Вадим Фадин
Снег для продажи на юге
Своего внезапного желания пойти в цирк Аратов не мог бы объяснить; он был в цирке, кажется, лишь однажды, в раннем детстве, до войны; от того посещения сохранилось смутное впечатление пестроты. Недавно воспоминание вдруг ожило, когда на улице ему случайно попались ярко раскрашенные грузовики с прицепными фургонами; следом вспомнилось уже другое, из других лет – строки:
«В пятнадцать лет томленье по утрам,
До хруста выгнуть кости непременно;
Заезжий цирк, пристрастье к лошадям,
К солёным, потным запахам арены»,
– из поэмы, которую школьником, в те самые пятнадцать лет, всю знал наизусть, видя, конечно, в герое себя. Он тотчас затосковал по детству: слово «шапито» на борту машины подействовало, как та самая пылинка на карманном ноже.
Теперь, в зрелости, глаз стал ненужно острым и замечал грим, ненатуральность комплиментов и пот. Скучая, Аратов звал уйти, не дожидаясь даже антракта, и, кажется, уговорил спутников – и тогда вдруг заявил, что останется до конца:
– Уйдём – и вечер будет, как тысяча других. А в цирк мы больше никогда не попадём.
– Надоело, – отрезала Нина. – То так, то этак. Решили уходить, так пошли. Нечего было портить настроение.
– Вот так, брат, – развёл руками Андрей.
Он жил не слишком далеко, на бульваре, занимая комнату в общей квартире на верхнем, втором этаже старого дома, над сапожной мастерской. Входить нужно было не прямо с улицы, а в калитку, через крохотный дворик, на который, к счастью, пожалели асфальта.
– Позовём Наташу, – сказал Прохоров, постучав мимоходом в угловое окно.
В дверях моментально, словно она только и ждала этого стука, показалась девушка, высокая и худая – нескладная рядом с Ниной, гордившейся своими формами. Все вместе они поднялись по тёмной, пахнущей старым деревом лестнице.
За дни, что Аратов не заходил, тут прибавился портрет Наташи. Натянутый на подрамник холст был прислонён к стене в плохо освещённом углу, но Аратов, случайно проследив за Наташиным взглядом, подошёл и перевернул. Своё мнение нужно было высказать в первую очередь не автору, а модели, и он похвалил. Девушка вздохнула:
– Значит, и вправду – уродина.
– Чудачка, я же говорю: хорошо – не о том, как, я ведь не смыслю, ты знаешь, а о лице.
– Правильно. Если хвалишь, значит – похоже.
Подчеркнув Наташину некрасивость вкупе с остротою мальчишеских плеч, художник – неизвестно, нечаянно ли – обнажил одну её черту, которой прежде не замечал Аратов: нарисовал очень тонкую, трепетную женщину.
– Не включить ли музыку? – спросил Прохоров.
– То, – напомнил Игорь, – что слышали в цирке.
– В цирке? – переспросила Наташа. – Вы ходили?
– Тряхнули стариной, – посмеиваясь, ответил Прохоров. – Нас вдруг занесло в шведский цирк в парке культуры. Думали вспомнить детство, но лучшее, что нам показали, был хула-хуп под джаз.
– А я? – обиженно протянула Наташа.
– Честно говоря, – замялся Аратов, – я не думал, что это кому-нибудь интересно.
– Что говорить, если мы взяли последние билеты, – выручила Нина. – Можно было, правда, оставить Андрея дома – пусть бы себе работал. Он и так выбрался с неохотой.
– С охотою туда ходят одни дети, – всё еще чувствуя себя неловко, пробурчал Аратов.
– А я и есть ребёнок, – не унималась Наташа. – И ещё нахожу вкус в прекрасных зрелищах. Вы, взрослые, это утратили.
– Переросли, – поправил Аратов.
– Переросли и огрубели, – согласилась она. – В детстве я зачитывалась какою-то книжкой о цирке. Без конца перечитывала, а теперь не помню даже названия. Там мальчик был, Артёмка. А в самом цирке – какой-то деятель, Самарин, я даже запамятовала его роль: то ли добрый человек, то ли эдакий карабас-барабас.
