bannerbannerbanner
Зенитчик: Зенитчик. Гвардии зенитчик. Возвращенец

Вадим Полищук
Зенитчик: Зенитчик. Гвардии зенитчик. Возвращенец

Полная версия

Утром все повторяется: подъем, зарядка, умывание, завтрак, развод. Постепенно втягиваемся, даже голод как-то притупляется. Весь день лейтенант гоняет нас в качестве номеров расчета. Петрович тренируется в качестве заряжающего, досылая в пушку учебный снаряд, а потом вручную открывая замок. У лейтенанта эта операция получается легко и даже как-то небрежно. Подошел, хлопнул слегка по рукоятке, а затвор и открылся. Петрович синяк на правой руке набил, но все равно не получается у него так же. Я не выдерживаю.

– Петрович, брось дурью маяться. Это с виду легко, а на самом деле тут не однодневная тренировка нужна. Тебе сейчас надо затвор научиться открывать быстро и без выпендрежа. А этим фокусам потом научишься.

Меня лейтенант обучает установкам прицела, разъясняет, как устанавливать взрыватель осколочной гранаты для разных видов стрельбы. Тоже оказывается не так просто, спасибо за науку, лейтенант. Два дня все шло по накатанной колее, а на третий Костромитина вызвали в штаб полка. Вернулся он часа через два и сразу выдал новость:

– Будет формироваться новая батарея. Меня назначили командиром.

Я сориентировался первым.

– Поздравляю, товарищ лейтенант!

С этого момента все закрутилось. Будущей батарее выделяют свой пролет в казарме и каптерку, она же батарейная канцелярия. Начинает прибывать личный состав. Первыми появляются три лейтенанта – командиры взводов, все лейтенанты абсолютно новенькие – выпускники военных училищ этого года. Буквально через час к ним добавляется политрук, а еще через час старшина. Остальной личный состав пока представлен мной и Петровичем. Но уже на следующий день появляются сразу шесть сержантов – выпускники полковой школы. А затем в батарею начинают прибывать красноармейцы. Основных источников три: призванные из запаса, направленные из разбитых частей и выпускники полковой школы. Эти в основном идут в расчет ПУАЗО и дальномерщики.

Наконец боевое расписание батареи составлено, я официально становлюсь первым номером второго орудия второго огневого взвода. Командир взвода – лейтенант Дудок, какой-то он никакой, бесцветный. Посмотрим на него дальше. А вот с командиром орудия сержантом Филимоном Гмырей все стало ясно с самого начала. Природа отыгралась на нем за все сто лет алкоголизма его предков. Ростиком он едва перевалил за метр шестьдесят, плечики узкие, именно про таких говорят – соплей перешибить можно. Уши Филимона оттопырены, глаза близко посажены, кожа угреватая. С первого взгляда он мне не понравился, а я ему. И уже на следующий день Филимона иначе как Чмырей никто и не называл. О том, что такое чмо, здесь никто не знает, но сам негативный смысл такого прозвища поняли моментально. Чмыря свою кличку оправдывает на все сто, он оказывается туп как пробка и при этом хитер. Мое удивление, как он смог окончить полковую школу, разъясняют красноармейцы, учившиеся вместе с Чмырей. Все оказалось просто – он постукивал школьному политруку, а тот в свою очередь следил, чтобы школьные командиры не «обижали» его с отметками. Политрук хотел оставить Филимона при полковой школе, видимо, штатным стукачом. Но тут школьные командиры встали на дыбы, и это сокровище спихнули в нашу батарею.

В тот же день я отловил Костромитина в безлюдном месте.

– Лейтенант, ты на кой хрен этого урода взял, да еще и командиром орудия поставил?

– А у меня выбор был? Мне его вместе со всеми сверху спустили. И куда мне его девать прикажете? Я его специально в твой расчет направил. При таком командире хоть наводчик должен быть нормальным, иначе орудие небоеспособно.

Значит, теперь я должен Чмырины ошибки исправлять и золотце это от залетов спасать? Вот уж попал так попал. А куда деваться? Сам свою дорогу выбрал. А документов я так и не получил. Оказывается, красноармейские книжки нам не положены. Выдали только смертный медальон, который я по понятным причинам заполнять не стал.

