отвратительная, над городом висела низкая облачность, и мы интенсивно палили в эти облака, не имея никаких данных о высоте, курсе и скорости цели, даже в самом факте ее пролета никто не был уверен. Однако высокое начальство еще уверено в благополучном исходе нашего наступления, и в том, что Поволжье скоро станет недосягаемым для немецкой авиации. Поэтому наша подготовка к отправке на фронт вступает в завершающую фазу.
У нас в батарее произошло ЧП. Да, собственно говоря, какое там ЧП, так, мелкое недоразумение. Самое главное, что никто не пострадал, но визгу было… Началось все с того, что прорвало трубу с горячей водой, которая шла из котельной в нашу полковую баню. Новую трубу сразу не нашли, и мыться нас повели в ближайшую городскую. Главное отличие городской бани от нашей заключалось в том, что в ней было два отделения: мужское и женское. Хлопцы из уже побывавших в бане батарей быстро выяснили, что наглухо заколоченная дверь в предбаннике мужского отделения ведет прямо в моечную женского. Поскольку дверь была деревянной, то проковырять в ней дырку не составляло никакого труда, что и было сделано. Информация об интересной дырочке мгновенно распространилась среди красноармейцев, и наша молодежь не замедлила ею воспользоваться.
Быстренько смыв с себя грязь, молодежь дружно рванула в предбанник к заветной дырочке. Однако дырка была одна, а желающих в нее заглянуть много, поэтому к ней выстроилась длинная очередь. Двигалась эта очередь медленно, так как дорвавшийся до зрелища парень не спешил уступать свое место другим страждущим. Время нашей помывки стало приближаться к концу, и стоящие в хвосте заволновались.
– Давай быстрее зырь! Не один ты желающий.
Передние эти требования проигнорировали, и толпа начала напирать на них, пытаясь оттеснить от двери. Те, кто стоял у дверей, упирались. Постепенно около дверей образовалась пыхтящая свалка, из которой доносились возмущенные крики. В самый неожиданный момент дверной косяк не выдержал, и дверь вместе с косяком рухнула прямо на моющихся женщин. Чудом никого не придавили, но когда куча голых парней начала расползаться посреди женского отделения, то поднялся такой дикий визг, что у всех заложило уши. Самые стыдливые женщины кинулись назад, самые решительные напали на наглецов, пустив в ход мочалки, шайки и прочие принадлежности, попавшиеся под руку. Наши зенитчики позорно сдали поле боя противнику и попытались спастись бегством в свою часть бани, но увлеченные успехом женщины продолжили наступление и ворвались на мужскую территорию.
Умудренная жизненным опытом часть батареи, естественно, не принимала участия в молодежных забавах. Мы спокойно мылись, наслаждаясь теплом и возможностью расслабленно посидеть, держа ноги в горячей воде, когда наших ушей достиг грохот от падения какого-то тяжелого предмета, а затем истошный женский визг. «Старики» бросились к выходу, а навстречу им в двери вломилась толпа молодежи, подгоняемая хлесткими ударами мокрых мочалок. Другая часть молодых искала убежища в раздевалке. Воспользовавшись преимуществом в массе, я пробился вперед и буквально столкнулся с разъяренной фурией лет тридцати пяти. От неожиданности я не придумал ничего лучше кроме как:
– Куда прешь, старая?! Совсем стыд потеряла?!
На мой вкус женщина была низковата, широковата в кости и грубовата лицом, но для своего времени, видимо, самое то. На слова о стыде женщина никак не отреагировала, а вот на «старую» реакция была мгновенная:
– Это я старая? Ах ты!..
Я едва увернулся от мочалки, которой она попыталась хлестнуть меня по лицу. Второго удара я бы не избежал, но в этот момент кто-то из батарейных «дедов» окатил ее, и меня заодно, ледяной водой из шайки. Немного досталось и женщинам, стоящим сзади. Визг заложил уши. Осознав, что численное преимущество перешло к мужикам, а качественное и подавно на нашей стороне, бабы, растеряв боевой пыл, бросились обратно. Вторая волна катилась от раздевалки. Оттуда вторгшихся шуганули наш старшина и подоспевший заведующий баней. Побоище не завершилось.
– Что здесь происходит?
Старшина и заведующий были единственными полностью одетыми в этом бедламе.
– Да вот, товарищ старшина, бабы взбесились совсем. Видать, оголодали без мужского внимания, вот и лезут, – я попытался перевести стрелки на противоположный пол.
– А почему дверь лежит в женском отделении? – поинтересовался заведующий, углядев слабое место в моей версии.
– А они ее на себя дергали, дергали, вот и додергались, – поддержал меня кто-то из молодых.
– Я вам подергаю, я вам подергаю, – пригрозил старшина, – все причиндалы поотрываю на хрен. А вы, товарищ сержант, солидный человек, интеллигентный, можно сказать, а туда же… Так, взяли дверь и поставили на место. Бегом, я сказал. Не волнуйтесь, товарищ заведующий, дверь мы восстановим.
К вечеру на месте сломанной двери стояла новая. Дверное полотно было обито с обеих сторон оцинкованным железом. За это другие батареи нам почему-то спасибо не сказали. А нас в городскую баню больше не водили, начальство приняло все меры к скорейшему ремонту полковой.