– Да, да, я помню, были две книги, – подхватил Прохоров. – «Артёмка в цирке» и «Волшебная шкатулка». У меня сохранились, кажется. Я поищу тебе.
– Не стоит: а вдруг разочаруюсь?
Взяв с полки, она медленно вращала в пальцах, разглядывая, деревянную фигурку – лениво потягивающуюся девушку.
– Правда у Наташки руки – прелесть? – спросила Нина, проследив за взглядом Игоря.
Вспомнив утренний разговор с Фаиной, он промолчал.
– С такими-то ногтями, – грустно проговорила Наташа, ставя фигурку на место. – Всё мечтаю переменить профессию, чтобы отрастить ногти. Нельзя же печатать – с длинными.
– Игорь дурачок: я бы влюбилась в тебя из-за одних только пальчиков.
– Андрей, Андрей, что ж ты не написал мои руки? Тогда не пришлось бы ставить холст в тёмный угол.
– Он говорил, что почти не пишет портреты… – начал Аратов, но Наташа перебила:
– Оставь, пожалуйста. Лучше расскажи про клоунов, каких вы сегодня видели.
– Лучшими клоунами были мы сами. С грустными и умными лицами, как положено.
– Слушай, Наталья, ты и в самом деле хочешь сменить работу? – спросила Нина. – Молодец, на одном месте много не высидишь. Какое, конечно, место… А то у нас в доме одна девчонка выкинула номер: устроилась в «почтовый ящик», в военную приёмку. С одной стороны, понятно: кругом молодые офицеры, женихи – да что толку, если ради этого надо за гроши сидеть за колючей проволокой? Она оттуда и шагу ступить не может: ни в парикмахерскую выбежать, ни в магазин. А ведь до того работала в обувном отделе – и в почёте была, и деньги имела.
– Я вот тоже сижу, чудак, – пробормотал Аратов.
– Сравнил. Так бы всякий сидел.
– За «Москвича» – вдове, – проронил Прохоров.
Аратов предостерегающе посмотрел на него, но Наташа уже насторожилась:
– О чём вы?
– Старый пустой разговор, – махнул рукой Игорь.
– А я бы не могла так сидеть, – сказала Наташа. – Не потому, что – за гроши (гроши – это у меня сейчас) или что в галантерею не сбегать, а из-за дурацких этих расчётов, просчётов, железок, а теперь ещё и командировок в глушь, о которой и вслух сказать не смеешь, и в которой уж точно шагу в сторону не ступить.
– Что напрасно говорить? Дело сделано. Я жду этих поездок.
– Не слушай, я, наверно, от зависти так говорю. Просто у меня настроение дурное. А тут ещё и в цирк не взяли.
– Ты и в самом деле так обиделась? Вот не думал.
– Шучу, конечно, шучу. Я же не младенец. Человек имеет право похандрить, это бывает даже полезно, только жаль, что тогда приходится задевать других. Но вам-то я вечер не испорчу, скоро уйду: мне ещё заниматься.
Девушку удержали, и она ушла нескоро, а вместе с нею, хотя её и не нужно было провожать – Игорь («Если только вы не станете целоваться на лестнице», – шепнул Прохоров, но эта пара целоваться не собиралась: их отношения давно сложились иным образом).
* * *
Своих спутников он узнал в аэропорте издалека, так эта группа бросалась в глаза своей одеждой – унтами, сапогами, лётными тёплыми куртками и даже ватными солдатскими бушлатами, но только не туфлями и пальто, какие как раз и были на Аратове; даже Ярош, такой же новичок, как и он сам, явился в яловичных сапогах. Посторонние поглядывали в их сторону с интересом, гадая, что это за народ – не охотники, не военные…
– Всех задерживаешь, старый, – сказал Аратову Виктор. – Одного тебя ждём.
– Что, уже? – непонимающе уставился на часы Аратов. – Я думал, загодя приеду, вот – полчаса в запасе.
– В другой раз приезжай, всё-таки, за час-другой, – посоветовал Ярош. – Усердие незамеченным не останется: вспотел – покажись начальству.
– Сам-то когда приехал? – огрызнулся Аратов, раздражаясь шуткой товарища.
«Бездна остроумия, – подумал он. – Тяжко мне там будет без Андрея».