Еще я убедился, что старшина – хохол и политрук – еврей это не только стереотип позднего времени. Интересно, это черты национального характера соответствуют определенным профессиональным требованиям или выбранная профессия так формирует характер, что он становится типичным для национальности человека. Старшина Пилипец в двух словах – жмот и жлоб, у него летом прошлогоднего снега не выпросишь. Нет, то, что положено каждому, он выдал, не мог не выдать. Я, наконец, обзавелся нормальным солдатским котелком, алюминиевой ложкой и вещмешком, а вот бритва у нас с Петровичем пока одна на двоих. Бытовые же мелочи, такие как мыло, зубной порошок, иголки, нитки, подшивочный материал, у него хрен получишь. Экономим нитки и стираем подшиву, по понятиям Советской армии – позор, а здесь в порядке вещей. Хотел было я по поводу запасных магазинов к СВТ заикнуться, но не стал, понял – бесполезно.

Младший политрук Семен Лившиц – правоверный кандидат в члены ВКП(б). До войны успел окончить строительный техникум в Витебске и поработать строителем дорог и мостов. Причем не в конторе сидел, а именно работал непосредственно на объектах. Проникнувшись важностью своей профессии, хотел поступить в строительный институт, но его вызвали в военкомат и направили на годичные курсы политруков запаса. То есть готового воентехника отправили учиться на политрука, не иначе опять национальный стереотип сработал. Еще один интересный момент, звания курсантам присвоили авансом, в самом начале обучения. А потом гоняли новоиспеченных младших политруков с двумя кубарями в петлицах почище новобранцев. После курсов Семен собирался поехать в Ленинград и поступить-таки в институт, но оказался в Брянске на должности политрука батареи. Несмотря на наши поражения, он уверен, что война закончится еще до весны следующего года и через год он все-таки станет студентом. Политрук сразу проникся ко мне доверием, я ведь был воплощением его мечты – дипломированным инженером. Вот только вопросы его о ленинградской жизни и вступительных экзаменах в вузы мне были абсолютно ни к чему. Отговорился тем, что институт закончил давно и о современной системе вступительных экзаменов почти ничего не знаю.

Положение на Западном фронте мы отслеживаем по частям, прибывающим в наш полк. Вчера, например, прибыла часть прожекторного батальона из Витебска, те, кто успел уйти на юг. А пока мы получаем технику и приступаем к слаживанию расчетов. Окончательно становится ясно, что Чмыря ни на что, кроме ретрансляции команд взводного, не способен. Причем ретрансляция эта напоминает испорченный телефон, поэтому приходится постоянно контролировать команды Дудка, исправляя то, что ляпнул Чмыря. А тот злится, понимая, что командирский авторитет потерял напрочь, хотя он его никогда и не имел. Пытался Филимон отыграться на расчете, но и тут его ожидал облом. Из полковой школы он вынес одно четкое правило: приказ командира – закон для подчиненного. Но в школе сержанты требовали в рамках устава, а об уставе Чмыря имеет весьма смутное представление. Точнее он знает, как выглядит устав, но о содержимом этой книги даже не догадывается. Поэтому взаимоотношения с подчиненными пытался построить в единственно знакомой ему системе: барин – крепостные. Знаю, что крепостное право отменили за шестьдесят лет до печальной даты рождения продолжателя рода Чмырей, но видимо, такая система уже намертво въелась в генетический код его предков и проявляется при первой же возможности. Поскольку взводный старательно не замечал складывающейся ситуации, то я пообщался с остальными сержантами батареи, и те сами провели с зарвавшимся Чмырей разъяснительную работу. Похоже, не обошлось без рукоприкладства, поскольку при целой морде общий вид у него был весьма помятый. После беседы наш командир притих, но я чувствую – затаился и ждет. Он бы и стуканул, но некому. Сема Лившиц стукачей вообще и Чмырю в частности на дух не переносит, взводному – бесполезно, Костромитину даже опасно, а до полкового комиссара ему не добраться.

