Вдова заволновалась. Она бросилась к окну, выходящему во двор, и жадно впилась в стекло. А со двора доносился звучный голос Кшепшицюльского, ругавшего у помойной ямы дворника.
– Болван, сколько раз тебе говорено: прикрывай аккуратнее лидвалиаду[5]. Опять какой-нибудь Гурко оступится. Теперь, так да растак тебя, у нас конституция!
Гурмыжская кинулась в кухню.
– Матрена, Матрена! – кричала она, – беги скорее, скажи г-ну надзирателю, что я насчет выкупа по справедливой оценке исправила[6]. Я согласна продавать землю генералов по их ценам. Скажи, что я всегда, мол, всей душой. Да попроси, может зайдут чай пить; я ведь, – она стыдливо опустила глаза, – к ним во время выборов заходила. Сколько меня за это сицилисты поносили!
Матрена вышла, и вскоре из-под помойной ямы раздался грозный голос Кшепшицюльского:
– Ты что мне, дура, зубы заговариваешь! Ты спроси-ка лучше твою барыню, кто ей позволил посылать письма родным в имение без ведома полиции.