– Я! Мы все – на своём автобусе, от проходной. Шофёр спешил, ему ведь ещё назад пилить, а времени – полночь.
– Так мы летим или нет?
– Нет, конечно, – захохотал Ярош. – Рейс задерживается, так что брось чемодан в общую кучу, да пошли побродим, а ещё лучше – присмотрим пару кресел да соснём.
– Самолёт не прозеваем?
– Парни позовут.
Кресла, собранные в центре зала, все были заняты; та же картина открылась и на втором этаже, но Ярош брёл дальше и дальше, пока не остановился у дверей ресторана, на которые швейцар как раз вешал табличку «Перерыв».
– Вот уж как начнёт везти, так не остановится, – вздохнул Виктор. – Что делать, спустимся в буфет. Мы люди не гордые: нет хлеба – давай пироги.
И они встали в очередь к кофеварке.
– Для начала – по шампанскому? – предложил Ярош, оглядывая небогатый прилавок.
– Зачем?
Такой вопрос мог озадачить кого угодно: в подобной обстановке его не задавали.
– Ты даёшь! Как это зачем? Последняя возможность.
– Шампанское – на ходу? Не грех ли? А впрочем – возьмём.
– Вот это – по-нашему. А то я решил было, что с тобой каши не сваришь.
– Из тебя тоже кашевар… А кстати, я на тебя в обиде: что ж ты не поддержал мой самоотвод на собрании? – вдруг вспомнил Игорь.
– Честно говоря, думал, что ты сопротивляешься для приличия.
– Серьёзное дело, а они устроили балаган. Лишь бы кого-нибудь выбрать.
– Благодари своего Сан Димыча.
Речь шла о перевыборах комсомольского бюро, проходивших накануне отъезда. Аратов тогда подивился многочисленности собрания, представив, сколько же всего народу занято в отделе, если одна лишь молодёжь – и та с трудом уместилась в просторном зале; ему невдомёк было, что это и есть почти весь состав службы испытаний. Слушая выступления вполуха, Игорь оживился лишь при появлении на трибуне Гапонова. Тот, выходивший из организации по возрасту, произнёс нечто вроде прощальной речи и вдруг, посетовав, что на его памяти никто, кроме него самого, не представлял в бюро бригаду анализа, предложил выбрать Аратова. Считая, что знает Димыча, Игорь заподозрил здесь дурную шутку – и, возможно, был прав. Но если тот и вздумал просто лишний раз порезвиться, то всё же не достиг желаемого: Игорю стало и не обидно, и не весело, а – скучно, хотя чего-то в этом роде – не шутки, а выделения из массы – он, оказалось, ждал с самого начала. И в школе, и в институте его тоже избирали в такие же бюро – и он не считал, что, согласившись, марает своё имя, оттого что не воспринимал комсомол как политическую организацию: в доступном взгляду пространстве тот себя с этой стороны будто бы не проявлял, а коли так, то и Аратов не горевал по поводу своих избраний. Неизменно получая на откуп сектор культуры, он принимался в своё удовольствие устраивать танцевальные вечера вместе с какими-нибудь сугубо женскими заведениями – и ничего больше; от него и не требовалось другого. Но и такая деятельность поднадоела ему за несколько лет, и теперь, ещё незнакомый почти никому, он надеялся остаться в стороне от юношеской суеты. Безвестность, однако, оказалась слабым доводом. Самоотвод Аратова оставили без внимания, но худшее было ещё впереди. Он думал, если уж на то пошло, и тут взяться за безобидную культмассовую работу, однако при распределении обязанностей его неожиданно выбрали секретарём – и напрасно было доказывать, что такой пост никак не должен занимать новичок.
После собрания Аратов ещё не видел Яроша.
– Тут не Димыча надо благодарить, – сказал он, – а Лободу.
– Как? Он-то как раз будто бы понял тебя.
– И оказал медвежью услугу: едва он заикнулся, что кандидатуру надо отвести как не согласованную с партбюро, так всё немедленно и решилось. Ребята не стерпели нажима и стали намертво. А кто-то просто погорлопанил в своё удовольствие.
– Руслан, наверно, забыл, как всё это делалось в его время.
– Так же и делалось. Не настолько он старше.