Батарея получила транспорт – шесть трехтонных ЗиС-5. Узнав, чем нам теперь придется буксировать орудия, я впал в уныние, и не только я. ЗиС машина, конечно, для своего времени хорошая, но для пятитонного зенитного орудия все-таки легкая и недостаточно проходимая. Знаю, знаю, немецкие испытания на проходимость трехтонка выдержала с блеском, обставив все немецкие грузовики. ЗиС был спроектирован с учетом наших условий, и обойти на родном бездорожье асфальтовые «блицы» и «мерседесы» ему было нетрудно. Нам же машина нужна не в соревнованиях участвовать, а пушки буксировать. С пушкой на прицепе и снарядами в кузове проходимость трехтонки не улучшится.
И пошел я посмотреть на пепелац, призванный отныне таскать за собой нашу славную зенитку. За нашим орудием закрепили ЗиС с номером В-3-22-12, нарисованным на дверцах кабины и заднем борту деревянного кузова. Машина новая, буквально только с завода. Изготовлена уже по военным нормам: Г-образные крылья, кабина обшита деревянной вагонкой, тормоза на задних колесах, откидной только задний борт, но правая фара на своем месте. Насколько я знаю, такой упрощенный вариант военного времени только пошел в серию. Походил я вокруг машины, даже под нее заглянул, и пришел к выводу, что своей легендарной проходимостью в условиях российского бездорожья ЗиС-5 больше обязан упорству советских солдат, чем своей конструкции. Все-таки колесная формула 4x2 из него вездеход сделать не позволяет, несмотря на хорошую геометрическую проходимость и «зубастые» покрышки или, как сейчас говорят, баллоны.
Тут я заметил, что за моими исследованиями подозрительно наблюдал невысокий красноармеец лет тридцати. В советском шофере, а тем более шофере военном, было что-то такое, что всегда выделяло его хоть в гражданской толпе, хоть в солдатском строю. В эпоху поголовной автомобилизации все смешалось, да и машины стали другими. В Канаде хрупкие женщины стодвадцатитонными карьерными самосвалами управляют, не особенно напрягаясь. А сейчас шофер это фигура, это нужная и хорошо оплачиваемая специальность, которая не даст пропасть почти при любых обстоятельствах. Даже на войне у шофера шансов выжить на порядок больше, чем у пехотинца. Хотя и водителям во время отступления лета-осени сорок первого хорошо досталось. Решив, что это и есть наш водитель, я направился к нему.
– Красноармеец Ерофеев, – представился тот и добавил: – Александр Николаевич.
Я тоже представился и продолжил:
– Будем знакомы, Александр Николаевич, я командир орудия, к которому вас прикрепили. Ну, как агрегат?
– Хороший агрегат, только с конвейера. Полсотни только пробежал своим ходом…
Разговорились. Выяснилось, что шофер Ерофеев был мобилизован вместе со своим грузовиком со стройки металлургического завода в Челябинской области. Попал он в автомобильный батальон Западного фронта и вместе с этим автобатом угодил в окружение под Вязьмой, где и бросил свой ЗиС, когда закончилось горючее. Не осталось даже на то, чтобы поджечь машину, а чтобы взорвать, не было ни грамма взрывчатки. Машину просто столкнули с дороги, и водитель Ерофеев по приказу командира взвода собственноручно изуродовал машину, на которой работал до этого почти три года. Проколол баллоны, пробил радиатор, вырвал и выбросил провода в моторе, разбил приборы управления. И дальше пошел пешком, потому что это была последняя машина автомобильного взвода, остававшаяся на ходу.
После долгих мытарств выхода из Вяземского котла красноармеец Ерофеев угодил в фильтрационный лагерь. К счастью, ненадолго, всего на неделю, так как вышел из окружения в составе своего подразделения, пусть и без техники. Из лагеря группу шоферов направили в запасной автотракторный батальон, находившийся в Казани, где он и промаялся почти всю зиму вместе с такими же «безлошадными». В конце февраля группу шоферов отправили в Ульяновск на недавно построенный автомобильный завод, где они приняли новенькие трехтонки и немного обкатали их. После чего их погрузили на платформы и отправили в город Горький. Так и попал Александр Николаевич в запасной зенитный артиллерийский полк. А уже здесь его определили в нашу батарею.
– Как думаешь, Александр Николаевич, потянет?
Тот оценивающе уставился на одно из орудий.
– Сколько?
– Считай пять тонн. Плюс снаряды в кузове и расчет, еще пара тонн наберется.
Водитель только покачал головой.
– По шоссе на второй передаче еще пойдет, а чуть с шоссе на грунтовку свернем… Особенно если распутица. Или летом дожди сильные будут.
– Или зимой снег, – продолжил я, – короче, все понятно – без трактора никуда. Ну что, Александр Николаевич, воевать вместе будем.
Поначалу весь расчет, вслед за мной, Ерофеева уважительно звал Александром Николаевичем. Но очень быстро выяснилось, что на свое имя и отчество наш водитель реагирует не сразу, а вот на Коляныча отзывается мгновенно. Так и остался наш водитель без имени, только с отчеством.
А Петровича мы чуть было не потеряли. Он вроде при нашем расчете так и числился, вместе с нами в новую батарею и перекочевал. Являясь единственным транспортным средством и тягачом, естественно, всем был нужен и незаменим. Но как только батарея получила положенный по штату транспорт, Филаткин припомнил Петровичу забастовку и решил убрать его из батареи. Узнав об этом от нашего взводного Шлыкова, я, нарушая субординацию, рванул к комбату, пытаясь опередить роковой приказ.
