Вадим Беляев
Современный культуроцентризм как объект методологического анализа. Теория интегральных аспектов мирового развития
12. Интерпретация российской истории. Необходимость многофакторного анализа. Логика идеологического заказа
Теперь посмотрим на то, как Автор интерпретирует историю России.
«Определяющее влияние на развитие экономических, политических и идеологических институтов в стране (в том числе и в России) оказывает характер материально-технологической среды, что проявляется с момента возникновения государства. Ранее в ходе специально предпринятого исследования были проанализированы особенности материально-технологической среды, в которой складывалось и развивалось российское государство. Было показано, что преимущественно материально-технологическая среда нашей страны характеризуется свойством коммунальности. Такие особенности требуют объединения усилий всех социальных групп в государстве и централизованного управления для того, чтобы данная среда эффективно функционировала как среда производственная. По мере исторического развития коммунальность материально-технологической среды в России углублялась и возрастала, свойство коммунальности распространялось и становилось характерным не только и не столько для ресурсной, природной среды, но и для важнейших технологических систем и отраслей общественной инфраструктуры»25.
«Коммунальный характер основных средств производства – в широком смысле этого слова, включая используемые в хозяйстве природные ресурсы – просматривается уже с IХ века – начала истории русского государства. Прежде всего, он проявлялся в аграрной сфере, где использование земли, в силу ряда перечисленных ниже факторов, требовало общей, совместной ее защиты и обработки. <…> Поэтому возделывали землю, как правило, несколькими семьями или всем селением. <…> …Население того времени было заинтересовано в охране созданной коммунальной системы речных путей, по которым проходил основной путь „из варяг в греки“. Защита и купеческое использование этого пути были, по мнению ряда историков, одной из основных экономических задач призванных славянами варяжских князей и их дружин»26.
Автор подробно описывает характер материально-производственной среды древней Руси.
«Итак, с самого начала российской государственности можно видеть, что основные условия производства, обеспечивающие выживание русского общества, были по своей сути коммунальными. Это значит, что они требовали коллективных усилий и общих правил для своего использования, что и обусловило становление и развитие институциональной системы, основанной на специфической условно-верховной собственности и централизованном политическом управлении. Соответственно формировалась идеология, подразумевающая приоритет общего блага, необходимого для выживания всех, над частными интересами»27.
Проанализируем сказанное.
Надо обратить внимание на то, что в этом объяснении утверждается однофакторная схема, хотя нет достаточных оснований для нее. Например, Автор утверждает, что природные факторы требовали совместной обработки земли. Допустим, что это заставляло образовывать большие общины. Примем это как первый уровень организации в государственной системе. Но нет никаких оснований для того, чтобы утверждать необходимость более высоким уровням организации в государстве воспроизводить логику первого уровня. В принципе, возможно мыслить, что на более высоких уровнях способ организации был другой, например, демократический. Автор, незаметно для себя, перенес логику построения первого уровня на все другие уровни. Так получилась иерархия, построенная только на основе одного фактора и принципа. Хотя здесь можно мыслить присутствие других факторов и принципов.
Автор утверждает, что призвание варягов осуществлялось в той же логике. Хотя и здесь можно мыслить совсем другие факторы. Если следовать букве летописи («земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет»), то призвание осуществлялось совсем в другой логике.
Потрясающим выглядит вывод, который Автор делает: «формировалась идеология, подразумевающая приоритет общего блага, необходимого для выживания всех, над частными интересами».
И это все притом, что сравнение западноевропейского феодализма с восточно- и южно-европейским показывает больше сходства, чем отличия. Та же феодальная раздробленность, та же междоусобная борьба, то же желание перетянуть одеяло на себя, те же процессы построения абсолютистских государств в финале. В качестве отдельных факторов можно говорить о православии, которое, перенесенное из Византии, несло в себе византийскую идеологическую направленность на абсолютизацию власти монарха. В качестве отдельного фактора можно считать татаро-монгольское нашествие. Даже эскиз факторного поля показывает, что Автор отодвинул все это в сторону ради того, чтобы получилась имеющаяся у него логика движения к «идеологии, подразумевающей приоритет общего блага».
