В. И. Боярский
Гренландский меридиан
Из внутреннего убранства замка запомнились очень красивые цветные витражи с изображением короля Франциска I в ярко-малиновом камзоле и большом темно-синем берете, королевский зал, отделанный дубом и украшенный гобеленами с изображением основных достижений короля в охотничьих баталиях, просторный и светлый зал Генриха и Дианы, романтическая история которых, кратко изложенная Мариной, не отложилась в моей памяти, бесчисленные будуары, тронные залы с вензелями Наполеона и Франциска и т. д. На посещении Фонтебло наша культурная программа в этот день не закончилась: вечером, ведомые неутомимой Мариной, мы пошли в театр на спектакль «Кабаре». Места были в третьем ряду партера. Марина села между мной и Юрием, чтобы обеспечить синхронность нашей реакции на происходящее на сцене с реакцией остальных зрителей, лучше понимающих французский. Фабула пьесы была так прозрачна, а главная героиня так прекрасна и выразительна, что помощи Марины практически не требовалось. (Я вспомнил «Царскую невесту» и посочувствовал Этьенну – мы были в несравненно более выгодном положении.) Наибольший успех выпал на долю Юрия: когда во втором акте главная героиня эффектно швырнула в толпу, т. е. в зрительный зал, пачку ассигнаций, то лишь небольшая их часть стала достоянием зрителей первого и второго рядов, основной же капитал на сумму порядка 500 немецких марок выпуска 1918 года достался Юрию. Жаль только, что в антракте мы не смогли их реализовать, несмотря на обилие заманчивых предложений в смысле шампанского и прохладительных напитков. Вечером после спектакля в номере я сочинил стихи, которые отдал Марине на следующее утро в аэропорту:
Четыре дня, недолгих дня в Париже.
Как я бы их продлить еще желал,
Чтоб так же грел июль крутые крыши
Отеля на уютной Вожирар…
Чтоб золотистый челн хрустящей булки,
Груженый маслом, плыл в моей руке
И джема разноцветные сосульки
Неспешно таяли в горячем молоке,
Чтобы легко кружа по Монпарнасу
Вдоль тротуарных серых языков,
Летел «Рено», как мотылечек красный,
Подхваченный веселым ветерком,
И чтобы в нем всегда гостеприимно
Мне на ходу распахивая дверь,
Француженка по имени Марина
По-русски выговаривала «р».
В воздухе, на борту самолета, мы отметили день рождения Юрия, что стало достойным завершающим аккордом моей парижской увертюры.
В ту первую поездку в Париж я много фотографировал, отсняв шесть пленок, которые мне вручил буквально накануне поездки мой друг Андрей Крылов со словами: «Снимай что попадется, потом разберемся». Надо сказать, что в условиях существовавшего в Ленинграде дефицита с обратимой цветной пленкой «Орво», эти шесть были неслыханной роскошью, и я добросовестно снимал. Однако когда я их проявил, то, к моему великому огорчению, обнаружил достаточно много подсвеченных кадров, хотя, учитывая их общее количество, и по оставшимся можно было бы составить некоторое впечатление о Париже.
…Восемь часов в плацкартном вагоне Москва – Ленинград на некоторое время оттеснили мои парижские впечатления. Где-то в районе Бологого французские сны сменились нашими, а пробуждение под монотонные предложения проводника собрать свои постели и снести их ему в обмен на чай поставило все на свои места.