Когда батарея начинает тренироваться в стрельбе с ПУАЗО, то выясняется, что этот прибор нагло врет. Боковое упреждение он выдает абсолютно правильное по величине, но противоположное по знаку. Расчет ПУАЗО обнаружил это случайно, и тут же встал вопрос: что делать? ПУАЗО – это прибор управления артиллерийским зенитным огнем, здоровенный зеленый ящик, набитый тонкой механикой и очень сложной электротехникой. С ним работает расчет аж из десяти человек. Этот прибор считывает данные со стереоскопического дальномера и двух визиров, а еще в него вводится куча всяких поправок, начиная от направления и скорости ветра, и до отклонения плотности воздуха от расчетной. ПУАЗО решает задачу встречи снаряда с целью и выдает на орудия азимут, угол возвышения ствола и установку взрывателя. Стрелять без него, конечно, можно, но эффективность стрельбы в разы падает.

Костромитин побежал в штаб, но вернулся с пустыми руками, другого прибора на складе нет, и когда он поступит, было неизвестно. Командиры походили вокруг, но вскрыть прибор не рискнули, все опломбировано. В соответствии с теорией ошибок, если ошибка противоположная по знаку, то, скорее всего, где-то перепутали «плюс» и «минус». Одна маленькая ошибка – и целая батарея, считай, небоеспособна. На следующий день я подошел к командиру взвода управления, тот как раз стоял возле лживого ящика.

– Товарищ лейтенант, давайте вместе неисправность поищем.

Тот посмотрел на меня, сделал шаг вперед и решительно сорвал первую пломбу, я дернул за вторую. Целый день мы ползали по проводам этой смеси нескольких часовых механизмов с творением сумасшедшего электрика. Трижды все электрические цепи проверили, а прибор цинично продолжал врать. В запале я отошел от чертова ящика, так как опасался, что нервы сдадут и я просто тресну по нему кулаком посильнее, лейтенант продолжал ковыряться в схеме. Когда я вернулся к потрохам ПУАЗО, меня словно током ударило.

– Вот он!

Мой палец уперся в хитрый ролик, связанный со шкалой бокового упреждения. Его можно поставить так, как он стоит сейчас, а можно… Через десять минут прибор заработал, как надо, а я заработал репутацию человека, способного разобраться даже в ПУАЗО.

 

Прибор был выпущен в июне этого года, видимо, уже после начала войны. Рабочие, собиравшие его, поспешили, а военная приемка проморгала, и вот результат. Наконец-то приступаем к тренировкам по основному способу стрельбы. Моя задача – совмещать стрелки на принимающем приборе, сначала грубой наводки, потом точной. Дело, в принципе, не сложное, главное не обращать внимания на кратковременные броски стрелок и плавно вращать маховик горизонтальной наводки, быстро переключая скорости, если есть необходимость.

С левой стороны орудия тем же самым занимается четвертый номер – Паша Акишев, белобрысый архангелогородец. Перед ним такой же прибор, только он совмещает угол подъема ствола. Пятый номер вставляет снаряд в устройство, похожее на мясорубку, нажимает на кнопку и на два оборота поворачивает рукоятку привода. Готово. Патрон передают второму номеру – заряжающему, и он с лязгом досылает его в казенник орудия. После этого орудие разряжают, и все повторяется сначала. Вся система большого ума не требует, только тренировки, что соответствует уровню образования большинства советских граждан. У нас в расчете больше семилетки ни у кого нет, а заряжающий с установщиком только начальную школу закончили. В расчете ПУАЗО и дальномера народ, конечно, более грамотный, даже студенты недоучившиеся есть, но и работа у них более умственная. Но все это работает только при основном способе стрельбы. Когда дело доходит до стрельбы по танкам или приближающейся пехоте, то здесь особые требования предъявляются к командиру орудия и наводчику. Все данные для стрельбы определяют они, и работать они должны в тесной связке. А какая связка у нас с Чмырей? Не дай бог до прямой наводки дойдет. Только теперь я понимаю, как нам повезло на Днепре. С неполным и абсолютно неподготовленным расчетом, без бронебойных снарядов… Мало нам фрицы всыпали, одним пробитым накатником отделались. Допустим, я – дилетант, но Костромитин-то кадровый командир, а туда же полез.

