В. М. Розин
Философия субъективности

Полная версия

© Розин В.М., 2011

© Московский педагогический государственный университет, 2011

© Межрегиональная тьюторская ассоциация, 2011

* * *

Введение

На третьей конференции по схематизации, которую проводил «Научный Фонд "Институт развития им. Г.П. Щедровицкого"» ко мне подошла Татьяна Ковалева, президент Тьюторской Ассоциации. Она сказала, что добилась открытия магистратуры по подготовке исследователей-тьюторов и просит меня прочесть для первого набора слушателей магистратуры курс по философии субъективности. «А затем уж по вашим следам, – добавила Татьяна, – я начну читать собственно теорию и практику тьюторской деятельности». Мне это предложение показалось интересным, и я согласился. Согласился легко, еще не понимая, какую сложную задачу взялся решать. Проблематичность построения подобного курса я уяснил довольно быстро, начав продумывать его смысл, цели и содержание. Дело в том, что никакой «философии субъективности» (лучше говорить не о субъективности, а индивидуальности, поправляла меня Ковалева; но с этим еще стоит разобраться) не было. Такую философию нужно построить впервые. В философии, конечно, много пишут и размышляют о субъекте, это можно сказать, традиционная, классическая тема, меньше говорят о субъективности, но специальной философской дисциплины «философии субъективности», насколько я знаю, не существует. Поэтому первой проблемой для меня было понять, может ли существовать такая дисциплина, и если да, то, что она собой должна представлять.

Глава первая. Предмет философии субъективности

1. Проблематизация

В качестве первой проблемы обсудим сдвиг в терминологии: от «субъекта» к «субъективности»; известно, что все чаще исследователи там, где раньше говорили о субъекте, используют термин субъективность. Что это, просто стилевая трансформация или за этим скрывается более сложный процесс? Думаю, второе. Чтобы понять, в чем тут дело, рассмотрим аналогичный сдвиг в этнологии – от «этноса» к «этничности». В этой дисциплине наряду с понятием «этнос» тоже все чаще используется понятие «этничность» (как правило, сопровождаемое понятием «идентичность»), которое, похоже, начинает вытеснять первое. В. Тишков в статье «Этнос или этничность?» пишет следующее:

«Этничность – широко используемая в науке категория, обозначающая существование культурно отличительных (этнических) групп и форм идентичности. В отечественном обществознании более широко употребляется термин этнос во всех случаях, когда речь идет об этнических общностях (народах) различного историко-эволюционного типа. Понятие этнос предполагает существование гомогенных, функциональных и статичных характеристик, которые отличают группу от других, обладающих иным набором подобных характеристик….

Современная концепция этничности подвергает сомнению подобный взгляд на культурную отличительность и обращает внимание прежде всего на ее процессуальную (социально конструируемую) природу, подвижный и многокультурный характер современных обществ, на практическое отсутствие культурных изолятов… Этничность формируется и существует в контексте того социального опыта, с которым связаны люди или с которым они идентифицируются другими как члены определенной этнической группы… Интеллектуальная история термина этничность начинается с 1960-х годов, когда этот концепт стал ответом на изменения в постколониальной геополитике и на движения меньшинств во многих промышленно развитых странах. Появление интерпретаций этничности касалось таких разных явлений, как социальные и политические изменения, формирование идентичности, социальный конфликт, расовые отношения, нациестроительство, ассимиляция, и прочих»^[1].

Существенным для различения этноса и этничности являются следующие моменты: новые проблемы и задачи (например, разрешение мультикультурных конфликтов, самоопределение диаспор, выстраивание новой этнокультурной политики государства)^[2], другое целое (не народ или сообщество в рамках государственности, а группа, сообщество, самостоятельно себя определяющие); не статические, сложившиеся отношения, а динамические; смещение критериев целостности к таким «маркерам», как «идентичность», «границы», «контекст», «определение» и «самоопределение», «репрезентация».