Наташи со Стасом дома не было – они отдыхали в Паланге. Нас разделяли каких-нибудь восемьсот километров пути и чуть более короткая, но так же трудно преодолимая очередь в билетные кассы Варшавского вокзала. Когда я, еще не полностью освободившись от вредных привычек европейца (и когда только я смог их приобрести, неужели всего за четыре дня в Париже? Уму непостижимо!), явился в аэропорт Пулково за два часа до вылета самолета, не имея билета, то уже по взглядам осаждавших кассы людей понял, что непременно останусь в Ленинграде вместе со своими привычками. Тогда я применил «запасный вариант», по словам одного из моих друзей, «совершенно безотказный». Теперь, когда я легко убедился в этом, то могу его рекомендовать тем, кому, например, необходимо летом уехать в Прибалтику, причем срочно, а о билетах он заблаговременно не побеспокоился и в кассу обращаться совершенно бессмысленно. Так вот, я рекомендую в этом случае обратиться… к носильщику на вокзале, «не сочтите, что это в бреду». Подобная операция заняла у меня 10 минут, ровно столько, сколько потребовалось носильщику, чтобы пройти своим путем через здание вокзала, пока я сторожил его тачку. Само собой разумеется, стоимость билета несколько возросла за счет накладных расходов и соответствовала приблизительно стоимости в оба конца. Тем не менее, получив билет, я был готов повесить на грудь носильщика рядом с его традиционной бляхой медаль «За спасение отъезжающих». Самый тонкий и щекотливый вопрос о том, как заслужить доверие носильщика, я оставляю открытым – пусть каждый отъезжающий его решает для себя.
Так или иначе, на следующий день я уже был со Стасом и Наташей, которые проживали в частном секторе, в какой-то достаточно многодетной литовской семье на третьем этаже пятиэтажного дома. Дверь мне открыл Стас со словами: «А, батя, ты прямо из Парижа!» Пришлось сразу же, чтобы не насторожить хозяев, отвечать словами Ипполита Матвеевича: «Да вовсе я не из Парижа, а только что из Ленинграда, приехал навестить вас и т. д.»
Время в Паланге провели прекрасно. Стояла яркая солнечная и довольно теплая погода. Мы со Стасом даже несколько раз искупались под причитания Натальи, которая никак не хочет поверить в пользу купания в воде при температуре 12–14 градусов и попутном ветре. Подгоняемые этим ветерком, мы со Стасом в самом начале августа отправились в компании наших друзей в путешествие на байдарках на озеро Селигер.
«Чуден Селигер летом» – примерно так начинается описание этой мекки туристов Нечерноземья, его многочисленные протоки и островки, свежий воздух, безоблачное…
Более дождливого августа, по словам встреченных нами в одной из упомянутых проток туристов-старожилов, здесь не было уже 15 лет! Семь из девяти дней нашего селигерского похода лил дождь, а в довершение всего мы попали в настоящий ураган, который пронесся по Псковской и Новгородской областям, выворачивая с корнем деревья и сдирая крыши. Следы его буйства нам довелось увидеть в Осташкове, когда мы, нагруженные байдарками и всем нашим промокшим до нитки барахлом, форсировали в несколько приемов небольшой, километра два, участок между пристанью и железнодорожным вокзалом.
На вокзале, погруженном во мрак, собралось множество народа. Поезда запаздывали, но эта темнота действовала как-то успокаивающе. Народ, терпеливо и молча стоя в очереди за билетами, наблюдал, как дюжий милиционер зажигал одну свечку от другой и расставлял их по углам кажущегося бесконечным в темноте здания вокзала.
Наш поезд опоздал на пять часов и подошел к платформе в три часа ночи совсем не в той последовательности, в которой, как нас заверил свеченосный милиционер, должен был подойти. В результате с билетами в первый вагон вместе со своими байдарками и рюкзаками мы оказались точнехонько напротив шестнадцатого вагона. Поэтому, оставляя позади себя просеку в людской толпе, подобно тунгусскому метеориту в тайге, мы проследовали в конец – или начало – состава и превосходящими силами атаковали первый вагон. Маленькая сухонькая проводница никоим образом не отреагировала на проносимые мимо нее огромные, мокрые и страшно тяжелые предметы, чем сразу завоевала наши симпатии. И вот я уже лежал на третьей, высшей, полке плацкартного вагона и испытывал не менее высшее блаженство. Стас безмятежно спал по диагонали от меня, и я готов был побиться об заклад, что ему снилась бабушка, как она его встретит, как он будет рассказывать о наших селигерских похождениях – о парном молоке, о супе с сильным запахом дыма, о лекциях у ночного костра, о страшном малярийном комаре «Занзарони», об огромной щуке, пойманной на его глазах более удачливым Андрейкой, о вековой сосне, рухнувшей от ветра прямо перед носом байдарки, и, конечно же, о привычном и убаюкивающем стуке дождя по крыше нашей палатки. Поезд набрал ход, и Селигер, заслоняемый дождем, стал постепенно отодвигаться в моей памяти куда-то в сторону Парижа…