– Ладно, не горюй. Идёшь в гору, так радуйся. Тебе здесь жить да жить.
– Жить как раз лучше на равнине. А вот и виновник, – кивком указал Аратов на лениво бредущего к ним Гапонова, не сразу, впрочем, издали узнав того, одетого в нелепый солдатский бушлат с латунными пуговицами.
– В ателье шили-с? – поинтересовался Ярош, щупая рукав. – И почём, интересно, матерьяльчик брали? Вставайте к нам – обмоем.
– Квас да воды? – покачал головой Гапонов. – Отлично, отлично, только это не для меня. А вы побалуйтесь, побалуйтесь напоследок. Пирожных теперь долго не увидите.
– А знаете, где продают лучшие в Москве эклеры? – поделился Аратов. – В метро «Комсомольская».
– Этого не проверишь до весны.
– Что там с вылетом?
– Глухо. Жуйте шоколадки, не торопитесь.
«Ну зачем он подходил?» – подумал Игорь, огорчившись пренебрежительным тоном Гапонова; так, пожалуй, лишь иные взрослые во время своего разгульного пира обращались к малышам, балующимся петушками на палочках.
В буфете удалось убить не так уж много времени, и когда это развлечение исчерпало себя, Аратов, чтобы взбодриться, вышел на перрон. Всего несколько человек прохаживались там вдоль барьера, зябко кутаясь от сырого ветра. Какие-то машины молча ползали вдалеке по полю, но самолёты не садились и не взлетали. «Не приближается ли непогода? Опасный ветер? – встревожился Аратов, ещё не летавший раньше. – Для кого-то это привычно – и командировка, и полёты, а я вот не представляю, чего мне хотеть и чего опасаться. Может быть, меня просто-напросто укачает, как барышню, так что станет стыдно перед соседями, а может быть, впереди – приключения или авария. И всё же совсем не в этом дело, а в том, что я впервые – один и свободен в поступках».
За этими рассуждениями время пошло побыстрее, и Аратов, увлекшись, потом счёл едва ли не преждевременной объявленную наконец посадку. Вслед за попутчиками он совершенно уже механически, как на зов рожка, побрёл куда-то далеко, через холодное пространство, мимо безжизненных алюминиевых громад, пока не достиг места, где подле ещё одной такой же громады стоял грузовик со знакомым загородным номером и, перетаскивая ящики, суетились люди в лётных куртках.
Устроившись в салоне, Аратов занервничал, недовольный тем, что вот и пассажиры все на месте, а самолёт будто бы и не собирается покидать стоянку. То неведомое, к чему он так стремился, было уже где-то рядом, и у Игоря не хватало терпения, ему требовалось что-то делать, кому-то помогать: лететь. Потом он разочаровался, так и не узнав ощущения полёта: ещё понимал, что движется, пока видел под собою город (обрадовался, узнав трассу Ленинского проспекта – единственную зеленоватую линию новомодных ртутных фонарей среди россыпи обычных тёплых лампочек), но когда внизу стало черно, самолёт, бестолково гудя винтами, словно остановился в воздухе. Сон сморил Аратова.
Проснувшись, он увидел солнце и густо-синее небо. Внизу лежала коричневая ровная земля, уже близкая и поначалу вовсе пустынная, без единого предмета или линии, на которых можно было бы остановить взгляд, а позже запестревшая светлыми следами колёс; следы эти постепенно умножались, пересекались и сливались, образуя подобие дорог, а потом и настоящая дорога протянулась по направлению полёта, и видны стали столбы вдоль неё, крохотные, как иголочки. Всё это вдруг придвинулось, замелькало, и шасси жёстко ударилось о бетон полосы.
Когда самолёт остановился, Аратов увидел за окном только пустое бесснежное пространство – ни построек, ни людей. Мимо проехал аэродромный тягач, и Аратов услышал, как прогудел его дизель – это было неожиданно, он не думал, что обшивка пропускает столь слабые звуки. Минутой позже лайнер, прицепленный к тягачу, пополз назад, повернулся, и взгляду открылись ангар в отдалении и ряд боевых самолётов, сверкавших под неестественно, не по-зимнему ярким солнцем.