«В современной социальной теории этническая группа рассматривается не столько как заранее установленная и хорошо обоснованная общность, сколько как «сообщество», складывание которого отражает не наличие, а осознанную людьми потребность в принадлежности к коллективу, представленному (в индивидуальном или социальном воображении) как устойчивый и надежный «дом»… Этнические группы, находящиеся в современном контексте, отличаются изменчивостью их основных признаков, а также подвижностью их границ, что позволяет исследователям проявлять особый интерес к происходящим в них этническим процессам, подчиняющимся комбинации действия социальных и культурных причин… Как отмечает Е.Н. Шапинская, «проблема этничности обладает своей собственной дискурсивной территорией, ставя под вопрос официальные версии культуры». Культура предстает как ряд динамических полей, где постоянно идет работа кодирования, перекодирования и ретерриторизации, чем подчеркивается подвижность границ в культуре и социуме^[3].

Понятие “этничности” используется для обозначения современных процессов объединения и разделения людей в этнических группах в результате действия механизмов идентичности: идеального отождествления с определенной социальной общностью, разделяющей культуру и регулирующейся системой ценностей, отражающей понимание ее места в обществе. Этничность, определяющая принадлежность к этнической группе, осуществляется через систему этнических признаков: языка, комплекса бытовой культуры, общего представления об историческом прошлом и происхождении, разделяемых условий существования, символики и мифологии… Этнические границы носят концептуальный характер, т. е. проходят не на географической карте, а в сознании людей. Они являются свое-образным “пространством для борьбы и переговоров” между различными группами и внутри их»…

В целом, быстрота изменений в современном мире, включенность всех этнических групп в процессы глобальной коммуникации позволяет рассматривать этничность как процесс, анализ которого может иметь исключительно контекстуальный или ситуационный характер…

По мнению Е.Н. Шапинской, «там, где этничность становится предметом репрезентации, она конструируется как набор значений, который затем входит в культурное и экономическое обращение. Сам акт репрезентации становится продуктивным и конституирующим, хотя он не всегда связан с позитивным проявлением на социальном уровне. Репрезентация становится процессом конституирования субъективности, но она также показывает роль Другого в медиации культурного текста»^[4].

Стоит обратить внимание, что смещение в концепции этничности критериев целого не означает отказа от, так сказать, старых «маркеров» (общности языка, истории, культуры, образа жизни и прочее); они продолжают использоваться, но переосмысляются. Переосмысляются и основные категории теории этноса. Например, нация в концепции этничности трактуется как этническое сообщество и организация, характеризующиеся признаками «гражданственности», «культурной идентичности», наличием общего языка и истории^[5].

Но почему идентичность? А потому, что в некотором смысле в концепциях этничности именно через процедуру идентичности задается целое. Действительно, в теории этноса предполагалось, что и человек, и этнос обладают константными характеристиками. Если, скажем, речь идет о русском этносе, то исследователи пытаются задать характеристики этой самой «русскости» как на индивидуальном, так и социальном уровнях. Еще Карамзин в «Истории государства Российского» обсуждал (пытаясь осмыслить феномен Ивана Грозного), чем русский народ отличается от немцев, французов и англичан, и пришел к странному выводу, что отличительная черта русского народа – безропотно терпеть от царей, как помазанников божьих, все, что они с ним творят. К этому же роду исследований относится, например, и известная книга Ксении Касьяновой «О русском национальном характере», один раздел которой называется «Этнический характер как тип личности».

В отличие от такого подхода в концепциях идентичности реализуется совершенно другая стратегия исследования. Анализируется процесс установления («определения»), как отдельным человеком, так и этнической группой, своей идентичности, то есть сложный процесс, в ходе которого устанавливается и индивид, и этническая группа (сообщество), и сама процедура установления. В этом процессе, предполагающим общение и диалог, индивиды уясняют, «кто они и что хотят», а этнические группы – «какими особенностями обладают и чем отличаются от других групп и сообществ». Но если это так, если заранее до процесса идентификации и общения ни индивид, ни этническая группа не конституированы, то понятны указанные выше маркеры: «идентичность», «границы», «контекст», «определение» и «самоопределение», «репрезентация». Все эти маркеры лучше понимать как инструменты, а категориально характеризовать как процессы и работу личности. Перейдем теперь от этничности к субъективности.