Наступила осень 1987 года. Я ни в какой мере еще не чувствовал себя «великим путешественником», и только время от времени посещавшее меня ощущение чего-то не сделанного, но крайне необходимого и важного для предстоящего путешествия не давало мне забыть за повседневной работой в отделе физики льда и океана об ожидающих меня впереди испытаниях. В октябре это смутное ощущение переросло во вполне определенную озабоченность по поводу моих познаний в области английского языка. Собственно познаний как таковых не было даже в объеме начальной школы, а были обрывки фраз и выражений, оставшиеся со времени моего увлечения радиолюбительством, и не более того. Отчетливо осознавая неотвратимость предстоящего обучения, я тем не менее всячески откладывал торжественный момент начала занятий, пытаясь все-таки отыскать возможность устроиться на какие-нибудь краткосрочные и эффективные курсы английского разговорного языка. Не без помощи друзей я отыскал затерянную в хитросплетениях этажей и лабиринтов старинного здания Лесотехнической академии кафедру иностранных языков, а точнее, курсы ускоренного обучения английскому. Курсы вела чрезвычайно обаятельная и энергичная женщина Людмила Георгиевна Лесникова. Об этих курсах говорили много и разное: о таинственных сеансах обучения во сне под музыку Вивальди, о чаепитиях с английскими кексами, о том, что в результате всего двадцати пяти уроков, правда, по четыре часа каждый, человек, не умевший говорить по-английски, уже переставал стесняться своего неумения и в любой самой представительной аудитории мог так произнести слово «the», что ни у кого не оставалось сомнения в том, что он – потомственный англичанин.
Так или иначе, но репутация у курсов была очень высокая, и, естественно, отбор в группы проводился по самым строгим критериям.
Каждая группа, а набор происходил приблизительно один раз в два месяца, состояла из пятнадцати человек – десять мужчин и пять женщин, – причем из этих пятнадцати, человека два-три шли вне конкурса по настойчивым рекомендациям вышестоящих организаций, остальные же набирались самой Людмилой Георгиевной по результатам собеседования. Начинала она его без разминки, первым же вопросом выбивая из-под трясущихся ног абитуриента национальную глубоко русскую почву. Сейчас, после окончания курсов и некоторой практики, приобретенной в ходе общения с иностранцами, я могу перевести ее первый вопрос: «Приходилось ли Вам когда-либо изучать английский?». Помню, что тогда я немедленно ответил на ее вопрос, попросив повторить его по-русски. Однако на курсы я все-таки попал и был зачислен в январскую группу.
А в декабре я встречал в Москве Этьенна со Стигером. На этот раз они приехали не одни – Стигера сопровождала уже знакомая мне по Парижу Кати де Молль. Как выяснилось позже, именно Кати была чуть ли не главным звеном в сложном механизме возглавляемой Стигером «Международной полярной экспедиции». Она занималась поиском спонсоров, заключением контрактов с ними и ведением практически всех переговоров. Матерый путешественник Стигер чувствовал себя с ней значительно уверенней, полностью отдавал ей право выступать от собственного имени. Поэтому на всех переговорах он, как правило, молчал и порой, как мне кажется, даже не следил за предметом разговоров, мечтая о чем-то своем… Этьенн прилетел в сопровождении Мишеля Франко. Мишель был, если можно так выразиться, мозговым центром французской корпорации с романтическим названием «Высоты и широты», организованной в Париже на средства спонсоров и возглавляемой Этьенном. Именно Мишель сконструировал для Этьенна те самые легкие, всего три килограмма, кевларовые сани, с которыми Этьенн шел к полюсу. Ему же, как я узнал позже, принадлежала идея и воплощение в жизнь конструкции палатки, которую мы использовали в Гренландии.
Помню, что погода в тот декабрьский вечер была если не совсем морозная, то достаточно зимняя – шел сильный снег. Этьенн же со Стигером были одеты более чем легко, примерно на середину нашей осени. «В Париже плюс 13», – объяснил мне Этьенн, быстрым шагом пересекая небольшой открытый участок улицы, отделявший «аквариум» Шереметьево от дверей белой «Волги». Снег, хлеставший в ветровое стекло машины, по-видимому, не причинял особого беспокойства опытным путешественникам, поэтому разговор в основном крутился вокруг предстоящей назавтра встречи в Госкомгидромете с нашим руководством.