То, что делает Автор, можно задать следующим образом: 1) у Автора есть идеология, подразумевающая «приоритет общего блага»; 2) Автору нужно выстроить историческую эволюцию российской государственности так, чтобы она привела к «объективному» утверждению этой идеологии; 3) для этого Автор выбирает фактор природных условий в качестве единственного, игнорируя все другие возможные для этого проблемного поля факторы.
При этом получается то, что можно назвать «реализацией идеологического заказа». Представим себе, что правящая элита создала авторитарное государство. Эта авторитарность обосновывается как реализация «идеологии общего блага». Элита дает теоретику заказ обосновать «объективность» и самой «идеологии общего блага» и исторического пути к ней. В этом случае логика Автора была бы конкретным выражением этого заказа. Я не утверждаю, что Автор действительно выполняет чей-то заказ. Очевидно, что он выполняет свой собственный заказ. Но логика этого заказа выглядит именно такой, какой я ее представил. Автор игнорирует все возможные факторы и все возможные идеологические направленности ради утверждения идеологии, имеющейся у него в качестве цели.
13. Развертывание русской государственности и организационно-идеологический комплекс
Посмотрим на то, как Автор интерпретирует развертывание русской государственности и идеологи дальше.
«В ходе исторического развития коммунальность материально-технологической среды в России не уменьшалась, а постоянно возрастала. При этом центр тяжести все больше перемещался с природной среды (земельных ресурсов, лесов, недр и др.) на материально-техническую инфраструктуру.
Прежде всего, коммунальность осталась характерной чертой для ресурсной среды аграрного производства, так как за прошедшие столетия природно-климатические условия страны практически не изменились. Развиваемые в сельском хозяйстве технологии лишь приспосабливались к этим условиям, стараясь более эффективно использовать факторы производства, но не могли кардинально их изменить»28.
«Особенности коммунальной материальной среды наложили свой отпечаток на специфику процессов индустриализации в России. Они проявились в том, что развитие российской промышленности осуществлялось преимущественно на основе общественных (казенных, государственных) форм собственности и единого централизованного управления. Свидетельством этого является строительство первых казенных заводов при Петре I на государевых землях с последующей их передачей в управление промышленникам»29.
«Развитие российских железных дорог на территории страны в данных нам природно-климатических и геополитических условиях также, в конечном счете, стало возможным в результате деятельности общественного субъекта – государства (Караваева). Первая железная дорога, открытая в 1838 г., была введена в действие частным предпринимателем. Но уже следующая дорога (1848 г.) достраивалась за счет казны, поскольку созданное для этих целей общество было не в состоянии завершить ее постройку. До конца 1850-х годов строительством и эксплуатацией железных дорог продолжала заниматься казна…»30.
Автор описывает «коммунальность» всех основных инфраструктурных составляющих российского государства от средневековья до наших дней.
«Итак, можно видеть, что коммунальность производственной среды России, обусловленная данными нам природно-географическими и геополитическими условиями, сохраняется и вызывает к жизни определенные технологии, как инженерные, так и институциональные, а также задает способы организации государственной жизни. И сто лет назад, и сейчас, российские и зарубежные исследователи отмечали и продолжают отмечать это в своих работах»31.
Проанализируем сказанное.
Прежде всего, хочу обратить внимание на то, что Автор в своих объяснениях пропускает фактор идеологической и организационной инерции. Ведь если государственная структура и идеология сформировалась в XVI веке и потом воспроизводилась, то разговор о дальнейшей её эволюции невозможен вне разговора о той инерции, которую несёт себе такой организационно-идеологический комплекс. Общества невозможно представить в логике чистого приспособления к окружающей среде. Но у Автора получается примерно это: «коммунальность осталась характерной чертой для ресурсной среды аграрного производства, так как за прошедшие столетия природно-климатические условия страны практически не изменились». Автор упоминает в методологической части своей работы А. Ахиезера. Но пафос Ахиезера состоит именно в том, чтобы вскрыть инерционную составляющую российского общества, которая сформировалась еще в средневековье и определяла собой всю дальнейшую эволюцию. Можно не принимать те конкретные объяснения, которые дает Ахиезер. Но логично принять его тематизацию организационно-идеологической инерции России. Даже если бы природные условия изменились, указанная инерционность заставила бы вести хозяйство стратегически по-прежнему. Это задавалось бы инерционной составляющей.