Можно предположить, что условия современности, а именно, кризис традиционных представлений о субъекте как целостном образовании, разнообразие условий, позволяющих и заставляющих индивида вести себя как разные субъекты, неоднократная смена форм идентичности, осознание роли работы личности и искусственных составляющих субъективного поведения («определений», «самоопределений», «репрезентаций»), и ряда других, которые мы будем анализировать дальше, заставили философов и антропологов развести понятия «субъект» и «субъективность». С последним связана новая методология изучения человека, акцентирующая не константность субъекта и противопоставленность его другим субъектам, а процессы построения себя, смену форм идентичности, трансформации сознания и ряд других. Понятие субъективность отражает современную эпистемологическую и социальную (в смысле становления новых социальных практик) ситуацию в отношении субъекта.

Вторую проблему можно назвать демаркационной. Существует трудность, которую я отмечал в книге «Личность и ее изучение» (2004) и в ряде статей, а именно: пересечение смыслов и значений понятий «человек», «субъект», «индивид», «личность».

Еще в средние века Александр из Гэльса писал, что «каждая личность есть индивид и субъект, но только обладание особым достоинством делает субъект личностью»^[6]. Но возможно, кому-то больше известна другая формула – «Индивидом рождаются. Личностью становятся. Индивидуальность отстаивают»^[7]. Фома Аквинский: «Индивидуация, соответствующая человеческой природе, – это персональность»^[8]. Отталкиваясь от Канта, Фихте наделяет признаком “конституирования себя” индивида, а не личность. «Кто же я, собственно, такой, – спрашивает Фихте, – т. е. что за индивид? И каково основание того, что я – «вот этот»? Я отвечаю: с момента, когда я обрел сознание, я есмь тот, кем я делаю себя по свободе, и есмь именно потому, что я себя таким делаю». «Индивид возможен лишь благодаря тому, что он отличается от другого индивида… Я не могу мыслить себя как индивида, не противопоставляя себе другого индивида»^[9].

Анализ философской и научной литературы позволяет выделить три основные трактовки субъекта, которые назову: «эпистемологической», когда субъект понимается как необходимое условие познания и мышления (например, трансцендентальный субъект И. Канта), «натуралистической» – субъект в схеме «субъект-объект», и «расширительной». Примеры второй и третьей трактовки можно найти в статьях В.А. Лекторского в “Новой философской энциклопедии”.

«Активность субъекта, – пишет он, – предполагает внеположенный ей объект. В противном случае она невозможна, как невозможным становится и сам субъект»^[10]. «Для современной философии субъект – это прежде всего конкретный телесный индивид, существующий в пространстве и времени, включенный в определенную культуру, имеющий биографию, находящийся в коммуникативных и иных отношениях с другими людьми. Непосредственно внутренне по отношению к индивиду субъект выступает как Я. По отношению к иным людям выступает как “другой”. По отношению к физическим вещам и предметам культуры субъект выступает как источник познания и преобразования»^[11].

Нетрудно заметить, что эта последняя «расширительная» трактовка субъекта, составлена из представлений, принадлежащих разным предметам, причем субъект характеризуется как индивид.

Если иметь в виду обычную (обыденную) практику мышления и говорения, то неразумно требовать строгого определения и употребления указанных терминов. Но в рамках науки и философии подобное требование, конечно, осмысленно. Однако даже в трудах отдельных философов и ученых мы наблюдаем другую картину: во-первых, эти понятия довольно часто строго не определяются, во-вторых, они смешиваются, пересекаются, употребляются и понимаются в разных смыслах. С одной стороны, это понятно, поскольку представления о субъекте (личности, индивидуальности) являются базисными, а часто и непосредственными, поэтому и не определяемыми. С другой стороны, цель рационального мышления – постоянно прояснять смысл таких понятий, добиваться ясности и определенности их истолкования.

Стоит рассмотреть и то, как в философии понимается личность, прежде всего, потому что субъективность в расширительном понимании судя по определениям, сближается с личностью.