Никто не вставал с места, будто люди для того и летели, чтобы спокойно созерцать пустоту за окном. Внизу, под крылом, балагурили четверо солдат, все – в завязанных под подбородками ушанках; голоса их не долетали в кабину. Вскоре их куда-то отослал сержант с красной нарукавной повязкой и с автоматом за спиной. Они вернулись, толкая перед собою трап, но пассажиры и это словно бы оставили без внимания. Причина промедления выяснилась, когда по трапу поднялся патруль и началась проверка документов. Проверяли, начиная с дальнего от Аратова конца салона, и когда он наконец спустился на землю, почти все его спутники уже толпились возле открытого грузового люка, разбирая вещи. Прямо к трапу то и дело подкатывали «газики», и толпа редела. Ярош уехал с Векшиным одним из первых, затем какой-то офицер позвал в свою машину Гапонова; тот было сделал знак садиться и Аратову, но сесть оказалось некуда, и Аратов, смущаясь, неосторожно заверил, что доберётся сам – он помнил, как тот же Гапонов говорил ему в Москве об автобусе, будто бы непременно подающемся к рейсу. На самом деле он не знал, ни в какую сторону, ни до какого места нужно ехать – до сих пор для него естественно было считать, что все направляются точно туда же, куда и он, и, надеясь пристроиться к кому-нибудь, он не позаботился спросить о маршруте.
Автобус, однако, не появлялся. Его, возможно, следовало искать за пределами лётного поля, и Аратов собрался было прочь, как спохватился, что не отправил письмо. Понаслышке, как и об автобусе, он знал, что письма отсюда посылают не почтой, а с оказией, и теперь хотел с тем же самолётом передать открытку для Лилии Владимировны, заготовленную ещё дома: мол, долетел, устроился, не беспокойся. Поколебавшись, он обратился с просьбой к кому-то из экипажа; тот, с удивлением выслушав, отказал наотрез.
Между тем вдруг обнаружилось, что машины, скопившиеся было вблизи, разъехались и, кроме самого Игоря, возле самолёта остались только двое – он встречал их в научных отделах и знал в лицо: Пелихов и Платонов.
– Пойдём на бетонку, проголосуем, – сказал Пелихов, старший из них.
По пыльной каменистой земле они, сопротивляясь встречному морозному ветру, зашагали к проволочному ограждению.
За шлагбаумом начиналась бетонная дорога, и Аратов решил, что здесь, на обочине, они и остановятся, но его повели дальше, мимо складов, гаражей, цистерн, каких-то мастерских или ангаров, мимо строящихся зданий, и так как автомобили не обгоняли, можно было подумать, что теперь придётся пройти пешком весь путь – длинный ли, лучше было не спрашивать. Тяжёлый чемодан оттягивал руку, и Аратов, стесняясь сказать об усталости, с завистью поглядывал на рюкзаки спутников.
Пейзаж походил на обычный для городских промышленных окраин, но Игорь, не забывавший, что идёт не по столичным задворкам, а по ракетному полигону с присущими тому романтическими тайнами, был весь внимание. Разговор о постороннем, заведённый коллегами, казался ему кощунственным.
– Начинаешь вспоминать: то не сделал, этого не сказал… – проговорил Пелихов.
– Что за беда? – отозвался с сухим смешком Платонов. – Вернёшься и доскажешь, всего-то месяца через полтора. А я, знаешь, сумел расставить все точки: как ни торопили с вылетом, а успел-таки провернуть устный журнал.
«Так я и не увидел, что это за чудо природы», – подумал Аратов о журнале, афиши которого попадались ему ещё в прошлом году, не возбуждая, однако, интереса; то, что называлось журналом, в действительности не печаталось на бумаге, а происходило на эстраде, отличаясь от обыкновенного концерта лишь строгим разбиением на рубрики: новости науки, поэзия, музыкальная страница… Игорь вообще чурался любительских затей, к каким относил и эту – видимо, несправедливо, оттого что, судя по словам его нынешних попутчиков, там и о политике рассуждали специалисты, и стихи читали сами поэты, и для бесед приглашались настоящие знаменитости; например, в последнем выпуске, о котором зашла речь, участвовал старый мхатовец Яншин. Ко всему этому Игорь, предпочитавший книги читать своими глазами, а на актёров смотреть – в спектаклях, оставался равнодушным; он и сейчас не стал, используя случай, выведывать у Платонова подробности.