Ладно, что-то я отвлекся.

– По самолету над первым!

– Темп десять!

– Огонь!

Это тренируются расчеты ПУАЗО и дальномера, только в воздухе ни одного самолета нет, ни нашего, ни немецкого. А я плавно вращаю маховик привода и совмещаю стрелки. Сначала грубой наводки, потом точной. Тяжело в учении.

Хрясь, ш-ш-ших, хрясь, ш-ш-ших. Опять копаем. Лопата с трудом втыкается в суглинок. Не могли почву помягче выбрать. Хрясь, ш-ш-ших. На этот раз по полной программе – пять с половиной метров в диаметре и метр в глубину, огневая позиция орудия СЗА. Копают все, расчеты орудий, расчеты ПУАЗО и дальномера. Прибористам проще, объем земляных работ на человека у них в разы меньше. В расчете ПУАЗО одиннадцать морд, вместе с сержантом, а окопчик у них всего четыре на три, правда, в глубину полтора метра. Когда прибористы заканчивают, Костромитин восстанавливает справедливость и отправляет их на помощь орудийным расчетам. Копают все. Чмыря пытался отлынивать, осуществляя общее техническое руководство, но комбат загнал его ко всем в яму. Но и в яме толку от него немного, быстро выдыхается и норовит устроить перекур.

На новом месте мы обустраиваемся всерьез и надолго. Батарею вывели на южную окраину города, огневая позиция находится в двух километрах от железнодорожного узла, который мы должны прикрывать. Заодно прикрываем и железнодорожный мост через речку Свень. Немцы днем пока не летают, только ночью, да и то не каждую. Рядом с нами разворачивается прожекторная установка из Витебского батальона. А вчера в полк прибыли остатки отдельного артиллерийского дивизиона из армии, оборонявшей Могилев, этот город наши оставили три дня назад. Хрясь, ш-ш-ших, хрясь, ш-ш-ших.

Вся тяга батареи это СТЗ Петровича. Он по одной таскает на позиции пушки, привозит приборы управления огнем и снаряды. Едва успели отгоризонтировать орудие на позиции, как к нам подъезжает трактор со снарядами.

– Принимай боезапас.

– Петрович, лучше бы ты пожрать привез, – приветствую я приятеля.

Между тем тракторист подходит к пушке и решительно начинает восстанавливать свои художества. Чмыря попытался что-то вякнуть, но Петрович пообещал ему вылить краску на бестолковую голову, если еще раз что-нибудь вякнет под руку. Поясняю расчету значение звездочек на стволе. Расчет одобрительно гудит, и мы начинаем разгружать снаряды.

– Заградительным!

– Заградительным! – дублирует команду Чмыря.

– Азимут пятнадцать десять!

– Азимут пятнадцать десять! – вопит наш командир.

Я кручу маховик горизонтальной наводки.

– Взрыватель девяносто четыре!

Чмыря старательно повторяет команду, но я бросаю установщику:

– На два меньше.

Номер нашего орудия – четыре, наш снаряд должен взорваться в самой нижней точке зоны заградительного огня, поэтому и взрыватель устанавливается на два меньше скомандованного комбатом.

– Угол возвышения семь десять!

– Угол возвышения семь десять! – опять включается наш ретранслятор.

На этот раз свой маховик вращает Паша.

– Шесть семьдесят, – напоминаю я ему.

– Помню, – откликается четвертый номер.

– Шкала три!

– Шкала три!

Уж лучше бы промолчал, я поворачиваю маховик на два оборота вправо. Лязгает затвор.

– Готово! – четырехкратным эхом проносится по батарее.

– Огонь! – командует Костромитин.

– Огонь! – дублируют команду сержанты.

Г-г-г-гах! Глушит расчеты батарейный залп.

– Откат нормальный, – докладывает третий номер.

Лязг затвора.

