Ульяна Соболева
На острие безумия. Шторм

Потом было гораздо легче. Легче приходить к ней. Легче видеться с домочадцами. И по фиг, что этот дом так и остался чужим. По фиг, что для меня он вонял ароматом чужого мужчины. Запахом, который надоедливо въедался в ноздри, напоминая, кому принадлежат эти стены, мебель, эти люди в этом доме. Запахом, от которого по прибытии в келью выворачивало наизнанку.

Глава 4

«– Он тебе не соперник…, – её мысли вплетаются в мои. Так естественно, и всё же сегодня они почти причиняют физическую боль, – как и ты ему, Сэм. Вы одно целое, расколотое надвое.

– Не всё расколовшееся можно соединить мама. Некоторые сломанные вещи гораздо разумнее выкинуть.

– Вот именно, – она кивает, с болью вглядываясь в моё лицо. Её тонкая ладонь касается моей скулы, и Марианна морщится от боли…да, с некоторых пор такие прикосновения причиняют страдания нам обоим, – я согласна, милый. Сломанные вещи нужно выкидывать, не жалея о них. Но не людей. Не родных. Родным нельзя позволять сломаться.

И всё же я не сдержался. Расхохотался, склонившись к полу, чувствуя, как этот смех в собственных ушах болью отдаётся. Она знает, и мне незачем ей напоминать…да я больше и не скажу никогда вслух, что тот, кого она так защищает, сам может сломать кого угодно. Чёрт, да ведь он и разбил всё. Нашу семью расколотил на отдельные, не связанные друг с другом части. Точнее, вот она…эта хрупкая женщина, выглядевшая сейчас моложе меня, но с глазами, наполненными мудростью, которой обладают лишь самые древние старухи…она единственная связывала нас между собой. И нет, не её любовь к нам. Какой бы сильной она ни была, она уступала её любви к НЕМУ. Нас четверых… и его, пятого, до сих пор удерживала вместе любовь к ней. Особенно, когда у неё приступы слабости начинались, и Ками в панике звала меня или своего отца, чтобы облегчить её муки. Слишком многое на себя в свое время взяла. Слишком много чужих страданий. Его, моей, дочери. Как не захлебнулась во всей этой грязи, я понятия не имел, но в какой-то момент решил для себя, что не имею никакого права загонять в неё ещё больше боль. Только не в неё.

***

А она продолжала верить, что мы сплотимся. Чёрт знает, что за ангелы…а может, демоны жили в моей матери. Что за бред они ей нашёптывали, не позволяя терять эту надежду.

– Можно отрицать собственную кровь, мой милый. Можно отрицать родство. Можно демонстративно не реагировать на приветствия отца на службе, – и я задумываюсь, откуда ей это известно. И бесу понятно, что Мокану ей ни слова об этом не сказал. Ками говорила, что они очень сблизились. Что отец относился к матери совершенно по-другому теперь. Что сейчас она впервые может с уверенностью сказать, что они ВМЕСТЕ. Никаких решений, принятых в одиночку, никаких поездок в одиночку, если, конечно, речь не шла о встрече с деусами или других опасных мероприятиях. Здесь Морт был непреклонен, как бы его ни уговаривала жена. Откуда обо всём этом знала мелкая, я не спрашивал. Одно знал точно – Николас, скорее, выстрелит себе в висок, чем расскажет о подобном унижении кому бы то ни было. Тем более Марианне. Проклятая гордость заглотит живьем.

– Марианна Мокану нарушила предписание самого Главы и появилась в замке тайно?

Гордо вскинула голову, а глаза предупреждением сверкнули. И вот передо мной не просто женщина, не просто моя собственная мать, а сама княгиня Братства, достойная трона любой королевы.

– Всего лишь жена Главы Нейтралитета присутствовала на совещании.

– В таком случае, мадам, жене Главы Нейтралитета не должно быть никакого дела до его отношений с подчинёнными.

– Но есть дело твоей матери.

Медленно выдохнул, стараясь взять себя в руки, чтобы не закричать на неё. Не потребовать отстать от меня с тщетными попытками помирить с этим ублюдком. Как будто мало того, что мы, наконец, снова начали общаться.

– Мало…, – словно мысли мои прочла, – очень мало, любовь моя. Я семью свою хочу, Сэм. Хочу, чтобы мой сын помирился с моим мужем. С отцом, который души в нём не чает. Во всех нас. Ты его не знаешь так, как я.