– Публика так и думала, – сказал Пелихов, – что придётся ждать до Нового года. Володя Смирнов, бедняга, боялся, что ты улетишь, всё бросив, и везти воз придётся ему.
– Ему – не увезти, да он и не взялся бы. Поди-ка, пригласи того же Яншина, если ты не знаком с ним лично. Нет, всё хорошо, что хорошо кончается, но мне урок: не откладывай до последнего.
– Что ты так убиваешься? В этот раз обошлось – и прекрасно, и вряд ли дело стоит подобных волнений. Честно говоря, я давно сомневаюсь, есть ли в нём вообще смысл: знаешь, родила царица в ночь не концерт, не лекцию, а…
– Народ-то идёт, зал всегда полон.
– У твоего народа просто нет выбора. Куда деться вечером в нашем городишке? И согласись, что без доброй половины номеров…
– Страниц, – сухо поправил Платонов.
– …без половины страниц можно было б обойтись. Один твой композитор чего стоит.
– Кто ж знал… В быту, между прочим, интереснейший человек. Сейчас набрал заказов выше головы – для театра, для кино – жить некогда. И каков же выход? Нанял двух талантливых ребят – и они делают за него всю черновую работу. Он задаст им тему, а сам идёт спать. Платит по тысяче двести… и они счастливы.
– Не густо.
– Для тебя. Столько ты получал молодым специалистом. А они-то счастливы. Да и не в том дело, сколько получают они, а в том, сколько может легко вынуть из кармана он.
– Да, я всё забываю предложить… Хорошо бы пригласить на журнал Агреста.
– А вот это уже не моя епархия. Это как раз Смирнов может.
Под такую беседу, в которой Аратов, чувствуя себя посторонним, не принимал участия и даже нарочно старался не слушать (хотя упоминания о древних космонавтах – модной теме, которой занимался Агрест, – не упустил и насторожился), под эти разговоры они прошли с километр, до пересекавшего их пустую дорогу шоссе.
– Настоимся мы здесь, – вздохнул Пелихов.
Движение было небольшим, но и те редкие машины, что шли мимо, даже не притормаживали подле них. Лишь через полчаса, густо запылив по обочине, остановился тяжёлый грузовик с закрытым кузовом, в каких обычно устраиваются мастерские-«летучки».
– Коломбина, – с облегчением сказал Пелихов. – Нам повезло.
Аратов и тут не попросил объяснения, не поинтересовался, в чём же заключалось их везение – ещё не понимал здешнего пристрастия к этим вездеходным сарайчикам.
– В аул, – крикнул Платонов шофёру, и тот, не спрашивая, в который из аулов, кивнул.
Аратов занял место у крохотного, размером с тетрадную страничку, окошка. Стекло было запылено до желтизны – находись за ним люди, машины или постройки, он увидел бы вместо них лишь неясные пятна, но настолько-то хватало прозрачности, чтобы обнаружить именно отсутствие каких бы то ни было предметов: пустынная поверхность, такая же, как и на аэродроме, простиралась на многие километры или, возможно, сотни километров, до конца земли; глядя окрест, можно было потерять всякое представление о пространстве. Вслушиваясь в жёсткое качение коломбины, он, не находя ориентиров, не мог даже оценить скорости; изо всех движений доступным наблюдению осталось одно лишь перемещение во времени, отчего езда напомнила давешний скучный перелёт.
Машина, постепенно разогнавшись, наполнилась звуками: гудели огромные, с глубоким рисунком, шины, свистел в щелях ветер, двигатель и передача тоже давали знать о своём участии в движении, а всё, что могло дребезжать, дребезжало: стёкла, замки, задвижки, плафоны, обшивка, ржавое ведро в углу. Это было уже слишком после гудения и дребезжания в самолёте, и он не мог дождаться остановки.
Когда коломбина наконец затормозила, Игорь угадал за окном белёную будку и красно-белый шлагбаум.
– Приехали? – спросил он – недоверчиво, потому что за будкой была всё та же пустота.
– Приготовь документы, – ответили ему.
