Василий Васильевич Огарков
Воронцовы. Их жизнь и общественная деятельность
Но первые шаги Воронцова в этом направлении были печальны. Экспедиция в Чечню для взятия аула Дарго, тогдашней резиденции Шамиля, завершилась громадными потерями в несколько тысяч человек и еще более подняла дух Шамиля и горцев. Правда, Дарго, аул в несколько десятков укрепленных саклей, был взят; но какое это могло иметь значение, когда Шамиль мог из каждого дагестанского или чеченского аула сделать неприступную твердыню?
Обратный поход войск через дебри Ичкеринских лесов, наполненных массами неприятеля и десятками завалов, был похож на шествие римских легионов Варра в Тевтобургском лесу. В некоторые моменты этого похода можно было опасаться гибели всего отряда и плена главнокомандующего. Знаменитый кавказский герой Пассек погиб почти со всем своим авангардом, и даже самые опытные и храбрые генералы, прокопченные порохом кавказских битв, едва спасли страшно поредевший отряд, к которому подоспело подкрепление из крепости Грозной.
Но Воронцов не так был виноват в исходе этого дела, план которого разрабатывался в Петербурге и уже готовым был вручен для исполнения. Наместник указывал на необходимость отложить экспедицию до его личного подробного ознакомления с делами, но желание императора Николая I унять Шамиля и присутствие большого количества войск на Кавказе в 1845 году решили вопрос в пользу начала немедленных действий.
Тем не менее, эта экспедиция, стоившая так много жертв, сдружила закаленные кавказские войска с их новым вождем: он сам разделял тяготы экспедиции в простой походной палатке. Во время отступления в глубине чеченских лесов для облегчения лошадей, предназначенных для раненых, он приказал вместе с имуществом отряда сжечь и свой большой, ценный багаж. Ласковое, участливое отношение к солдатам и в особенности к раненым за этот достопамятный поход надолго сохранилось в сердцах войск, а поведение вождя, его неутомимость и та постоянная нравственная бодрость, которую он проявлял в эти тяжелые дни, подкрепляли солдат и прогоняли панику.
Так началось кавказское служение Воронцова. Было еще несколько таких же, сопряженных с огромными жертвами, походов, в основе которых лежала мысль, может быть и вполне правильная по отношению к Европе, но совсем ложная на Кавказе: взятием резиденции покорить страну.
Так были взяты шамилевские укрепленные аулы в Дагестане: Гергебиль, Салты и Чох (1847 – 1849 годы).
Эти экспедиции, проникавшие в сердце родины горцев, все-таки должны были дать последним идею о могуществе русских и заставляли многие аулы приносить нам покорность. Но вышеуказанные неудачи, неизбежные в страшном деле войны, вскоре помогли Воронцову выработать более целесообразный план ее, при котором не могло уже быть таких больших жертв, как прежде. Краткая формула этой новой борьбы такова: Кавказ нужно покорять не одним штыком, но и топором. Вырубка широких просек в девственных лесах для беспрепятственного движения русских отрядов зимой, когда неприятелю труднее было действовать в безлиственных дебрях; беспощадное истребление жатвы, имуществ и аулов непокоряющихся и враждебных племен и предоставление льгот и преимуществ изъявляющим покорность горцам, заселение пространств, освобожденных от врага, казацкими станицами и постройка укреплений – вот эта программа для покорения “непокорного” Кавказа, начало осуществления которой положено Воронцовым, а окончательное выполнение доставило славу энергическому князю Барятинскому и графу Евдокимову.
Параллельно с этою программою военных действий должна была осуществиться и программа гражданских реформ и мероприятий, которые имели целью обрусение окраины.