Зато я знаю его так, как не узнаешь никогда ты. Не знаю, кого ты видишь, произнося его имя, а я вижу безумца с горящим безжалостным взглядом, с издёвкой над моим поражением полоснувшего себя по горлу лезвием. Он сделал меня. Этот ублюдок сделал меня тогда. Он жив. Ты жива. И это самое охренительное, что кто-то там, на небесах сделал для меня. Но ты видишь в нём живого…а я продолжаю каждую ночь видеть в нём труп с открытой нараспашку грудной клеткой и всё ещё пульсирующим сердцем. И меня каждую ночь тошнит от запаха мертвечины. Мне кажется, он не от него исходит, а от меня. Кажется, он в меня въелся в тот самый день, и не смыть его, не стереть с тела никак. Потому что воняет душа.

Вот только вслух ей не стал этого говорить. А зачем? Она всё равно продолжит его и дальше боготворить, а я всё равно буду продолжать ненавидеть любого, кто причинит ей боль. И я отчаянно не хотел быть этим любым.

– К сожалению, не всем желаниям дано исполниться…мама, – как можно сухо, закупориваясь от той волны отчаяния и разочарования, которая хлынула из неё в меня, – просто прими как факт – чужие мы друг другу. Единственный выход для тебя – любить нас по отдельности. Я не могу обещать тебе большего.

– Господи, Сэм…какие чужие? Какие вы, к черту, чужие?! Посмотри на себя! посмотри на себя моими глазами! Знаешь, что я вижу, глядя на тебя? Я не просто слышу шум его крови в твоих венах, я знаю, что вы разные…вы такие разные, но вы похожи, как две капли воды. Если бы ты мог увидеть это…не внешностью. Не лицом, не глазами, синими как небо. Ты вылитый отец в своих поступках, в своих рассуждениях.

Оставил её тогда. Не сдержался. Просто испарился прямо перед ней. Не мог слышать этого бреда. Потом долго стоял перед зеркалом, стиснув ладони, пытаясь рассмотреть что-то другое. Каааак же я ненавидел это лицо. Его лицо. Чёрт бы его подрал! Его глаза. Чёртовы синие глаза. Чем дольше смотрел на свое отражение, тем больше видел в нём не себя, а Николаса. И его ненависть в глазах. Иногда казалось, что это не моя ненависть к нему, а его ко мне…ведь невозможно любить того, кто так отчаянно тебя ненавидит.

Глухими, короткими ударами в стену, сбивая в кровь костяшки. Долго и монотонно. Представляя, как каждый удар достается тому ублюдку в зеркале, в котором все окружающие видят не меня, а его. Под треск ломающегося камня, почти не чувствуя боли от ударов. Пока ненависть не разрывается подобно атомной бомбе, расщепляя на смертельно ядовитые молекулы даже воздух в келье. Пока не переклинивает настолько, что в голове остается только одно требование. Сломать. Стереть к демонам эту связь. Чего бы это ни стоило.

***

Это было адски больно. Ему казалось, что ещё немного, и у него вытекут оба глаза. Их жгло. Он чувствовал, как языки пламени сжирали глазные яблоки и прожигали насквозь веки. Он выл. Выл диким зверем, корчась на полу пещеры, в которой когда-то подонок Думитру заставил его точно так же извиваться от нечеловеческой боли. И сейчас Сэм словно ощущал, как одна за другой отмирают клетки его тела. Но теперь боль была локализованной. Распространяясь на кости черепа, на всё лицо, заставляя прокусывать до крови ладони, она всё же не парализовала весь организм. О, нет. Сегодня эта тварь триумфально наслаждалась каждой секундой его агонии.

Он лишь шептал беззвучно, никому и в никуда, какой-то бред, который никто не смог бы распознать. В какой-то момент он и сам перестал понимать, о чём шепчет, какие слова безмолвно произносят его потрескавшиеся, истерзанные до мяса губы.

– Твою мать!

Такой знакомый голос. Чёёёёрт…как же он бьёт по ушам, и вот, ему кажется, что ещё один такой громкий мужской вскрик, и они будут кровоточить.

– Идиот! Малолетний идиот.

Знакомый голос нещадно насилует уши, заставляя вздрагивать от каждого звука. А затем кто-то…враг, определенно, враг, начинает переворачивать его на спину. Почему-то к дьявольской боли в выжженных кислотой глазах примешивается боль от воспоминаний и чувство тошноты. Конечно, враг. Кто бы он ни был. Ведь все его друзья, все…один за другим умерли в страшных муках. Они умирали, а он смотрел. Они выли в агонии, гораздо худшей, чем та, которую он испытывал сейчас…и он был уверен в этом. Потому что видел её сам. Просто взирал на то, как они умирают. И сейчас он почти молился тому Господу, имя которого так часто произносила его мать. Он молился о том, чтобы эта боль прекратилась. Навсегда и резко. Пусть даже его смертью. А уже через минуту мысленно угрожал тому же самому Богу, что если только он посмеет сделать нечто подобное, то Самуил Мокану достанет его на любом облаке и заставит пожалеть о содеянном. Потому что он алчно жаждал увидеть теперь себя в зеркале. Иначе всё это не имело смысла.