Он приготовил и предъявил, и машина тронулась, и нельзя было понять, для чего же посреди голой степи устроили этот пропускной пункт, если он не отделял ничто ни от чего, и пространство за ним не отличалось от пространства – перед. Только, наверно, спустя ещё десяток минут Аратов, приоткрыв дверь, разглядел на очередном холме ряды бараков, обнесённых низенькими, по колено, заборчиками из штакетника. Бетон к этому времени незаметно сошёл на нет, и дорога теперь представляла собою всё ту же землю, что вокруг, но утрамбованную сапогами и колёсами; машину, катившуюся здесь медленно и нешумно, раскачивало плавно, как лодку.
– Ну, по нашей улице поехали, – сообщил Платонов. – Да только где он остановится? Не проскочить бы гостиницу.
Видя всё те же бараки, Аратов подумал, что посёлок что-то не похож на аул и что до гостиницы, наверно, ещё ехать и ехать; то же, что этот пейзаж назывался «Наша улица», его озадачило.
Словно услышав Платонова, шофёр затормозил, и пассажиры засуетились, вскакивая и хватая вещи.
– Прыгай, прыгай скорее, пока не тронулась. Увезёт незнамо куда.
Они едва успели вылезти.
Оставшийся последним, Аратов уже на ходу передал свой тяжёлый чемодан кому-то, побежавшему вслед, и неловко спрыгнул на твёрдую землю.
– Славно: доехали почти до дверей, – услышал он, но, оглядываясь, и теперь не увидел подходящего, то есть хотя бы на этаж возвышающегося над бараками, здания; не узнавал он и ничего, похожего на аул, экзотический вид которого – юрты, сакли, верблюды – рисовал себе во время пути.
Его спутники двинулись вперёд, к перекрёстку с другой, асфальтированной улицей, где стоял солдат-регулировщик с флажками, – и вошли в угловой барак.
Остановившись в начале коридора, чтобы привыкнуть к темноте, Игорь услышал, как Платонов позвал:
– Сархан!
Из ближайшей двери выглянул маленький чернявый солдатик в валенках. Узнав пришедших и осклабившись, он, гремя ключами, поспешил в глубину коридора, на перегородке в глухом торце которого теперь можно было различить тускло поблёскивавший жестяной дачный умывальник.
– Вот мы и дома, – потирая руки, вздохнул Пелихов.
Мебель тесной, с наклонным фанерным потолком, каморки составляли стол, стул и две узкие железные койки под тонкими чернильного цвета одеялами. Аратов, ожидавший увидеть в гостинице освещённый вестибюль, конторку администратора, портьеры и приличную обстановку, стоял, не произнеся ни слова.
– А чемодан не привезли? – оглядев вещи гостей, разочарованно пробормотал Сархан.
– Векшин привёз, – успокоил Платонов. – Завтра получишь.
– Что за чемодан? – поинтересовался Пелихов, когда солдат вышел.
– Скоро демобилизация, а Сархан оброс тут добром. Надо вещички укладывать, ан не во что: местный военторг богат разве что полевыми сумками. Чемодан для дембеля – это, знаешь, вещь!
– Мне казалось, что Сархан тут навечно.
– Это мы – навечно.
Аратова беспокоила тишина в гостинице; теперь он понял, что надеялся встретить здесь всех своих сотрудников. Не было слышно и шагов дневального.
– Куда же он пропал? – спросил наконец Игорь, чувствуя, что о нём забыли; никто тут, впрочем, и не обещал ему помощи, он сам увязался за этими людьми, знавшими дорогу. – Или мне надо обратиться к кому-то другому?
– Ты разве приехал впервые? – удивился Платонов. – К Сархану обращаться без толку: солдату нужен приказ. Это же армия, порядок чёткий. Да в гостинице, наверно, и мест нет. Эта комната закреплена за научными отделами, а у вас, испытателей, своё хозяйство. Найди Петю: он должен позаботиться о тебе.
– Легко сказать.
– Они все, наверно, в домиках. Спроси саверинские домики – всякий скажет. Пойдёшь отсюда по параллельной улице – я покажу, – и по левой руке, метров через триста, увидишь две жёлтые финские дачки. Если ваши там, пойдёшь с ними в бюро пропусков.
«А если их нет? – подумал Аратов. – Хорошие шутки: бросить человека в пустыне!»