В просторном холле гостиницы «Будапешт», куда мы приехали из аэропорта, царили иноземные тишина и порядок. Мы забронировали единственные четыре номера полулюкс, находящихся на разных этажах. Перед расставанием мы вручили нашим гостям так называемые суточные совершенно новенькими, еще ни разу не конвертированными пятирублевыми ассигнациями. Стигер на встречном движении подарил мне свою книгу «На север, к полюсу», официальное представление которой состоялось всего две недели назад в Нью-Йорке. Дарственная надпись, сделанная Стигером тут же и по обыкновению левой рукой, гласила: «От подножий к вершинам силой собак и человеческого духа».
Совещание, состоявшееся на следующий день, не отложило сколь-нибудь заметных отпечатков в моей памяти. Запомнились только два светлых момента: первый – это перерыв на обед, во время которого мы отвезли ребят в ресторан гостиницы «Украина» и угостили борщом с пампушками, а второй – окончание переговоров, которое утомленный разговорами и сменой временного пояса Уилл ознаменовал тем, что, скинув пиджак, улегся на стульях отдыхать прямо здесь же, в зале заседаний.
22 декабря в пресс-центре МИД СССР состоялась пресс-конференция для советских, не иностранных, журналистов. При этом вместо означенных в расписании трех часов дня она началась в пять, потому что внезапно и без очереди своими соображениями относительно перспектив взаимоотношений Советского Союза и Иордании решил поделиться король Иордании Хусейн. Часть оставшихся в живых после утомительного восточного брифинга журналистов изменила соотношение сил между присутствующими на конференции в пользу сидящих в зале. В зале присутствовали и немногочисленные гости, среди которых выделялся рослый черноволосый мужчина в форме полковника бронетанковых войск. Это был руководитель нашей, на мой взгляд, самой сильной группы полярных путешественников Владимир Чуков. Возглавляемая им группа «Арктика» уже несколько раз пыталась штурмовать Северный полюс. Их последняя попытка штурма в 1987 году закончилась трагически: один из ее участников умер в пути и группе пришлось вернуться, не дойдя всего 180 километров до заветной цели. Румянцем, сединой и всем своим добродушным обликом смахивающий на старшего гнома из диснеевского фильма выделялся Игорь Зотиков – известный советский гляциолог, много раз бывавший в Антарктиде и США и написавший очень интересную книгу о своих путешествиях «Я искал не птицу Киви». Необычайно красивой и взволнованной выглядела моя Наталья, приехавшая из Ленинграда специально на эту пресс-конференцию.
Этьенн сообщил о подготовке экспедиции, об истории ее организации. Стигер нагнал страху рассказом о предстоящих нам испытаниях и подробно остановился на достоинствах воспитанных им для этой экспедиции собак. Я поведал о том, чем я как представитель советской полярной науки собираюсь заниматься во время перехода. Вопросов было немного, и все они крутились около одного: кто платит за эту экспедицию и сколько. Конечно же, прозвучали и сакраментальное «Для чего все это нужно!» и несколько вопросов об озоновой дыре. Оставив более скользкую тему моим товарищам для разъяснений на английском языке, я ограничился ответом на вопрос об озоне, хотя, признаться, в ту пору проблема озоновой дыры была достаточно от меня далека.