Если мы принимаем разговор об инерции, то вся логика, по которой «коммунальность материально-технологической среды в России не уменьшалась, а постоянно возрастала» рассыпается. Точнее рассыпается то объяснение, которое дает Автор. Имея представление об организации и идеологии как том, что, сформировавшись, воспроизводится и определяет дальнейшее движение, мы можем говорить, что коммунальность развёртывалась не по причине неизменности «материально-технологической среды», а по причине неизменности организационно-идеологического комплекса. Он воспроизводил себя в меняющихся условиях. Он побеждал в ситуациях попыток его изменить. Но тот тип рефлексии, который воспринимает инерционность как позитивно понимаемую институциональную базу, старается его теоретически оправдать, сделать его заданным «объективно». Автор утверждает именно такое понимание инерционности.
Вот как Автор описывает влияние на институциональную систему Руси татаро-монгольского ига.
«Х-Y-теория позволяет также по-новому оценить значение институциональных переносов, активно осуществлявшихся в русском государстве в ХIII – XV вв., в период так называемого татаро-монгольского завоевания. Историки не раз отмечали заимствование уставов из Золотой Орды. Так, Ф. И. Леонтович отмечает целый ряд норм и структур, перенятых политической, общественной и административной практикой московской Руси из монгольского права. По его мнению, речь идет о воззрении на государя как верховного собственника, прикреплении крестьян и закрепощении посадских людей, идее об обязательной службе и местничестве служилого „сословия“, о копировании монгольских палат при учреждении московских приказов и проч. Хотя ему не удалось найти каких-либо указаний на то, что в руках московского правительства действительно находились изученные им монгольские уставы, но сходство действующих порядков»32.
«Тождественность доминирующих институциональных матриц нашего государства и Золотой Орды (заимствовавших отмеченные административные правила у Китая…) послужила основой того, что ряд почерпнутых Русью у монголов форм оказались жизнеспособными в наших условиях и содействовали в дальнейшем развитию страны. Например, такой готовой институциональной формой стало установленное татарами „число“, определявшее размер дани в обязательном для князей окладе. Кроме того, князья, получавшие ярлык на великое княжение, добились от татарских ханов права самостоятельно собирать дань с русских земель и лично или через своих послов доставлять ее в Орду. Тем самым развилась и получила свое закрепление система центральных организаций в виде Приказов, обеспечивающая сбор и распределение средств с территорий в „общий котел“. Данная система поддерживалась складывающейся на территории страны поселенческой структурой, в которой города служили опорой. <…> От татар были также переняты принципы организации единой централизованной системы дорог в виде ямов, в свою очередь, позаимствованных Чингисханом из Китая. Они стали органическим элементом институциональной среды в коммунальных условиях русского государства»33.
Поразительным в этом объяснении является то, что Автор в условиях логической возможности интерпретировать заимствование институтов и принципов от Золотой Орды в разных направлениях, никак не анализируя, принимает ту направленность интерпретации, которая утверждает, что перенимаемые компоненты уже заведомо были органичными для Руси, так как такая же система уже была русской ИМ, созданной «материально-технологической средой». То есть вместо того, чтобы проблематизировать фактор Золотой Орды как возможный существенный поворот Руси к соответствующему типу организации-идеологии, Автор находит в этом феномен принятия того, что было заведомо органично. В результате, вместо той линии интерпретации, по которой российский организационно-идеологический комплекс формируется под действием разных факторов (в число которых входит фактор Золотой Орды), Автор некритично утверждает уже заданность Руси этим комплексом.
В общем смысле, Автор действует сходным образом во всех конкретных объяснительных ситуациях в отношении Руси-России. Вместо того, чтобы анализировать множество факторов, которые действовали в направлении утверждения «коммунального» организационно-идеологического комплекса, Автор утверждает исходное наличие такого комплекса. А все анализируемые факторы интерпретируются как «органичное принятие» внутрь российской государственности того, что соответствует ее ИМ.
Автор не замечает «одномерности» получающейся схемы интерпретации.