В августе 1845 года Воронцов за экспедицию в Дарго был возведен в княжеское достоинство. “Благодарю Вас душевно, – писал император Николай I Воронцову после страшного, но геройского Дарго, – за новые Ваши подвиги. Я ожидал их от Вас, Вы их исполнили…”
Мы не можем проследить за всеми подробностями военной борьбы на Кавказе и предоставим себе только отметить некоторые ее характерные эпизоды, – пока же перейдем к “гражданской” деятельности Воронцова. Прежде всего Михаил Семенович круто изменил практиковавшееся прежде отношение к туземцам: вместо “затирания” и пренебрежения он показывал к ним все знаки уважения, в особенности к представителям родового грузинского дворянства.
В таких действиях сказывалась мысль государственного человека, желавшего “привязать” к России лучшую часть населения покоренной страны, а также и врожденное джентльменство Воронцова, не позволявшее третировать представителей благородного сословия. Местное дворянство получило право выбора и назначения на разные должности. Несколько дочерей местных князей назначены были фрейлинами к императрице. Есть, конечно, немало представителей совсем иного взгляда на этот предмет; многим удобнее кажется посылать в покоренные страны щедринских “ташкентцев”, нежели поручать работу людям из местного общества, знающим обычаи и нравы своей страны; и, конечно, люди, державшиеся такого взгляда, осуждали Воронцова. “Затирает русских!” Этот крик людей, усвоивших себе девиз “горе побежденным”, и тогда раздавался около наместника.
Но нам такой образ действий князя кажется и симпатичным, и более дальновидным, чем всякие иные взгляды на отношение победителей, к побежденным.
В эту же систему входили и другие меры: покровительство бракам русских с представительницами местных аристократических фамилий, частые балы во дворце наместника, блеск и великолепие которых действовали на восточную фантазию гостей и др.
Неутомимые занятия старого Воронцова и на Кавказе изумляли его сослуживцев и подчиненных. Вырубка лесов в Чечне и экспедиция в Дагестан заставляли его часто покидать Тифлис и участвовать во многих походах, а также делать объезды в стране, которая была ему еще мало известна. В это уже время болезнь глаз давала себя чувствовать, но не ослабляла энергии Воронцова. “Приветливость” и “мягкость” князя не оставляли его до конца его служения на Кавказе. Доступен он был всем, и это очень нравилось тщеславным туземцам, любившим часто стоять на подъезде дома сардаря (главнокомандующего) и, важно разглаживая усы, раскланиваться с проходящими приятелями, давая им таким образом знать о своем знакомстве с князем. У дома наместника был прибит ящик, куда опускались просьбы, все до одной рассматривавшиеся князем. Одним словом, поведение этого мягкого сановника, не отгораживавшего себя барьером от толпы, давало последней возможность искать у него защиты и справедливости. Рассказывают, что после ухода Воронцова с Кавказа, за которым вскоре последовала и его смерть, там сложилась следующая поговорка, указывающая на добрую память о князе: “До Бога высоко, до царя далеко, а Воронцов умер”.
Но жестоко ошибется читатель, если подумает, что “мягкость” наместника нигде ему не изменяла. Увы, и этому европейски талантливому человеку приходилось производить крутые расправы и применять по отношению к тяжело провинившимся горцам строгие меры: так, бывали дни, что на площади Тифлиса вешали за грабежи и убийства сразу по нескольку туземцев. Князь, очевидно, был последователем созданной юристами теории “устрашения”, жестокой и, может быть, не раз уже доказавшей свою несостоятельность, но до сих пор еще применяемой. И “мягкий” Воронцов в этих случаях не церемонился, чему могла способствовать и вся атмосфера тогдашней кавказской жизни, где уже доподлинно жизнь была копейкою. Возможно, впрочем, что такое отношение к преступникам выработалось у князя еще в Англии, где в то время вздергивали без церемонии на виселицу за кражу барана или подлог векселя. Известно, что безукоризненные английские джентльмены, вечно укоряющие другие государства в жестокости, употребляли утонченные казни при усмирении восстания в Индии, и уже на наших глазах произведены громадные убийства в Массове просвещенными итальянцами.