В XX столетии в ряде направлений философии, а также эзотерических практик личность подвергалась достаточно острой критике. Индивидуализм, считал, например, Н. Бердяев, изжил в новой истории все свои возможности, в нем нет уже никакой энергии, он не может уже патетически переживаться. По сути, для Бердяева речь идет о новом христианстве.

«Мы, – пишет Н. Бердяев, – живем в эпоху, аналогичную эпохе гибели античного мира. Тогда был закат культуры несоизмеримо более высокой, чем культура нового времени, чем цивилизация XIX века». Бердяев убежден, что на смену новой истории идет новое средневековье (отсюда название его статьи – "Новое средневековье"), для которой будет характерно «подлинное бытие Церкви Христовой», «что не может быть сам человек целью человека… Индивидуализм не имеет бытийственной основы, он менее всего укрепляет личность, образ человека. Личность человека может быть вкоренена лишь в универсум, лишь в космос. Личность есть лишь в том случае, если есть Бог и божественное…»^[12].

Критикуя представление об индивидуальности, Н. Бердяев имеет в виду свои эсхатологические идеи о метаистории, а также несотворенной свободе. Личность для него – это не психологический феномен, а метаисторический и религиозный, это примерно то же самое, что о Христе говорил Ф.М. Достоевский. На следующий день после смерти своей первой жены, он писал следующее:

«Маша лежит на столе. Увижусь ли с Машей? Возлюбить человека как самого себя, по заповеди Христовой невозможно. Закон личности на Земле связывает. Я препятствует. Один Христос мог, но Христос был вековечный, от века идеал, к которому стремится и по закону природы должен стремиться человек. Между тем, после появления Христа как идеала человека во плоти, стало ясно, как день, что высочайшее, последнее развитие личности именно и должно дойти до того (в самом конце развития, в самом пункте достижения цели), чтоб человек нашел, сознал и всей силой своей природы убедился, что высочайшее употребление, которое может сделать человек из своей личности, из полноты развития своего я – это как бы уничтожить это я, отдать его целиком всем и каждому безраздельно и беззаветно. И это величайшее счастье»^[13].

Интересно, что дзенбуддисты, да и многие другие эзотерики, но совсем с другой стороны, пришли к тому же отрицанию новоевропейской психологической личности. Джидду Кришнамурти в книге «Единственная революция» писал, что все движение сознания, самоощуществления приводит к изоляции, страху и непрекращающейся борьбе за то, чтобы отличиться от других; что «Я» всегда стремится отождествить себя с чем-либо (Богом, обществом, семьей, любимой), но это всего фантастическое построение ума. Получается, что или христианская личность, или дзенская, или же никакой. На самом деле, какая же это личность, у которой "уничтожено я", или личность, вообще отрицающая я, как у дзенббудистов.

Европейские мыслители критикуют новоевропейскую личность с иной позиции, обращая внимание на то, что ее фундаментальные установки на творчество (творения нового), безграничную свободу и реализацию собственных желаний («машины желаний»), вносят существенный вклад в кризис современной цивилизации, разрушая ее. Здесь можно привести два ярких примера: критика личности (кстати, она здесь понимается как субъективность), частично ответственной, как считает М. Хайдеггер, за кризис современности, и критика “человека желающего”, ответственного, как показывает М. Фуко, за раздувание значения в нашей культуре феномена сексуальности.

«Человеческий субъективизм, – пишет Хайдеггер в докладе “Время картины мира”, – достигает в планетарном империализме технически организованного человека своего высшего пика, с которого опускается в плоскость организованного однообразия… Не пресловутая атомная бомба есть как особая машинерия умерщвления, смертоносное. То, что давно уже угрожает смертью человеку и притом смертью его сущности, – это абсолютный характер чистого воления в смысле преднамеренного стремления утвердить себя во всем»^[14]. А вот высказывание Фуко о связи сексуальности и установки на реализацию своих желание, идущей еще от гуманистов Возрождения.