Глава 2. «Социальная и культурная динамика» П.А.Сорокина как объект методологического анализа
Эта глава является анализом концепции П.А.Сорокина, изложенной в его фундаментальном труде «Социальная и культурная динамика»34. Я квалифицирую концепцию Сорокина как неконструктивную контр-модернистскую. Основанием для такой квалификации является то стратегическое содержание, которым Сорокин наполняет новоевропейскую культуру (модерн). Модерн в этом представлении становится выражением «чувственной» культуры. Само противопоставление «идеациональное – чувственное» задается как определяющее суперритм мировой истории. Я стараюсь показать, что концепция Сорокина является откровенным упрощением и самой социальной реальности и социального способа существования культурных форм (в особенности – религиозно-этических программ). Вместо «социологии культуры» у Сорокина получается «теологическая антропология социальности и культуры». Все социально-культурные формы становятся эпифеноменами суперритма «идеациональное – чувственное». Причем «идеациональные» фазы трактуются преимущественно позитивно, а «чувственные» – преимущественно негативно. В качестве стратегической альтернативы я предлагаю то рассмотрение социальной и культурной динамики, которое связывает создание и утверждение социальных и культурных форм с ответами на жизненные вызовы, с решением важных проблем. Модерн в этой логике может рассматриваться как ответ на вызов негатива, созданного средневековьем, как переход от «закрытого» общества-универсума к «открытому». Движение секуляризации может рассматриваться как неизбежный ответ на вызов средневекового религиозного обоснования негативно понимаемых социальных и культурных феноменов. В противоположность этому контр-модерн утверждает новые варианты «закрытого» универсума, а неконструктивный контр-модерн утверждает еще и отсутствие у модерна стратегического позитива. К последнему варианту можно отнести концепцию Сорокина.
1. Кризис «чувственной» культуры. Контр-позитивизм и контр-модернизм позиции Сорокина
Итак, я буду анализировать стратегическое содержание концепции П.А.Сорокина, выраженной в его книге «Социальная и культурная динамика».
Начнем с самой последней главы книги: «Сумерки нашей чувственной культуры и ближайшие перспективы. Кризис… Катарсис… Харизма… И воскресение».
«Состояние, в котором находится сейчас западное общество и его культура, представляет собой трагическое зрелище начавшегося распада их чувственной суперсистемы. Поэтому ближайшее будущее, измеряемое годами или, может быть, несколькими десятилетиями, будет проходить под знаком… перехода к новой идеациональной или идеалистической фазе со всеми явлениями, сопровождающими подобный процесс. Вот, в самом кратком изложении, те тенденции, которые окажутся в это время преобладающими»35.
Далее идет содержание параграфа «Кризис».
– «Чувственные ценности будут становиться все более относительными и атомарными. <…>
– Нарастающая атомизация чувственных ценностей, включая самого человека, обесценит их, сделает более чувственными и материальными, далекими от всего божественного, священного, абсолютного. Они будут все глубже погружаться в мерзость социокультурной клоаки, обретут не конструктивный, а прогрессирующе деструктивный характер и предстанут скорее экспонатами музея социокультурной патологии, чем вечными ценностями Царства Божьего. <…>
– Когда все ценности атомизируются, исчезнут авторитетное «общественное мнение» и «мировое сознание». Их место займут многочисленные, противоречащие друг другу «мнения» беспринципных фракций и «псевдосознания» различных групп давления.
– Договоры и соглашения утратят остатки своей обязывающей власти. Построенный западным человеком за предыдущие столетия величественный договорный социокультурный дом рухнет. <…>
– Грубая сила и циничный обман окажутся единственными атрибутами всех межличностных и межгрупповых отношений. Сила станет правом. В результате разразятся войны, революции, мятежи, общество захлестнут волнения и зверства. <…>
– Свобода для большинства превратится в миф, зато господствующее меньшинство будет пользоваться ею с необузданной распущенностью. <…>
– Дряхлые, бесчеловечные и тиранические правительства вместо хлеба будут давать народам бомбы, вместо свободы – нести смерть, вместо закона – насилие, вместо созидания – разрушение. <…>
– Распад семьи как священного союза мужа и жены, родителей и детей продолжится. <…>
– Чувственная суперсистема нашей культуры будет все больше напоминать «место культурного демпинга»… <…>
– Продолжится увядание творческого потенциала культуры. Место Галилея и Ньютона, Лейбница и Дарвина, Канта и Гегеля, Баха и Бетховена, Шекспира и Данте, Рафаэля и Рембрандта займут посредственные псевдомыслители, ремесленники от науки, от музыки, от художественной литературы, шоумейкеры… <…>
– В условиях растущей моральной, умственной и социальной анархии и деградации творческие способности чувственной ментальности, а также производство материальных ценностей будут убывать; участятся депрессии; материальный уровень жизни снизится.