В полном соответствии с законами гостеприимства в 19 часов после окончания пресс-конференции мы устроили торжественный ужин в честь наших гостей на втором этаже гостиницы «Россия». Несмотря на скудность закуски и практически полное отсутствие выпивки – при всем нашем желании меню не должно было перехлестнуться через низкие, но очень жесткие борта утвержденной на прием иностранной делегации сметы, – все было бы просто превосходно, если бы не вокально-инструментальный ансамбль… Если вы смотрели, а вы не могли не смотреть, фильм «12 стульев» в постановке Л. Гайдая, то, конечно же, помните легендарный ансамбль дома Старгородского собеса, возглавляемого застенчивым Альхеном, и его солистку Кукушкину. Так вот, ансамбль, который безутешно плакал и страдал за нашими спинами в течение всего вечера, был в точности похож на описанный Ильфом и Петровым. Шесть женщин совершенно неопределенного возраста и загадочного телосложения, заставлявшего задуматься, не повредит ли их пение по вечерам достаточно близкому будущему их потомства, с отсутствующим выражением лиц и громкостью, вынуждавшей нас использовать для разговоров исключительно паузы между песнями, исполняли шедевры советской эстрады, ухитряясь при этом и аккомпанировать сами себе, причем на совершенно не женских инструментах, как то барабан и бас-труба. Определенное чувство неловкости рассеял только коньяк «Корвуазье», который появился из сумки Этьенна в самый подходящий момент. Я, как водится, быстренько «на манжете» сочинил стих по случаю и прочел его на русском языке, оставшись до конца не понятым своими иностранными сотоварищами.
Поэтому рассчитывая на то, что книга эта будет переведена на иностранные языки, я привожу здесь текст стихотворения полностью:
Нет! Невозможно без России
Дорог серьезных начинать
И так друг друга понимать,
Чтоб переводчик был бессилен,
Переводя язык чужой
С неясным привкусом железа.
Ведь каждый знает – слово «joint»
По-русски то же, что «together».
А если вместе, то тогда
Нам не страшны любые мили,
Английский, русский, суахили
И все морозы – не беда!
Кипит в крови «Корвуазье» —
Тореро на большой корриде.
Пусть будут так, как в Антарктиде,
И мир, и дружба на Земле!
За это и выпили. Торжественный ужин кончился часов в одиннадцать по причине окончания «Корвуазье». Решили прогуляться до отеля пешком. С этим решением решительно шагнули из теплого холла гостиницы навстречу ветру и морозу: на улице было минус 16. Парижский гардероб Этьенна и Стигера был усилен только легкими вязаными шапочками. Заместитель председателя Госкомгидромета Артур Чилингаров, который смог освободиться от важных дел только к торжественному ужину и выступил на этом ужине в качестве почетного тамады, подхватил Этьенна и Стигера под посиневшие руки и быстрым шагом повлек их в сторону лобного места. Мы все немного приотстали и получили возможность посмотреть на это увлекательное зрелище. Чилингаров, одетый, в отличие от своих спутников, в добротное ратиновое пальто и пыжиковую шапку, напоминал рослого дружинника, а прижатые с двух сторон к его широким плечам великие путешественники – двух застуканных на месте преступления хулиганов, которых, естественно, помимо их воли волокли в участок. Порой мне даже казалось, что их ноги не касались земли, так стремителен и мощен был ход Чилингарова.
Наутро ребята улетали домой в свои проблемы и плюс 13, а я уезжал ночным поездом в Ленинград.
Новый год после двухлетнего перерыва (1986-й и 1987-й я встречал в Антарктиде) встречали всей семьей в старом добром Шувалово, а в начале января я пошел на курсы английского языка. В соответствии с принятым обрядом при поступлении на курсы каждому участнику давались имя и происхождение. Так, я на целый месяц стал художником из Бирмингема Адамом Блэком, что, несомненно, ускорило постижение мною основ английской разговорной речи. На курсах этих действительно было все – от полного непонимания до небольших радостей по поводу удачно и вовремя сказанных английских пятидесяти трех слов, от вершин эмоционального состояния, на которые нас забрасывало обаяние и чарующее произношение нашей учительницы, до глубоких пропастей уныния по поводу собственных способностей, от глубокого и умиротворенного сна под музыку Вивальди, иногда, правда, заглушаемого храпом какого-нибудь вошедшего во вкус англичанина, до яростного бодрствования во время мучительных диалогов на вечные темы: «Моя семья», «Моя квартира» и т. д. Были и чаепития, и домашние пироги, и стенгазеты. И вот в этой непринужденной, почти домашней атмосфере понемногу к концу обучения возникло и укрепилось ощущение того, что совершенно чуждый до этого английский язык стал более понятным и не таким страшным. Поэтому в середине февраля, накануне моего первого визита в Америку, перспективы моего предстоящего общения с коллегами по экспедиции казались мне не такими мрачными.