– Готово!

Я без Чмыриного напоминания поворачиваю маховик на один оборот влево.

– Огонь!

Так и есть, опять забыл указать поправку, придурок. Вот так и стреляем. Батарея дает пять залпов и переносит огонь в следующую зону. Палим даже не в белый свет, а в черную ночь. Где-то над нами гудят немецкие бомбардировщики, но мы, оглохшие от выстрелов, их не слышим. И не видим. Шарящие по небу лучи прожекторов иногда захватывают крестик немецкого самолета, но пока специально выделенная батарея переносит огонь на подсвеченную цель, она успевает выскользнуть из луча в спасительную тьму. На моей памяти всего пару раз удавалось обстрелять попавшийся прожектористам самолет, но оба раза безрезультатно. Начальство утверждает, что мы кого-то все-таки сбили, но я в это не верю. Это они нам говорят для поддержания боевого духа.

Каждую ночь батарея дает тридцать-пятьдесят залпов, но немецкие бомбардировщики все равно прорываются к станции и подвешивают над ней «люстры». По этим «люстрам» яростно лупит МЗА. В отличие от нас, они попадают чаще и успевают погасить, по крайней мере, часть подсветки. Потом из темноты на станцию сыплются бомбы. К счастью, самой станции достается немного, гораздо больше приходится на жилые кварталы вокруг. Станция забита войсками, эшелоны прибывают и днем и ночью, поэтому даже несколько бомб, упавших на ее территорию, приводят к серьезным жертвам. А мы палим, палим, почти каждую ночь палим, но все без толку.

В верхах произошли перемены. Теперь мы запасной зенитный артиллерийский полк Брянского фронта. Нашу батарею, которую изначально планировали включить в один из отдельных дивизионов армейского подчинения, оставляют в системе ПВО железнодорожного узла Брянска. Мы понемногу обживаемся на новом месте. Вырыли в твердом суглинке землянки, соорудили в них нары. Воду берем из колонки городского водопровода, три раза в день из полка приезжает полевая кухня, да трактор Петровича привозит снаряды, пополняя израсходованный за ночь боекомплект. Раз в неделю – баня. Словом, служить можно, если бы не ночной образ жизни. Казалось бы, жизнь пошла по накатанной колее, но тут я вляпался в дерьмо, в прямом и переносном смысле.

Для нужд красноармейцев в полусотне метров от огневой позиции был построен освежитель типа «сортир». Пользовались им все, а раз это сооружение было общим, то за него никто конкретно не отвечал, ну и загадили, естественно. Когда старшина Пилипец, продолжавший обитать в расположении полка, где у него была батарейная каптерка, прибыл в расположение батареи и решил «освежиться», то возмущению его от состояния места общего пользования не было предела. Первым, кто подвернулся под его горячую руку, оказался наш Чмыря. Уяснив причину начальственного гнева, он тут же мобилизовал на ее устранение самого образованного номера расчета, то есть меня.

Задача оказалась не самой простой. Продукты жизнедеятельности командирских и красноармейских организмов успели засохнуть до каменной твердости. Я попробовал пустить в ход лопату, но в тесной будке орудовать ей практически невозможно. Тогда на помощь пришло инженерное мышление. Я сбил с топорища наш орудийный топор, привязал его к короткой палке и начал орудовать им, приговаривая:

– Зенитчики хреновы, по самолетам палят, а в очко с двадцати сантиметров попасть не могут.

Дело пошло, и конец был невероятно близок, но тут топор сорвался с палки и, булькнув, исчез в глубине наполненной фекалиями ямы. Приплыли. Все варианты достать его я отмел как неосуществимые и понадеялся, что Чмыря о топоре вспомнит нескоро. Зря надеялся. Как только я появился в землянке, на меня набросился Чмыря:

– Где топор?

– Утонул.

– Как утонул?

– Обыкновенно, как все топоры тонут, бульк, и все.

– Так ты его в говне утопил?

– Ну да.

– Доставай!

– Как? Нырять мне за ним, что ли?

– Ныряй! Ныряй, я тебе приказываю, ныряй!