«Создав такой воображаемый элемент, каковым является “секс”, -разъясняет Фуко, – диспозитив сексуальности породил один из главнейших принципов своего функционирования: желание секса – желание его иметь, желание получить к нему доступ, его открывать, его освобождать, артикулировать его в дискурсе, формулировать его в виде истины»^[15]. Самый “секс” он конституировал как нечто желаемое. И именно эта желаемость секса и связывает каждого из нас с предписанием его познавать, раскрывать его закон… Пусть как особая историческая фигура опыт сексуальности и отличается от христианского опыта “плоти”, все же, кажется, оба они подчинены принципу: “человек желающий”. Во всяком случае, трудно было анализировать образование и развитие опыта сексуальности начиная с XVIII века, не проделывая по отношению к желанию и желающему субъекту исторической и критической работы… чтобы понять, как современный индивид мог получать опыт самого себя как субъекта «сексуальности», необходимо было выявить сначала, каким образом западный человек в течение веков приводился к тому, чтобы признавать себя как субъект желания»^[16].

Общим местом стали споры относительно судьбы личности в ближайшей и более отдаленной перспективе. Если одни мыслители утверждают, что в будущем личность уступит место другому типу человека, более интегрированному в социум, преодолевшему свой эгоизм и эгоцентризм, то другие, напротив, предсказывают безграничный расцвет личности и ее творчества.

Несмотря на обилие различных характеристик и определений понятий «личность», для наших целей можно указать на несколько главных, отфильтрованных временем. Прежде всего, под личностью и индивидом понимают уникальную, неповторимую сторону человека. Однако можно заметить, что хотя объективно каждый человек, действительно, уникален и неповторим, в культурном и социальном отношении он может не проявлять этой своей неповторимости, сливаясь с миллионами себе подобных. Собственно, так и происходило до античной культуры. На одной из глиняных табличек в Шумере написано:

«Идешь на поле сражения, не размахивай руками.

Герой один – единственный, а людей (обычных) тьма»^[17]

Причем здесь “герой” – это не личность в нашем понимании, а человек, в которого по какой-либо причине вселился бог, поэтому-то он и стал сильным, а не потому, что ему это свойственно от природы. Человек древнего мира, отмечает Курт Хюбнер, находит корни своей жизни только в совместном бытии.

«Как единичное, как индивид и Я он ничего собой не представляет… Не иметь рода значит быть лишенным нуминозного Kydos и Olbos (то есть имущества, богатства, благополучия), в которых содержится даваемая богами идентичность рода, то есть вообще не иметь своего лица… Человеку мифической эпохи абсолютна неизвестна область внутренне идеального в качестве Я. Он есть тот, кто он есть, занимая при этом место во всеобщей мифически-нуминозной субстанции, которая существует во многом, будь то люди, живые существа или “материальные” предметы, поэтому и человек живет во многом, и оно живет в нем»^[18].

Если с Хюбнером соглашаться, а я склонен это сделать, поскольку мои собственные исследования дают сходную картину, то не означает ли сказанное, что личность и индивидуальность как культурные реалии возникают не раньше античности?

Вторая характеристика личности задается ее социально-культурным измерением, преломленным в различных конкретных манифестациях, а именно, личность в античном мире понималась как “маска” в театральном действии, как “юридическое лицо” в рамках римской и средневековой юриспруденции, как “самостоятельный голос” (тоже средние века), уже в новое время, как то, что может проявиться и реализоваться только в коммуникации, только через Другого (Фихте, Гегель, Маркс, Гуссерль, Бахтин, Шебутани и т. д.). Известно, что слово “личность” происходит от латинского persona, что значило театральная «маска». Цицерон считает, что персоной в правовом смысле может считаться любое юридическое лицо. В средние века это слово входит в конструкцию «per se sonare», буквально – «звучать через себя»; одновременно, Тертуллиан заимствует из юридической практики и «правовое» значение этого слова. А вот пример из Бахтина – понимания личности в контексте коммуникации.