– По этим же причинам уменьшится безопасность жизни и имущества, а, значит, покой в душе и счастье станут редкостью. Самоубийства, психические расстройства и преступления начнут расти. Скука поразит все более широкие слои населения.
– Население все явственнее станет раскалываться на два типа: чувственных гедонистов с их девизом «Будем есть, пить и любить, ибо завтра умрем!» и аскетов и стоиков, относящихся к чувственным ценностям с безразличием и враждебностью»36.
Остановимся в этой точке и проанализируем сказанное.
Что можно видеть в так заданной логике «кризиса нашего времени»? Можно говорить о двух типах критики современности: контр-позитивистском и контр-модернистском.
Прежде всего, здесь можно увидеть контр-позитивистскую критику. Сорокин (1889 – 1968) принадлежит к тому поколению и культурному движению, которое может быть назвать контр-позитивистским. Оно приняло вызов позитивизма середины-второй половины XIX века. Если позитивизм был движением к позитивно-материалистическому пониманию действительности, то контр-позитивизм был направлен в противоположную сторону и может рассматриваться как ответ на вызов позитивизма. Позитивизм был общекультурным явлением. Можно говорить о позитивистских тенденциях во всех сферах европейской культуры. Точно такой же общекультурной волной стал контр-позитивизм. В самом простом и нерефлексивном смысле позитивизм можно задать так, как задает его Сорокин. Позитивизм окажется общекультурным движением в направлении к «чувственной» культуре. Контр-позитивизм декларирует возможность и необходимость движения в противоположном направлении, к «сверхчувственной» культуре (у Сорокина это превращается в движение к «идеациональной» и «идеалистической» культурам). При этом задается несимметричное ценностное отношение: позитивизм задается как движение к неподлинному, а контр-позитивизм – как движение к подлинному. Подлинный мир для контр-позитивизма располагается за пределами чувственного мира.
Если именно так задать логику, в которой Сорокин ведет критику современности, то она вполне может быть квалифицирована как контр-позитивистская.
На более обобщенном уровне эта критика может быть квалифицирована как контр-модернистская. «Чувственная» культура для Сорокина имеет не локальный (расположенный в ближнем социокультурном пространстве), а глобальный характер. Формирование движения к современной чувственной культуре начинается, по Сорокину, уже в зрелом средневековье, проходит этап интегральной, «идеалистической» культуры и превращается в «чувственную» в начале нового времени. Следовательно, кризис «чувственной» культуры имеет масштаб кризиса модерна. Весь модерн оказывается наполненным движением к «чувственному» в разных его проявлениях. Это означает, что критика «чувственной» культуры является критикой модерна.
В этом отношении позиция Сорокина является контр-модернистской позицией. В целом, можно считать, что контр-модернистская критика в достаточной мере соответствует той критике, которую проводит Сорокин. Ее «диагноз нашего времени» таков: атомизация человеческого общества, релятивизация ценностей, разрушение социокультурных систем, активизация борьбы индивидов, групп и систем «всех против всех», отход человека от сверхземного смысла его жизни и т. п. Таким описывается кризис «чувственной» культуры как глобальной культуры новоевропейского мира (модерна).
При этом соотношение между «чувственной» культурой и «сверхчувственной» строго несимметрично. Первая является движением человека в неподлинном направлении, а вторая – в подлинном направлении. Кризис модерна должен заставить человека обратиться к подлинному, то есть к сверхчувственному. В терминах Сорокина это переход к «идеалистической» и «идеациональной» культуре.