– Да пошел ты!.. – я тоже перехожу на повышенный тон.

– Так ты отказываешься выполнить приказ младшего командира?

– Я отказываюсь выполнить твой дурацкий приказ.

Тут на мое счастье пожаловало батарейное начальство, привлеченное Чмыриными воплями. Выслушав его жалобы на мое неподчинение, Костромитин вынес вердикт:

– Сам дурак, и приказ твой дурацкий. Я его отменяю. Все, закрыли эту тему.

Я тоже на это понадеялся, как оказалось, зря. Через день за мной пришли. Уже через час я оказался перед полковым особистом со знаками различия старшего политрука. Тот начал с того, что отобрал у меня ремень. Потом придвинул бланк протокола допроса и начал задавать стандартные вопросы. Фамилия, имя, отчество? Год и место рождения? Гражданство? Партийность? Происхождение? Закончив с преамбулой, переходит к сути дела:

– Сержантом Гмырей написан рапорт о том, что двадцать третьего августа сего года вы отказались выполнить приказ своего непосредственного командира…

– Нырнуть в дерьмо, – продолжаю я, – а сам приказ был отменен командиром батареи.

– Молча-ать! – политрук грохает кулаком по столу. – С Костромитиным мы еще разберемся, а ты за свои дела ответишь!

Да-а, тяжелый случай. Вспышка гнева была явно наигранной, но вот упоминание фамилии комбата мне резко не понравилось. Судя по всему, он не просто меня посадить решил, ему нужно дело, точнее дело за номером таким-то. И одного красноармейца для этого мало, ему еще надо и покрывающего преступника комбата прицепом пустить. Сейчас из меня признание выбьет и начнет выдавливать показания на комбата, сволочь. Между тем особист продолжает спокойным голосом, типа уже смирил свой гнев праведный:

– В деле имеются свидетельские показания номеров расчета, подтверждающие рапорт сержанта Гмыри.

А вот это уже интересно, ни вчера, ни сегодня никто из расчета с позиции батареи не уходил. Значит, нажать на кого-либо особист не мог. Выходит, или кто-то по велению сердца меня сдал, или он меня на понт берет.

– Итак, вы признаетесь в неисполнении приказа своего непосредственного командира?

Внезапно я успокаиваюсь, и мне становится даже смешно. Этот старший политрук мне представляется навозным жуком, копошащимся в том дерьме, куда я отказался нырять. А он от этого даже удовольствие испытывает, просто упивается своей властью и могуществом. Вот и сейчас может просто меня отпустить, а может дело расстрельное состряпать. Тоже мне, повелитель людских судеб, козел.

– Да, признаюсь, не выполнил приказ.

Особист удивлен, он приготовился меня ломать, грозить, уговаривать, а вдруг раз, и признался. Спохватившись, хватается за ручку и начинает интенсивно писать в протоколе.

– Есть только одно обстоятельство, – продолжаю я тихим голосом.

– Какое? – политрук даже не отрывается от своей писанины.

– Я еще присягу не принял.

– Ну и что? – и тут же подпрыгивает. – То есть как это не принял?

Начинает лихорадочно рыться в своих бумажках, но нужной не находит. Я его понимаю, все усилия напрасно потрачены, дело на глазах разваливается. Впивается в меня горящим взглядом, я держу морду ящиком.

– Ты почему до сих пор присягу не принял?

– Не ко мне вопрос, этим начальство должно заниматься.

Политрук сгребает все бумаги в папку.

– Петров!

В дверь кабинета вваливается красноармеец с винтовкой, почти не уступающий мне габаритами. И почему такие мордатые вечно при штабе ошиваются, а тяжеленные ящики со снарядами приходится носить почти доходягам.

 

– Охраняй арестованного!

И пулей вылетает в коридор. Ждать пришлось долго, почти два часа. Как только особист нарисовался на пороге, я сразу понял – не срослось. Политрук плюхается за свой стол и швыряет мне ремень.

– Свободен.