Бывают такие натуры – мягкие и приветливые, но жестко непоколебимые в исполнении того, что они считают роковою необходимостью. Одною из таких натур был Воронцов, прямолинейный человек, не терпевший возражений или помех в том, что ему представлялось государственной необходимостью.
Мягкость его обращения, не мешавшая строгости даже с теми, кому князь еще вчера жал руку, если узнавал об их виновности, подала повод к довольно забавному анекдоту. Во время объезда своих владений Воронцов подал руку одному из представлявшихся, который внезапно упал князю в ноги и умолял о помиловании. На вопрос удивленного сановника, что это значит, тот объяснил, что если сардарь кому подает руку, – этот человек погиб. Насилу князь успокоил бедняка.
А какую войну пришлось вести на Кавказе! Какие и славные и вместе глубоко трагические картины были за 60, 70 лет этой войны! Славные потому, что презрение к смерти невольно внушает уважение, как и защита слабого, и спасение раненого. Аулы разорялись, стада угонялись, жатва уничтожалась русскими, и бедные, оборванные горцы, выгнанные из своих жилищ, шли в Закавказье, шли в Турцию и погибали на дороге. Бывали не раз случаи, что горские женщины, не желая сдаваться русским, бросались в пропасти с детьми. А подвиг рядового Осипова в укреплении Михайловском. Перед ним бледнеют мифический Муций Сцевола и Коклес! Когда мюриды ворвались в укрепление Михайловское, гарнизон которого, весь перераненный, несколько суток отбивался от вдесятеро сильнейшего неприятеля, то Осипов со словами: “помните меня, братцы!” выстрелил в пороховой погреб и вместе со своими и толпою врагов взлетел в воздух. Читатель, конечно, знаком с характером кавказской войны из прекрасных рассказов Толстого, а также из Лермонтовского “Валерика” и “Максима Максимыча”. “Только выйдешь, а уж за камнем какой-нибудь косматый дьявол сидит!” – так говорил Максим Максимыч про черкесов.
Кавказские враги русских – это не знающие усталости хищники, всюду проникающие, смелые и неуловимые. При Воронцове, как и при его предшественниках, бывали удивительные случаи, будто выхваченные из сказки: генералы, уцелевшие в кровавых сражениях, погибали во время переходов по сравнительно мирным дорогам только от того, что удалялись на несколько шагов от сопровождавшей их “оказии”, а убийц и след простывал. В двадцати шагах от роты солдат, на ее глазах, несколько горцев набрасываются на офицеров, неосторожно опередивших своих провожатых, обезоруживают их и, связав добычу и схватив лошадей за узды, бросаются в волны глубокого и быстрого потока, в виду оторопевших солдат переправляются на другой берег и скачут с пленниками в горы. Но если бы мы вздумали перечислять многие эпизоды сказочной кавказской эпопеи, то нам, разумеется, не хватило бы и десятков томов. Мы здесь расскажем только один чрезвычайно интересный случай из этой войны при Воронцове. Он укажет несколько занимательных черт из отношений победителей к побежденным, а также даст понятие и о том, с какими удалыми “джигитами” пришлось мериться силами кавказским войскам.
Одним из самых знаменитых пособников Шамиля был Гаджи-Мурат, наделавший русским больших бед, в которых, может быть, были виноваты мы сами.
Гаджи-Мурат сначала служил офицером в нашей милиции, но, оскорбленный грубою формою ареста его за ссору с родственником, сделался нашим врагом. Когда Гаджи-Мурата, связанного веревкою, вели по горной дороге, он бросился в пропасть и увлек за собою державшего его солдата, убившегося до смерти. Сам же горец со сломанною ногою дополз до соседнего аула, где его и приютили. С тех пор он был грозою наших, и слава его как джигита гремела по всему Кавказу. Безумно смелые набеги, лихие схватки, неуловимость, отчаянная храбрость – все это сделало его страшным врагом, в особенности при хорошем знании местностей, куда он направлял свои удары. И легко понять радость Воронцова, когда он к концу 1851 года узнал, что знаменитый сподвижник Шамиля Гаджи-Мурат поссорился с Имамом, завидовавшим его славе, а может быть и награбленному набегами золоту. Вскоре Гаджи-Мурат с двумя-тремя преданными ему мюридами явился к сардарю с повинною.