«Всякий творческий текст всегда есть в какой-то мере откровение личности… Само бытие человека (и внешнее и внутреннее) есть глубочайшее общение. Быть – значит общаться. Абсолютная смерть (небытие) есть неуслышанность, непризнанность, невспомянутость (Ипполит). Быть – значит быть для другого и через него – для себя. У человека нет внутренней суверенной территории, он весь и всегда на границе, смотря внутрь себя, он смотрит в глаза другому и глазами другого… Жить – значит участвовать в диалоге: вопрошать, внимать, ответствовать, соглашаться и т. п. В этом диалоге человек участвует весь и всею жизнью: глазами, губами, руками, душой, духом, всем телом, поступками. Он вкладывает себя всего в слово, и это слово входит в диалогическую ткань человеческой жизни, в мировой симпосиум»^[19].

Наиболее специфичной можно считать третью характеристику личности. Личность – это то, что предполагает самосознание, самоопределение, конституирование собственной жизни и Я. Уже в средних веках Ришар Сен-Викторский писал, что персона – это «разумное существо, существующее только посредством себя самого, согласно некоему своеобразному способу»^[20]. Фома Аквинский считал «существенным для личности быть господином своих действий», «действовать, а не приводиться в действие»^[21]. Для Канта личность «основана на идее морального закона (и даже тождественна ему), что дает ей свободу по отношению к механизму природы»^[22]. Однако наиболее точно, на мой взгляд, третья характеристика личности и отношение личности к индивидуальности выражены в интересной работе В.С. Библера «Образ простеца и идея личности в культуре средних веков».

«Сопряжение Простеца и Схоласта (с включением Мастера как медиатора этих полюсов) есть решающее – для идеи личности – несовпадение индивида с самом собой в контексте средневековой культуры. – То несовпадение и та возможность самоотстранения и самоостранения, что позволяет индивиду этой эпохи вырываться за пределы внешней социальной и идеологической детерминации и самодетерминировать свою судьбу, свое сознание, т. е. жить в горизонте личности. То есть быть индивидом, а не социальной ролью. Здесь необходимое взаимоопределение между регулятивной идеей личности (в реальной жизни – средневековой, античной или нововременной – личность всегда только регулятивна и никогда не налична) и актуальным бытием индивида. Нет индивида вне идеи личности; нет личностного горизонта вне самообособления индивида (вне одиночества)»^[23].

Другими словами, по Библеру, если человек всего лишь исполняет социальную роль, то он и не личность и не индивид. Когда же человек начинает себя самодетерминировать (Фихте бы сказал – “делать себя как свободное существо”), возникает пара – личность и индивид; личность как самообособляющееся индивидуальное начало, индивид как наличное условие этого обособления. Последнее вполне коррелирует с характеристикой индивида, которую предложил Николай Кузанский, говоривший, что после Бога неповторима единственность мира, потом единственность видов, потом единственность индивидов, причем каждый из последних радуется этой своей единственности, которой в нем столько, насколько он неповторим.

Но как, спрашивается, человек может «не совпадать с самим собой», а «также вырываться за пределы внешней социальной и идеологической детерминации», вырываться куда, за культуру, ведь не в пустоту же? Все эти вопросы мне еще раз пришли на ум, когда я недавно прочел лекции методолога и политтехнолога Сергея Валентиновича Попова «По книге жизни», где он рассказывает слушателям своего семинара, что нашу жизнь полностью определяет социальная МАТРИЦА, но задача свободного и мыслящего человека научиться жить по-новому^[24]. В будущем, говорил Попов жизнь будут определять люди двух типов. Первые – те, которые осуществляют деконструкцию и построение мини-матриц, то есть таких отдельных миров, которые еще должны друг с другом коммуницировать. И люди, которые могут проектировать, инициировать, создавать появление вот этих новых социальных миров.