Очень хочется хлопнуть дверью, но я аккуратно закрываю ее за собой. В коридоре меня уже ждут Костромитин с Лившицем. Они и рассказывают мне, что произошло, когда я сидел в кабинете. Оказывается, они примчались в штаб полка буквально через несколько минут после того, как сюда доставили меня. К особисту их не пустили, тогда они пошли к командиру полка, а через десять минут в кабинет влетел особист. Он долго вопил, брызгал слюной, но сделать ничего не смог. В конце концов, все увязли в юридических вопросах. Но комбат и политрук, подкрепленные авторитетом командира полка, твердо стояли на своем: гражданин, не принявший присягу, военнослужащим не является. И, следовательно, воинского преступления совершить не может. Особист потребовал наказания комбата за неприведение к присяге, и с этим пришлось согласиться. Костромитину влепили выговор.

– Ну, что? Пора возвращаться в батарею, – предложил лейтенант.

– Нам – пора, а товарищу политруку надо бы задержаться.

– Зачем? – удивился Лившиц.

– А затем, что особист нам это дело просто так не спустит.

– Не спустит, – согласился Костромитин, – и что ты предлагаешь?

– Самая лучшая защита это нападение. Красный командир приказывает красноармейцу нырнуть в дерьмо, да еще и в такое тяжелое время, когда наша страна истекает кровью под натиском фашистов. Чуете, чем пахнет?

– Чем? – не понимает Лившиц.

– Политикой! Ведь какие аналогии просматриваются. И так сидим по самые уши, а тут еще сержант Гмыря красноармейцев в дерьмо макает. Особист же, вместо того чтобы одернуть мерзавца, красноармейцу дело шьет. Карьерист, понимаешь, не улавливает политического момента. Поэтому, товарищ политрук, идите к комиссару полка, тем более что он еще не в курсе, и пишите, пишите рапорт на обоих, и на Гмырю, и на особиста.

– Думаешь, рапорту дадут ход? – сомневается комбат.

– Конечно, нет. Ссориться с органами полковое начальство не будет, но особист в полку шустрый, поручиться готов, он на них уже материальчик собирает. И они это знают, только ответить им пока нечем, а твой рапорт особиста бьет ниже пояса. Непонимание текущего политического момента в данном случае хуже преступления.

– Правильно, – соглашается Костромитин, – иди к комиссару и пиши.

– Да неудобно как-то, – сомневается политрук.

– Неудобно во время боевой тревоги штаны через голову надевать, – влезаю я.

– Надо, Сема, надо, – Костромитин подталкивает политрука в направлении комиссарского кабинета. – Да, и требуй Чмырину голову по комсомольской линии. Остальная агентура увидит, как он их сдает, и впредь осторожнее будет.

Молодец лейтенант, быстро все понял, и про комсомольскую линию здорово придумал, мне этот момент даже в голову не пришел.

Эффект растянутого времени я наблюдал, когда появился в землянке. Чмыри не было, но все остальные замерли с открытыми ртами, похоже, не ждали. Я прошел мимо этих манекенов, взял из пирамиды свою СВТ, тут же примкнул полный магазин и вышел обратно. Весь расчет высыпал вслед за мной, решили, что я пошел убивать стукача. Ошиблись, я пошел к комбату.

– Товарищ лейтенант, разрешите пристрелять личное оружие!

– Разрешаю. Десять штук тебе хватит? Возьмешь у старшины.

– Так точно!

– Только без глупостей, – понижает голос Костромитин.

– Есть без глупостей, – также негромко отвечаю я.