Беглеца не только простили, но обласкали, отвели ему хорошую квартиру и дали большие деньги на расходы, хотя не перестали следить за его действиями. Джигит обещал оказать важные услуги русским и просил позволения объехать наши передовые линии, что и было ему разрешено.
Но затосковал ли горец по своей семье, захваченной Шамилем и не уступаемой нам, несмотря на усилия Воронцова, или он опять раскаялся в своем поступке и хотел идти с повинною к Шамилю – неизвестно, но на одной из своих обычных верховых прогулок Гаджи-Мурат неожиданно убил конвоировавшего его урядника, а один из мюридов тяжело ранил другого провожатого, и разбойники ускакали.
Это наделало страшного переполоха и напугало Воронцова, так как Гаджи-Мурат был бы еще опаснее для нас теперь, когда он познакомился с расположением русских войск. Но отважному джигиту не суждено было увидеть Шамиля. Совершенно случайно обнаружили его бивуак в кустах среди поля, где он остановился со спутниками, не думая, что русские пойдут искать беглецов по соседству с местом происшествия. Его окружили до трехсот милиционеров, но он не хотел сдаваться. Гаджи-Мурат был так страшен, что никто не осмелился броситься на него врукопашную и в знаменитого джигита стреляли наугад, по кустам. Только прибытие другой, более отважной кучки милиционеров, покончило эту неравную борьбу, и Гаджи-Мурат, получивший несколько ран от выстрелов и затыкавший их ватою из своего бешмета, истекая кровью, все-таки отчаянно защищался. Его убили и голову отправили в Тифлис.
Тогда только успокоился Воронцов, когда увидел это несомненное доказательство гибели джигита. Голову знаменитого разбойника многие смотрели, но, разумеется, наместник не мог воткнуть ее на кол и показать всему Тифлису: это уже слишком бы напоминало восточных ханов. Череп убитого был отправлен в анатомический музей.
Насколько важным считался Гаджи-Мурат и сенсационным этот эпизод с ним – доказывает целый ряд писем Воронцова к военному министру Чернышеву и доклады государю. Но закончим на этом рассмотрение “разрушительной” деятельности князя Воронцова, которая шла успешно благодаря, конечно, и счастливому выбору помощников, из которых самым знаменитым является Барятинский, герой Гуниба (1859 год), окончательно покоривший Кавказ. Пядь за пядью отвоевывались твердыни Кавказа у горцев, заселялись русскими, и звезда Шамиля закатывалась. Близок уже был день окончания этой более чем полувековой борьбы.
Обратимся к “созидательной” деятельности старого кавказского наместника.
По-прежнему он берег солдат и, будучи тверд в расправе с врагами, не щадил и своих русских, жестоко обращавшихся и обижавших людей, сломивших своею грудью шамилевские твердыни. В этих случаях Воронцов был неумолим, и многие при нем поплатились за покушение на “солдатский паек” и за слишком вольное обращение со шпицрутенами. Известно, между прочим, громкое дело флигель-адъютанта Копьева, сначала бывшего любимцем Воронцова.
Во время приема депутации в Прочном Окопе, при объезде подведомственного Воронцову края, князь заметил, что жители разделились на две части, причем оказалось, что большая кучка состояла из раскольников, которые рассказали о претерпеваемых притеснениях. У князя задрожали губы от волнения, и он тут же приказал отпереть молельню и дозволил богослужение. Этот эпизод характеризует веротерпимость князя, не совсем даже согласовывавшуюся с тогдашними законами. Рассказывают, что на представления об этом своих сослуживцев князь отвечал:
