Вадим Панов
Девочка с куклами
Так уж устроен человек: он становится полностью откровенным, лишь когда уверен, что его никто не услышит.
И Виктория была именно такой – предельно искренней со своим единственным надёжным собеседником, за что Вербин был ей признателен. Но при этом не забыл мысленно попросить прощения за то, что роется в её мыслях. В её тайнах.
Феликс сделал ещё один глоток виски и вернулся к чтению.
«Я стою перед зеркалом и смотрю на себя.
И не знаю, смотрю ли я на себя. Или она смотрит на меня. И я не уверена, что она – это я. Мне страшно думать, что в зеркале могу быть не я. Мне страшно думать, что я могу быть в зеркале. Не знаю, как у других, а у меня во снах так бывает: я вижу себя и не уверена, что вижу себя. Отражение в зеркале дискретно: в один момент оно знакомо, в другой передо мной стоит совершенно чужой человек. Она красивая. Она молодая. И она зачем-то оделась так же, как я. В какие-то мгновения она – это я. В какие-то мгновения – нет. И от этой дискретности мне страшно. Но тоже дискретно: в какие-то мгновения страшно, в какие-то – нет. А в какие-то – странно.
Мне странно думать, что я могу быть не я.
Даже во сне.
Когда я боюсь, когда вижу не себя – внутри меня зарождается страх, но я осознаю его лишь в следующий миг – когда возвращается моё отражение. Когда я ощущаю себя собой, там, в зеркале, я начинаю бояться того, что там была не я. Боюсь, вижу себя, понимаю, как всё глупо, и перестаю бояться. И вижу в зеркале чужака. И меня вновь накрывает страх.
Я боюсь, когда я – это я. И спокойна, когда становлюсь другой.
А может, мне действительно нужно стать другой?»
– Какой именно другой, Вика? Нет ли в твоих словах аллегории на самоубийство? Стать другой – перейти в другой мир?
Вербин закрыл дневник и повертел его в руках.
Строгий, но красивый блокнот в кожаном переплёте, с желтоватыми нелинованными листами. Явно дорогой. Листы не особенно плотные, но не газетная дешёвка, рвущаяся под нажимом – хорошего качества, приятные на ощупь. Записи Виктория вела аккуратным, ровным, очень разборчивым почерком. При этом почерк нигде не сбивался – Феликс пролистал блокнот и убедился, что девушка бралась за дневник, лишь пребывая в состоянии полного душевного спокойствия. Но можно ли в таком состоянии рассуждать о самоубийстве?
Вербин не знал, как на этот вопрос ответят психиатры, но для себя – после некоторых размышлений – решил, что, рассуждая о том, чтобы стать «другой», Вика не имела в виду физическую смерть.
«Я стою перед зеркалом и смотрю на себя.
Не думаю ни о чём, просто разглядываю себя. Мне нравится то, что я вижу – я молода и красива, я часто улыбаюсь, не задумываясь о том, что улыбки превращаются в морщины, но я не могу не улыбаться, особенно глядя на своё отражение – оно мне нравится. Но сейчас я равнодушна. Как будто вижу не себя, а себя чужую. Но сейчас я вижу себя, и потому теперь меня пугает равнодушие… Нет, пожалуй, смущает. Именно смущает. Я не понимаю, как можно относиться к себе так. Я не хочу относиться к себе так. Но разглядывая себя сейчас, не испытываю никаких эмоций.
Она красива.
Я просто на неё смотрю.
И знаю, что буду делать дальше.
Оно лежит на спинке стула справа от меня. Стул повёрнут так, чтобы платье было удобно взять. Сейчас оно неподвижно на стуле, отражается в зеркале и тоже красиво. Я им не восхищаюсь, но оно мне нравится. И ещё мне нравится, как оно сольётся со мной.
Мне нравится думать об этом.
Эмоции возвращаются, равнодушие съёживается мелкой кляксой, потому что его прогнало воздушное, белое, похожее на пеньюар платье, которое я снимаю со спинки стула и надеваю на себя. Вплываю в него. Сливаюсь с ним. Я чувствую воздушное платье, как новую кожу. Оно прекрасно, и в нём я особенно красива. Равнодушия больше нет, и я себе улыбаюсь, не думая о том, что улыбки превращаются в морщины. Я улыбаюсь себе в новой коже, которая так похожа на воздушный пеньюар. Которая подчёркивает достоинства моей фигуры.
Теперь моё отражение ещё красивее. И я больше не хочу ему улыбаться, я хочу ему засмеяться – радостно, весело, с удовольствием! Хочу горделиво расправить плечи, переполненная восторгом от того, что я – это она… Но не могу. Потому что не верю.
Даже во сне – не верю.
А потом просыпаюсь, но несколько мгновений ещё продолжаю видеть себя в чудесном белом платье. Видеть своё отражение, которому хочется смеяться. И лишь потом понимаю, что взгляд давно уткнулся в тёмный потолок. Что я одна в постели. И что совсем скоро наступит день, которого я так боюсь…»
– Боишься или дожидаешься? – очень тихо спросил Вербин.
Ведь если боишься, если получилось убедить себя в том, что обязательно случится нечто страшное, то нужно постараться этого избежать, например, попросить лучшую подругу приехать на весь день и вместе переночевать, а лучше – и это первое, что приходит в голову, – уехать подальше от места, которое является в видениях. Если боишься.
Вика же повела себя иначе, повела так, словно пребывала в полной уверенности, что в состоянии справиться со своими проблемами. Поведение девушки говорило о том, что проблемы ей досаждали, но не более, что она контролировала происходящее.
И в дневнике совершенно точно не звучало, что Виктория ждёт наступления Дня всех влюблённых, чтобы воплотить свои видения в жизнь. Точнее, в смерть.
– Ты отмечала приближение пугающей даты, но не ждала её и не готовилась. Во всяком случае, не писала об этом. Но могла ли ты об этом не писать? Вряд ли… Или я убеждаю себя, что вряд ли?
Феликс уже понял, что дневник был главным собеседником Вики. Возможно, не единственным – это ещё предстояло выяснить, но точно главным. Только с дневником Виктория была абсолютно откровенна, с ним делилась мыслями и планами, сомнениями и желаниям, страхами и радостями. Жизнь молоденькой девушки с неимоверной точностью отражалась на желтоватых страницах, и она не могла не написать в нём, что готовится к четырнадцатому февраля.
Слишком важное событие, чтобы скрыть его от единственного собеседника.
Возможно, у психиатров будет другое мнение, но Вербин решил, что отсутствие в дневнике прямых указаний на подготовку к самоубийству, означает, что подготовки не было. Оставался вопрос, могло ли самоубийство произойти спонтанно, под влиянием нахлынувших эмоций?
– Тут есть над чем подумать…
Феликс закрыл дневник и поднял взгляд, привычно задержав его на доске с вырезанным изречением Публия Сира: «Contra felicem vix deus vires habet»[2].
– Была ли ты счастлива, Вика? Наверное, да. Ты молода, красива, перед тобой открыты все возможные дороги, ты энергична, умна, полна сил… Но ты себя такой не чувствовала. Тебе казалось, что счастье где-то там, так далеко, что отсюда не видно, что к нему нужно спешить, спотыкаясь и падая, и рыдать, глядя на разбитые колени, и думать, что теперь-то уж до него точно не добраться – до счастья. Ты не видела, что оно совсем рядом – прячется под ворохом проблем, которые ты сама себе выдумала.
Только вот ни одна из этих проблем не казалось достаточно серьёзной, чтобы появилось желание убить себя. Во всяком случае, на взгляд Вербина. Он понимал, что люди разные, что ситуации разные, и что окончательный вывод можно сделать, лишь досконально восстановив все события четырнадцатого февраля и отыскав улики, подтверждающие, что эти события действительно имели место. Но тот факт, что нигде в дневнике Виктория не сказала о желании покончить с собой, стал для Феликса определяющим.
– Ты не чувствовала себя счастливой, но ты не думала о том, чтобы прекратить всё это именно так. – Вербин допил остававшийся в стакане виски, прищурился на изречение, которое Криденс когда-то распорядилась вырезать специально для них, вздохнул и тихо сказал: – Я найду того, кто тебя убил, Вика, обещаю.
Десять лет назад
Мы сильны.
Мы невероятно сильны, хоть иногда и кажется, что это не так. И что бы ни произошло, какие бы мысли нас ни посещали, в нас заложено огромной силы желание жить. Если нужно – преодолевая. Если нужно – сражаясь. Даже когда всё плохо и всё вокруг окрашено тьмой – мы хотим жить. Кто-то – чтобы продолжить борьбу и превратить «плохо» в «хорошо», кто-то – повинуясь инстинкту.
Ведь кто бы что ни говорил, мы приходим, чтобы жить, а не умирать.
Желание жить делает нас необыкновенно сильными, однако нереальность сна диктует собственные правила и отменяет любые, даже самые главные законы. Даже инстинкты. Нереальность сна способна сделать беспомощным уверенного в себе человека; заставить записного силача страдать от неспособности поднять спичку; сломать упрямца с несгибаемым железным стержнем внутри. Нереальность сна легко меняет белое на чёрное, называя ложью то, во что ты искренне веришь, и отбирая надежду, когда жизнь твоя держится только на ней. В нереальности сна…
Или в его реальности?
Ведь сон – часть нашей жизни. Пусть нереальная, но часть. И как понять, в реальности или нереальности рвётся тончайшая нить, что удерживает твою жизнь? В реальности или нереальности тебя оставляет надежда, вынуждая смириться и принять неизбежное? В реальности или нереальности ты сдаёшься и твои лёгкие наполняются солёной морской водой, а тело медленно, но неотвратимо идёт ко дну? В реальности или нереальности останавливается взгляд и тебя накрывает ужас неотвратимости приближающегося конца? Страх овладевает тобой – снова, и ты вдруг понимаешь, что уже переживал его, что яркий, пронзительно острый, всепроникающий ужас уже превращал тебя в визжащий сгусток невыносимых страданий. Эта смерть уже была твоей, но привычки переживать её не выработалось, потому что смерть, даже повторяющаяся, не умеет становиться обыденностью. И сколько бы раз смерть не являлась, каждый будет как первый. И лишь потом, проснувшись и осознав себя не лежащим на морском дне, ты вспомнишь, что этот ужас накрывает тебя не впервые, превращая жизнь в пытку.
Ту жизнь, которая кажется реальностью.
Всю жизнь.
Столько, сколько ты выдержишь. Согласишься выдержать. Сумеешь выдержать. Ужас будет с тобой так долго, пока ты не сломаешься. Или не найдёшь выход из той тьмы, что накрывает и днём, и ночью. А как его найти – выход?
Что может стать выходом?
Вода вливается в лёгкие очень естественно. Без сопротивления. И становится частью тебя. Разрывает лёгкие. Естественно. Убивает тебя. Ужас переполняет, и кажется, что всё идёт как обычно. Не привычно, но обычно. Ты снова переживаешь смерть. Как в первый раз. Однако есть отличия, которые замечаешь не сразу: на этот раз поверхность кажется ближе, гребки получаются мощнее, а охватывающий ужас – сильнее. Если, конечно, можно оценивать уровень ужаса.
Болят уши, в них что-то давит. И глаза болят, наверное, от соли. Или от слёз. И не получается их закрыть. Ты не можешь смотреть на себя со стороны, а картинка не имеет привычной чёткости. Она размыта от того, что в реальности глаза не приспособлены смотреть под водой. Или от соли. Или от слёз.
Или от того, что в этот раз всё по-настоящему.
И вода вливается в лёгкие не во сне, а потому что борьба закончилась. Потому что сначала мощные, необычайно сильные рывки ни к чему не привели и постепенно становились всё более и более вялыми, судорожными, не сильными, но суетливыми. Не случилось смирения или принятия, в реальности инстинкты работают, даже если ты их не «включаешь» – случилось поражение в честной борьбе. Всё, что можно было сделать – сделано, но вода уже в лёгких.
А слёзы – на глазах.
«Вот и всё».