До завтра я ждать не намерен. В качестве мишени использую широкую доску, а в качестве пулеуловителя – железнодорожную насыпь. Отмеряю сто метров и делаю пять выстрелов. Отдача почти не чувствуется, я ожидал большего. Автоматика работает очень мягко, даже успеваешь ощутить крайние положения отката-наката. Теперь понятно, почему у нее были проблемы со стрельбой в зимнее время – нет запаса энергии затвора. Результат стрельбы обрадовал, все дырки можно закрыть чайным блюдцем, разброс равномерный. То есть всю работу по пристрелке прежний хозяин сделал за меня, а я даже не мог похоронить его. Повторяю серию, результат даже чуть лучше. Возвращаюсь в землянку и чищу оружие. Чмыря рискнул появиться только на вечернем построении, где много народа и в строй встают без оружия. На следующий день я принимаю присягу и становлюсь полноправным красноармейцем, и полнообязанным тоже. Теперь я везде хожу с винтовкой, даже в злополучный туалет. Вся батарея уверена, что я проверил работу капризной самозарядки и теперь только жду подходящего момента. Время от времени я бросаю на Чмырю плотоядные взгляды, как бы прикидывая, куда лучше вогнать пулю. Сержант из последних сил храбрится, даже пробует носить с собой свою винтовку. Но его трехлинейка всего на тридцать сантиметров короче его самого. Когда она висит у Чмыри на плече, то почти задевает прикладом землю.

Возмездие настигло Чмырю с другой стороны. Через два дня комсомольское собрание батареи рассмотрело личное дело сержанта Гмыри и единогласно исключило его из рядов ВЛКСМ. А на следующий день в батарее был зачитан приказ о разжаловании Гмыри. Костромитин лично выдрал сержантские треугольники из его петлиц. В тот же день страдалец исчез из батареи. Даже не представляю, куда смогли спихнуть это чудо. В тот же вечер ко мне подошел Костромитин, не вызвал к себе, а сам пришел!

– Принимай орудие.

– А наводчик?

– Пока обойдетесь, потом, может, пришлют.

– А как…

– Как до сих пор стреляли, так и стреляйте, а то я не знаю, чьи команды расчет выполняет.

В конце августа у нас изымают стрелковое оружие. В батарее оставляют по одной винтовке на расчет. Моя СВТ без штыка и запасных магазинов никого не заинтересовала, а у Петровича отобрали выданный в полку карабин.

В сентябре похолодало и нам выдали шинели. Начались дневные налеты, теперь мы стреляем и днем и ночью. Стреляем с ПУАЗО, стреляем заградительным. Недавно соседняя батарея сбила немецкий бомбардировщик. Я продолжал совмещать стрелки, и даже не мог взглянуть в небо, только слушал комментарии тех, кто мог поднять голову. Даже не верится, что наш огонь может давать хоть какой-то эффект. До сих пор мне казалось, что мы бесцельно засеиваем небо вспышками разрывов.

В начале октября погода испортилась, начались дожди. Налеты стали редкостью, низкая облачность прижала вражескую авиацию к земле. Скоро немцы начнут наступление на Москву, но точной даты я не помню. И нет никакой возможности избежать этого удара судьбы. Остается только ждать и надеяться. Ждать, надеяться и стрелять, стрелять днем и ночью, стрелять с ПУАЗО и заградительным. Дырявить низкие серые тучи осколочными гранатами, в глубине души надеясь все-таки попасть. Ну хоть один раз попасть.

Глава 4

Ту-дух – ту-дух, ту-дух – ту-дух, мерно постукивали на стыках колеса поезда. Перед глазами маячила верхняя полка, а за окном солнце разгоняло предрассветную мглу. Неужто мне все это приснилось? Я потянулся к столику, чтобы нашарить часы и посмотреть время.

– Танки! Танки слева!

Целую секунду не мог понять, это я все еще сплю или уже нет. В следующую секунду я уже вбивал ноги в сапоги, затем, подхватив ремень, бросился к орудию. Все уже знали, что южнее началось немецкое наступление, и только мне было известно, чем оно закончится. Но даже я не ждал Гудериана в Брянске так быстро. Сегодня дежурил первый взвод, а мы отсыпались после ночных стрельб. Два орудия первого взвода уже опустили стволы и сейчас нащупывали цель на юге. А наши, мало того что торчали вверх, так еще и были затянуты маскировочной сеткой. Наконец мы сдернули сетку со ствола, и я плюхнулся на сиденье, больно ушибив колено.

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24  25  26  27  28  29  30  31  32  33  34  35  36  37  38  39  40  41  42  43  44  45  46  47  48  49  50  51  52  53  54  55  56 
Рейтинг@Mail.ru