Домики, резко выделявшиеся пронзительным цветом среди белых либо подкрашенных синькой бараков, он нашел сразу.
– Разве приехал кто-нибудь? – икнув, спросил дневальный, открывший ему дверь.
* * *
Живя в Москве, Аратов мог представить себе на полигоне что угодно, от землянок до небоскрёбов, только не то, что увидел, не эти бараки, сараи, дощатые будки уборных и среди и вокруг всего этого – бесчисленные столбы, вешки, шесты: нигде прежде и никогда потом не встречал Аратов такого преобладания вертикальных линий, как здесь, в степи, где, казалось бы, лишь одна-единственная черта должна была останавливать взгляд – горизонт. Он всё ещё не мог поверить в возможность своего существования здесь, и на душе было неуютно. Ко всему прочему он оказался один посреди чужого посёлка, не зная, куда идти и что предпринять; ясно было, что всё разрешится благополучно в самое ближайшее время, но ему не хотелось бы, отстав от своих, что-то упустить или опоздать куда-то; он допускал даже, что и пуск мог состояться сегодня.
Бредя наугад, он вышел к обшитому тёсом, аккуратному, подмосковного вида домику с вывеской «Книги». Пожалуй, это было то, что нужно: место, где он мог бы скоротать полчаса-час. Обрадовано направившись туда, Аратов столкнулся на высоком крыльце с группой людей, которых видел в самолёте, и уже хотел обратиться к ним с вопросом, как следом за ними в дверях показался Ярош.
– Наконец-то! – вырвалось у Аратова.
– Приятно, когда тебе так радуются, – заметил Виктор. – Кажется, и разлука была недолга. Ну как, получил пропуск?
– Пропуск? Чёрта лысого. Да я не только не знаю ни о каких пропусках, но и с аэродрома чуть ли не пешком шёл: не успел и глазом моргнуть, как все разъехались. Друзья!
– Вы, парни, идите, – обернулся Виктор к своим спутникам, – а я помогу Игорю с пропуском. Увидимся в столовой. Кто-нибудь в курсе, где она?
Ему показали на барак, стоявший через дорогу.
– Потопали, старый. Ну, как тебе новые места? Лето, если бы не мороз, не правда ли?
– Страшная земля, – серьёзно ответил Аратов, щурясь от встречного солнца.
– Азия!
В помещении бюро пропусков было шумно и накурено, к окошкам стояли непомерные очереди, и Аратов хотел было предложить зайти попозже, хотя бы сначала пообедав, но Ярош требовательно протянул руку:
– Давай документы. Пойду в обход, уже научился.
– Способный ты, Витя, – усмехнулся Аратов, но бумаги отдал.
Приоткрыв дверь с запрещающей надписью, Ярош протянул бумаги дежурному офицеру, коротко бросив:
– Из списка Столярова.
– Кто такой Столяров? – полюбопытствовал Аратов.
– Какой-то наш хозяйственник. Тут, похоже, его одного и признают. Пойми, старый, мы и, конечно, КБ Беляева – две головные фирмы, ну а все остальные – смежники, вспомогательные и второстепенные, и военные это очень хорошо понимают.
Процедура оформления заняла считанные минуты.
На улице резкость солнечного света снова изумила Аратова.
– Помнишь, – сказал он, – было такое школьное понятие – живая природа? Так вот, это, кажется, не здесь.
– Зато есть неживая, так что перезимуем, не бойся.
– Ты ещё не был в гостинице!
– Разве мы живём не в домиках?
Виктор широко раскрыл глаза, отчего более прежнего стал похож на Петрушку.
«На Петрушку! – посмеялся про себя Аратов. – Откуда бы здесь тому взяться, кому бы знать про него? Аборигенам такое сравнение в голову не придёт: петрушки в этих местах не жили. Никакой цирк был невозможен. А какой был бы шаг вперёд! Клоуны – это уже дети цивилизации». Он вспомнил недавний вечер в шапито – тогда у него была свобода выбора, идти или не идти, или посмеяться над неожиданным детским желанием: захотел – взял билеты, расхотел – и не досидел до конца; там, дома, он второй раз уже не клюнул бы на эту удочку – на полигоне же вопрос решился без него.