И чем глубже уходишь, тем сильнее рвёт изнутри. Зато исчезает страх – заканчивается вместе с паникой. Это не принятие смерти – это сама смерть. Осмысление её прихода в последних проблесках сознания. Понимание её неотвратимости. Перед глазами мелькает… нет, не жизнь, а череда прожитых смертей, прочувствованных смертей, повторяющихся, как в первый раз. Их было столько, что неожиданно приходит мысль:
«Наконец-то…»
Больше никаких повторов. Никакого ожидания. Никакого липкого страха перед каждой ночью, перед гнетущим, загоняющим в депрессию ощущением, что однажды реальность и нереальность смешаются во много раз виденное.
Смешались.
«Наконец-то…»
Неожиданная мысль приносит облегчение, пред которым отступают и боль в груди, и солёные слёзы, и даже страх. Облегчение, которое плавно превращается в обволакивающую тьму. И всё исчезает, потому что там, во тьме, ничего не существует. Ни страха, ни волнения, ни боли, ни обиды – ничего.
«Наконец-то…»
Как же хорошо уйти, чувствуя облегчение, а не ужас.
«Теперь всё так, как должно быть…»
Или не так?
Потому что последняя, самая жалкая, едва обозначенная попытка сделать гребок к поверхности, неожиданно даёт результат! Рука едва шевельнулась, но появилась сила совершить невозможное и расцепить объятия тёплых волн, ставшие объятиями самой смерти. Появилась сила оттолкнуться от дна, вырваться и выжить. Но как? Не важно! Выжить! Выскочить на поверхность, ничего не видеть, но знать, что на поверхности. Ещё не дышать, но знать, что на поверхности. Знать, что смерть ушла, пожала плечами и ушла, не стала смотреть, как из лёгких выливается вода. Такая неестественная часть тебя. Долго ничего не чувствовать, а потом найти себя на берегу, на округлых, разогревшихся на солнце камнях. Под ясным, безоблачным небом. Жадно дышать, потом долго, до боли, кашлять и снова дышать. Очень жадно. Желая вдохнуть весь воздух реального мира.
А потом увидеть внимательный взгляд. И услышать тёплую фразу, произнесённую тёплым голосом:
– С возвращением.
И понять, что смерти нет.
И понять, ещё не знать, но уже не сомневаться, что кошмаров больше не будет. Они ушли.
18 февраля, суббота
Главное отличие настоящего выходного дня заключается в том, что с постели тебя поднимает не будильник. И не звонок с требованием срочно явиться на Петровку или выехать на место преступления. Выходные, которые начинаются так – не настоящие, они лишь имитируют день без работы.
Настоящие выходные – это твоё и только твоё время.
Так Феликс думал раньше, когда в его жизнь вошла Криденс и с ней распорядок Вербина впервые за долгое время приобрёл черты, близкие к нормальным. Теперь же имитацией ему стали казаться те выходные, которые раньше назывались настоящими – имитацией нормальных будних дней, в которых есть работа, а значит – смысл. Вербин не перестал отказываться от сверхурочных, хотя зарабатывал более чем достаточно, подменял друзей, хватался за любую возможность занять дни, которые раньше с нетерпением ждал, потому что теперь его личное время ничем не заполнялось. И чем бы Феликс ни пытался себя занять – читал, играл, ездил к друзьям, разбирался с текущими проблемами «Грязных небес», ему не удавалось справиться с пустотой, возникшей после смерти Криденс. Вербин её отпустил – на Байкале, когда понял, что теперь они с Криденс стоят в разных водах. Но заполнить появившуюся пустоту не смог. И потому отдавал себя службе. От души, не надрываясь – Феликсу действительно нравилось быть детективом, и он с удовольствием тратил на расследование всё возможное время, оставляя себе только на сон, «Грязные небеса» и редкие встречи с друзьями. Потому и предложил Крылову отправиться на квартиру Виктории Рыковой в субботнее утро, в его честный выходной. Крылов охотно согласился. То ли оказался таким же трудоголиком, как Вербин, что вряд ли, то ли Анзоров предупредил молоденького опера, что если встреча с Феликсом не состоится как можно быстрее, продление доследственной проверки окажется под большим вопросом.
– Очень рад познакомиться.
– Ты ещё скажи: «для меня большая честь», – проворчал в ответ Вербин, пожимая протянутую руку.
– А что не так? – растерялся Крылов.
– Как в американском кино.
– Я пытался быть вежливым.
– Э-э… – Феликс осёкся. Затем нахмурился. А затем широко улыбнулся: – Ты прав, извини.
– В чём прав? – Теперь молодой оперативник окончательно растерялся.
– Я отвык от такого оборота, – объяснил Вербин. – Со мной давно никто не знакомился… гм… нет, пожалуй, вот так: давно никто не радовался, знакомясь со мной.
– А ребята «с земли»?
– Их я почти всех знаю, а новенькие появляются не слишком часто.
– Я что, один на всю Москву? – пошутил Крылов.
– Ага. – Вербин счёл, что нормальный контакт восстановлен, и поинтересовался: – Нет желания перейти на «ты»?
И понял, что опять смутил молодого коллегу.
– Честно говоря…
– Хорошо, значит, будем на «вы».
– Но вы говорите, как вам удобно, – торопливо произнёс Крылов. – Хотите на «ты» – пожалуйста.
– Я не начальник и не руководитель, мы – коллеги, вместе работаем над делом. Я – постарше, но не настолько, чтобы требовать особенного отношения. Поэтому или мы оба говорим друг другу «ты», или оба говорим друг другу «вы».
– Хорошо, тогда… может, позже вернёмся к этому вопросу?
– Договорились. – Феликс кивнул на подъезд: – Идём?
– Нужно дождаться участкового и понятых.
– Работаем по правилам?
– Работаем по всем правилам, – серьёзно ответил Крылов. – Не хочу, чтобы появились ненужные подозрения.
– Можно и так. – Вербин достал сигарету и щёлкнул зажигалкой. – Тогда я покурю.
И улыбнулся, бросив быстрый взгляд на лейтенанта. Среднего сложения, с виду не крепыш, но явно не слабак, ростом Иван Крылов был под метр восемьдесят, но рядом с Феликсом, с его без шести сантиметров два, высоким не выглядел. Лицо у Крылова оказалось круглым, щекастым, а усики, которые Иван растил на верхней губе, солидности ему не добавляли – были слишком редкими. В целом, Крылов выглядел добрым, не добродушным, а именно добрым человеком, что, в общем, неплохо для дознавателя.
– Знакомый район. – Феликс сделал глубокую затяжку и пояснил: – У меня здесь когда-то близкий друг обитал, много вместе тусовались.
– Понятно. – Крылов улыбнулся, отчего на его щеках появились ямочки. – А я решил, что вы здесь живёте.
– Нет, я недалеко от работы.
– Любите ходить пешком?
– Ага.
Виктория Рыкова снимала квартиру на 7-й Кожуховской улице, в старом доме, затерявшемся в тихих дворах старого района. В сезон двор зеленел деревьями и кустами, разбавляя ими мёртвый городской камень, но сейчас мог похвастаться только голыми ветвями, да высокими сугробами, молчаливыми свидетелями снежной зимы. И, разумеется, машинами мог похвастаться, которые владельцы пристраивали вокруг сугробов.
– Можно вопрос? – помявшись, спросил Крылов, когда Вербин докурил сигарету примерно до середины.
– Хоть десять, – улыбнулся Феликс.
– А можно будет честный ответ?
– С этим сложнее, но я постараюсь.
– Понятно. – Ваня вздохнул, а затем выпалил: – Вы приехали закрыть дело?
– Дела ещё нет. – Вербин знал, что этот вопрос молодой оперативник задаст обязательно, и заранее продумал ответ. – Проводится доследственная проверка.
– Извините за неточную формулировку. – Если Крылова и смутил ответ, виду он не подал. Наверное, решил, что достаточно терялся в начале разговора. – Вы приехали, чтобы Анзоров мог с чистой совестью не открывать дело?
– Я приехал разобраться, – твёрдо произнёс Вербин, глядя молодому коллеге в глаза. – Сейчас, Иван, вы один против всех. В том числе против своего начальства, а это, поверьте, не самая лучшая позиция для начала карьеры. Вам рекомендовали не суетиться и принять устраивающую всех версию суицида?
– Намекали, – ответил, после довольно долгой паузы, Крылов.
За это время Вербин успел докурить сигарету, бросить её в урну и раскурить следующую. А заодно понять, почему молодой оперативник попросил быть на осмотре участкового и понятых – не хочет давать даже малейшего повода для прекращения расследования.
– Почему вы не прислушались к совету?
– Потому что если я прав, то здесь произошло убийство. – Иван сопроводил ответ недоуменным взглядом. – Убийство, Феликс. Разве в этом случае можно на что-то намекать? Или прислушиваться к советам? Убийство нужно расследовать.
– Невзирая ни на что?
– Да.
Горячность Крылова произвела на Вербина хорошее впечатление. При этом он понимал, что её порождала молодость коллеги, и искренне надеялся, что со временем позиция Ивана не изменится – невзирая ни на что.
– Я приехал, чтобы понять, имеются ли основания для ваших подозрений, – с прежней твёрдостью продолжил Феликс. – И если вы правы и Викторию Рыкову действительно убили, Анзоров откроет дело, а я займусь его расследованием.
– А если вы решите, что убийства нет?
– Тогда вы, Иван, получите крепкий втык от своего руководства, но я об этом не узнаю, потому что буду читать материалы другого уголовного дела.
– Понятно.
Любимая присказка Крылова Феликсу «не зашла». Против самого слова он ничего не имел, но частое повторение его обесценивало. Во всяком случае, по мнению Вербина.
– Если вы решите, что девушку убили, привлечёте меня к расследованию?
«Вот ведь мальчишка!»
Феликс с трудом сдержал улыбку и ответил очень серьёзно:
– Обещаю.
– Спасибо.
– А пока расскажите, пожалуйста, своими словами, что здесь и как?
– Вы не читали материалы? – вновь изумился Крылов.
– Читал. Но я хочу послушать их в вашем исполнении.
– Зачем?
– Хочу узнать, не допустил ли я ошибку, пообещав привлечь вас к расследованию.
Молодой оперативник замер, пытаясь понять, что имеет в виду Вербин, а когда понял – слегка нахмурился:
– То есть я должен беспрекословно исполнять…
И это тоже было ожидаемо: некоторым молодым офицерам туманит голову ощущение собственной значимости. Им кажется, что они всегда правы и лучше всех знают, как нужно делать – что и приводит к внутренним конфликтам. И Феликс хотел посмотреть, действительно ли Иван верит в насильственную смерть Виктории Рыковой или же его противостояние с начальством вызвано исключительно упрямством. И молодостью.
– Нет, вы не должны беспрекословно исполнять, – плавно перебил оперативника Вербин. – Вы можете задавать любые вопросы, уточнять детали и высказывать своё мнение относительно любых запланированных действий. Но если после обсуждений и уточнений приказ не отменён – вы обязаны его исполнить.
– Понятно. – Крылов вздохнул, но рассказ не начал – уставился на приближающегося мужчину в джинсах и короткой зелёной куртке. – Это…
– Я знаю, кто это, – снова перебил его Вербин. И протянул руку: – Доброе утро, Ровшан.
– Вспомнил меня? – улыбнулся в ответ мужчина. – Приятно. Доброе утро. – Затем последовал кивок Крылову: – Привет.
– Здравствуйте, – отозвался молодой оперативник, пожимая начальнику руку. Своему начальнику, потому что звали плечистого брюнета Ровшаном Пашаевым, и он занимал должность заместителя начальника убойного отдела окружного УВД. С Вербиным Пашаев пересекался два года назад, во время обычного расследования обычного убийства, и ничем тогда не выделялся – исполнительный, спокойный, не лезущий на первые роли. Феликс его запомнил только потому, что машинально запоминал коллег, с которыми его сводила служба, – на будущее.
С какой целью Ровшан решил понаблюдать за происходящим, пока оставалось неясным, однако факт его появления говорил о том, что с делом Виктории Рыковой не всё так просто, как кажется на первый взгляд. А что именно непросто – покажет время. Пока же Вербину оставалось наблюдать и делать выводы.
– Выходного не жаль? – добродушно поинтересовался он, раскуривая очередную сигарету.
– Интересно ведь, с чего вдруг небожители суицидом заинтересовались, – лёгким тоном отозвался Пашаев.
– Небожители в других местах обитают. У нас, на Петровке, обычные опера.
– Все, кто не на «земле» – небожители.
– Как скажешь. – Вербин выдержал короткую паузу и рассказал: – Иван как раз вводил меня в курс дела.
– Ты не читал материалы? – удивился Пашаев. И, как показалось Феликсу, обрадовался столь пренебрежительному отношению к делу.
– Хочу услышать, правильно ли я всё понял, – с прежним благодушием ответил Вербин, намекая, что «догадка» Ровшана насчёт пренебрежения верна. – Послушаешь со мной?
– Конечно.
И Крылов, слегка сбиваясь в присутствии сразу двух старших, начал:
– Девушку, то есть потерпевшую… в смысле – жертву, зовут… звали… Рыкова Виктория Александровна, двадцать два года, студентка. Приехала в Москву из Самары, поступила на бюджет. Эту квартиру снимала с момента приезда, квартира принадлежит друзьям семьи, которые брали с Рыковой весьма умеренную плату.
Кожухово, район, конечно, не центральный, но и не окраина, и «умеренная» плата здесь не каждому студенту по карману.
– Откуда у Виктории деньги? – спросил Вербин, доставая записную книжку.
– Родители у неё не миллионеры, но вполне обеспеченные люди, помогали. А в последнее время она стала неплохо зарабатывать.
– Место работы мы знаем?
– Так точно.
– С родителями была встреча?
– Да. – По тому, как Иван ответил и как при этом вздохнул, Феликс сделал вывод, что встреча получилось тяжёлой. Что неудивительно.
– Они знали о психологических проблемах дочери?
– Нет.
– Уверен?
– Мы их спрашивали.
– Психи не любят о себе распространяться, – обронил Пашаев.
Само утверждение вопросов не вызывало, но то, как Ровшан его произнёс, Феликсу не понравилось. Пренебрежительно произнёс, высокомерно, так дилер говорит о своих клиентах-наркоманах. Иван, судя по взгляду, испытал те же чувства, что Вербин, однако делать Пашаеву замечание никто из них не стал. Феликс выдержал паузу и продолжил расспросы:
– С владельцами квартиры говорили?
– Да, конечно, мы их в первую очередь вызвали.
– И как?
– Что как? – не понял Крылов.
Ровшан хмыкнул, но Вербин не обратил на него внимания и объяснил молодому оперативнику, что имел в виду:
– Поскольку владельцы квартиры – старые друзья семьи, между ними и Викторией могли установиться доверительные отношения, а значит, они могут знать о жизни девушки больше всех. Это делает их ценным источником информации, но при этом даёт высокую вероятность возникновения конфликта.
– Какого конфликта?
– Бытового, – пожал плечами Феликс. – У них есть сын подходящего возраста?
– У них дочь.
– Дочь общалась с Викторией?
– Нет, она сильно младше.
– Глава семейства?
– Вы имеете в виду, мог ли он положить глаз на девушку?
– Я имею в виду, что необходимо проверить все возможные варианты. Вы лично говорили с владельцами квартиры?
– Наблюдал.
Логично: настолько «зелёному» оперу такой разговор никто не доверит.
– Ваше мнение?
– Оно действительно вас интересует?
– Других источников информации у меня сейчас нет.
– Понятно. – Крылов покачал головой: – Мужик, ну, то есть владелец квартиры который, выглядел расстроенным, по-настоящему расстроенным, я ему поверил.
– Хорошо. – Вербин сделал пометку в записной книжке. – Теперь вернёмся в квартиру. Викторию нашли в день смерти?
– Примерно через три часа после того, как она умерла, – вставил своё слово Пашаев. Судя по всему, ему стало скучно просто переминаться рядом.
– Кто-то пришёл? – обратился к нему Феликс. – К Виктории должен был кто-то прийти?
– Не совсем. – Ровшан кивнул на Крылова. – Он продолжит.
Ну, да, Пашаев обозначил начальственное присутствие и снова впал в начальственную неподвижность. Вербин вопросительно посмотрел на молодого оперативника.
– Тревогу забила подруга Рыковой – Ксения Шарова, – сообщил Иван.
– Они снимали квартиру на двоих?
– Нет.
– Просто подруга?
– Одногруппница, с первого курса знают друг друга. И дружат… дружили.
– Что заставило подругу заволноваться?
– Шарова сказала, что они договорились встретиться примерно в девять вечера, когда Шарова будет возвращаться с работы по проспекту Андропова, но Рыкова не звонила сама и не отвечала на звонки.
– Виктория могла передумать.
– Не могла, – покачал головой Крылов. – Рыкова отдала Шаровой ноутбук в срочный ремонт, утром специально с ней встретилась, чтобы отдать, и несколько раз уточнила, управится ли знакомый Шаровой до вечера. Ноутбук был ей нужен, поэтому, когда Рыкова перестала выходить на связь, Шарова заехала к ней домой, увидела, что в комнате горит свет, позвонила в дверь, потом ещё несколько раз позвонила по телефону, а не получив ответ – позвонила нам, в смысле, в полицию по сто двенадцать, потом – хозяйке квартиры…
– Хозяйке квартиры? – удивился Вербин.
– Ксения Шарова – деловая и весьма энергичная особа. – Крылов позволил себе улыбку. – Вы ещё увидите.
– Да, такие встречаются. – Феликс ответил на улыбку Ивана. – Что было дальше?
– Приехала хозяйка с ключами, приехал участковый. Они вошли в квартиру и обнаружили мёртвую Викторию.
– Квартира была заперта?
– Да.
– Я понимаю, что да. Я имею в виду изнутри, например, на щеколду?
– Только ключ.
– Проверяли замки на вскрытие? – уточнил Феликс и тут же добавил: – В присланных материалах информации об этом нет.
– Я не знаю, – вздохнул Иван. – Возможно, сочли ненужным.
Вербин перевёл взгляд на Ровшана, тот едва заметно пожал плечами:
– Не помню.
Значит, не проверяли. Потому что не сочли нужным. Ведь всё очевидно – суицид.
– Я уточню, – пообещал Пашаев.
– Спасибо. – Вербин вновь перевёл взгляд на Крылова: – Первый труп?
– Нет, – мотнул головой Иван. – Первая женщина.
– Это важно?
– Важно… И ещё важно, что ей всего двадцать два!
И с этим не поспоришь: в двадцать два нужно жить и радоваться жизни, а не проходить по уголовному делу в качестве жертвы. Или оказаться самоубийцей.
Было очевидно, что Крылов воспринял смерть молоденькой девушки очень лично и с трудом сдерживает эмоции. Вербин хотел подбодрить парня, но не успел.
– Сгоришь, – очень тихо произнёс Пашаев. Не равнодушно произнёс, как можно было от него ожидать, а с едва заметным сочувствием, как человек, через это прошедший.
И Вербин мысленно согласился: «Да, с таким подходом перегореть легче лёгкого, сам не заметишь, как уйдёшь в штопор».
Возникла неловкая пауза, которую нарушил возглас:
– А вот и они!
Однако появлению участкового и двух понятых Вербин обрадовался не только потому, что они разрядили атмосферу: сильного мороза сегодня не было, всего минус пять, и оделся он тепло, по-зимнему, но к концу разговора почувствовал, что начал подмерзать и возможность зайти в дом оказалась как нельзя кстати.
Обычный, ничем не примечательный многоквартирный дом, консьержа в подъезде нет, а за порядком присматривают видеокамеры. Квартира, которую снимала Виктория Рыкова, находилась на третьем этаже, за надёжной железной дверью. Не окажись у хозяев ключей или хозяев в городе, даже специалисту пришлось бы повозиться, чтобы её вскрыть, в таких делах Вербин понимал и отметку сделал машинально. Над дверью – светодиод сигнализации.
– Хозяйка сказала, что Виктория попросила заключить договор на охрану несколько месяцев назад, сама оплатила подключение и вносила ежемесячную плату, – рассказал Иван.
– Виктория чего-то опасалась?
– Она неплохо зарабатывала, – зачем-то сообщил Ровшан.
– Она давно стала неплохо зарабатывать, а охрану подключила несколько месяцев назад, – тихо произнёс Крылов. – Хозяйка рассказала, что в последние месяцы Виктория стала немного нервной.