С точки зрения Попова, такие новые передовые субъекты должны обладать и новыми способностями. Способностью к ориентации (не ум, а изобретение разных умов, по-разному устроенных, не расчет, а возможность разных расчетов и их пробы). Способностью к имитации будущего, (то есть, используя воображение, новый человек будет представлять, что может сложиться и выбирать из этого то, куда ему идти). Наконец, способностью к сборке и схематизации, которая позволяет жить в новом мире. Если мы, говорил Попов, строим ту или иную картину или множество таких картин, что более правильно, и в них ориентируемся, то мы можем имитировать себя и жизнь в возможных мирах, а не в актуально существующих. Так вот мы можем взять и самого себя построить и собрать в этом будущем мире, и тем самым стать реальными и сделать свой собственный мир. Это и есть способность к сборке и схематизации.

Интересно, что в новую жизнь человек, по Попову, вовсе не обязан брать такие качества, как любовь к людям. Отвечая на вопрос одного из участников семинара, Попов сказал: «это, видимо, у вас гуманистическая традиция говорит, что к людям надо хорошо относиться. Это не факт». Как симптоматично и как много людей сегодня уверены, что любовь к людям мешает жить, делать карьеру, зарабатывать большие деньги.

Несмотря на точность и тонкость приведенных характеристик личности, с ними трудно работать в теоретическом плане, всегда возникают вопросы: почему именно данные характеристики являются главными, как их понимать, что делать с другими многочисленными определениями личности и индивидуальности, нельзя ли одни характеристики свести к другим и т. д. и т. п. Думаю, понятно, к чему я веду: выделение и систематизация характеристик какого-либо сложного объекта изучения, в данном случае феномена личности, совершенно недостаточны для философского и научного осмысления, эта работа может выступать только как первый необходимый этап эмпирического анализа.

Еще одной проблемой является осмысление утверждений о «смерти субъекта».

«Если классическая культура, – пишет М.А. Можейко, – задает образец экстремального объективизма, то максимальный субъективистский акцент падает на традицию художественного модернизма с его пафосом личного начала: от экспрессионистской программы выражения в художественном произведении внутреннего состояния автора – до эстетики так называемого "ультра-язычества": "Я сам, Ты сам, Он сам. Так, отринув множественное число, станем читать молитву Ячества. Единственные. Невписанные. Неповторимые. А главное – упорно держащиеся за свое Я, которому нет и не будет равных… Я Сам себе причина. Сам себе критик. Сам себе предел… Я утверждаю высоту и незаменимость Ячества, которое было и будет первой из духовных добродетелей новатора и бунтаря" ("Ультраманифесты" Г. де Торре).

В противоположность этому, в рамках постмодернистской философской парадигмы феномен субъекта артикулируется в качестве проблематичного: Кристева полагает допустимым говорить лишь о "проблематичном процессуальном субъекте языка". Фуко в "Герменевтике субъекта" формулирует два основополагающих вопроса соответствующего проблемного поля постмодернистской философии: "вопрос об истинности субъекта" и "вопрос о структуре истинности субъекта", подвергая проблематизации и самый тот способ, посредством которого данные вопросы "встали на повестку дня". – По оценке А. Турена, если модернизм провозглашал идею ценности "Я", то постмодернизм – идею его расщепления. Согласно эксплицитно сформулированной позиции постмодернистской философии, сам феномен Я оценивается как культурно артикулированный, связанный с определенной традицией и потому исторически преходящий. Согласно выводам Фуко, "взяв сравнительно короткий хронологический отрезок и узкий географический горизонт – европейскую культуру с XVI в., можно сказать с уверенностью, что человек – это изобретение недавнее… Лишь один период, который явился полтора века назад и, быть может, уже скоро закончится, явил образ человека. И это не было избавлением от давнего непокойства, переходом от тысячелетней заботы к ослепительной ясности… – это просто было следствием изменений основных установок знания… Если эти установки исчезнут так же, как они возникли, если какое-нибудь событие (возможность которого мы можем лишь предвидеть, не зная пока ни его формы, ни облика) разрушит их, как разрушилась на исходе XVII в. почва классического мышления, тогда – в этом можно поручиться – человек изгладится, как лицо, нарисованное на прибрежном песке". Что же касается собственной версии артикуляции субъекта философией постмодернизма, то для нее характерна радикальная децентрация индивидуального (равно как и любых форм коллективного) Я»^[25].