– Псих…Конченый псих. Мать вашу, почему меня никто не предупредил, что эта семейка состоит сплошь из психопатов, когда подсовывали договор о сотрудничестве?

Глава 5

Знакомый голос беспощаден. Вместе со знакомыми сильными руками он бесцеремонно тормошит, заставляет уже кричать громко, так громко, что Сэм вдруг ощущает, как пошли ходуном своды пещеры. Бл**ь…неужели это его собственный крик? Он не знал, что так умеет.

– Сопляк…самоуверенный сопляк…я ведь знал. Я ведь догадался, что неспроста ты в лаборатории рыскал. Твою ж…что ты сделал с собой, мальчик?

Всё понятно. В окружении Самуила был только один мужчина, который мог виртуозно обматерить его и его отца, при этом проявляя такую заботу, что ни у одного из семьи Мокану не появлялось желания оторвать ему яйца.

– Зо…ри…ччч.

Ваау…ему удалось что-то прохрипеть вслух и тут же выгнуться от дикой боли, потому что этот грёбаный бездушный сукин сын просто взял и, прижав его шею ладонью к земле, нагло поднял веки, что проверить глаза.

– Судя по всему, придурок, для тебя теперь я – отец Серафим. Можешь начать исповедоваться.

Проворчал, мучая второй глаз, и Сэм попытался непослушной рукой перехватить запястье мерзавца, но, кажется, промахнулся, потому что услышал громкую, как церковный звон, усмешку.

– Уууу-бьь-юююю…ссссукааааа!

–Ага, – сквозь зубы, будто и не ему говорит глава ищеек, а самому себе, – как только, так сразу. Дьявол…как же меня достала ваша чокнутая семейка!

Тяжёлый выдох, затем звук откупориваемого, видимо, зубами сосуда, потому что Сэм продолжает ощущать мёртвую хватку таких приятно ледяных пальцев на своей шее. Затем короткий миг, показавшийся вечностью, потому что, несмотря на своё состояние, младший Мокану чётко ощутил, как затаил дыхание Зорич…перед тем как погрузить его в новый круг Ада. Ублюдок резко поднял вверх правое веко парня и влил в глаза какую-то смесь, заставившую заорать благим матом. Потом то же самое проделал со вторым глазом и тут же навалился сверху на Сэма, придавливая своим весом и удерживая руки бьющегося в агонии нейтрала. Не позволяя тому высвободить ладони и выдрать свои глаза.

Зорич не помнил, сколько времени лежал на извивающемся парнишке, лишь изредка рыча от боли ему в ухо, потому что ублюдок, несмотря на свои страдания, умудрялся выкручивать изнутри ищейку. Сер физически ощущал, как ментальные щупальца сына Николаса будто выворачивали ему грудную клетку в попытке добраться до сердца. Он матерился в оскалившееся лицо мальчика…на самом деле мужчины, которого знал ещё совсем мальчиком, и думал о том, если эта пытка продлится хотя бы ещё минуту, этот негодяй убьёт его. Настолько явно он чувствовал его мощь. Впрочем, у него не было выбора. Он знал, что если кислота не поможет…если придурок ослепнет или вдруг умрёт, то он не простит себе того, что допустил подобное, что вовремя не сказал Николасу о своих подозрениях. Смешно. Теперь он совершенно не думал о том, как отреагировал бы сильнейший из бессмертных на подобные откровения. Он и сам не понял, в какой момент перестал бояться мести Ника ему за своих близких, а просто стал бояться за них самих. Так, словно они были его родными.

И…черти бы их всех подрали, как же он устал за эту неделю от вот таких вот амбициозных и неумных подростков. Пусть даже некоторые из них выглядят как взрослые мужчины. Отдохнул, называется. Неделю дома не мог спокойно провести…так, что пришлось сбежать оттуда на работу. А по прибытии в горы наткнулся на рыскающего по лаборатории, а затем что-то изучавшего в библиотеке Нейтралитета Сэма.

И этот мелкий пробник Мокану почему-то решил, что сможет скрыть от него, опытного ищейки, свою гнусную задумку. Три хаха. Кажется, так отвечала одна несносная смертная девчонка на любую его вполне разумную просьбу…чтоб ей!

Зорич без труда нашёл книги, которые читал последними Шторм. Об изменении цвета глаз нейтрала. А если быть совсем уж точными – о вытравлении цвета глаз. Нет, эта семья не просто чокнутая. Неа. Она явно упивается своим безумием в полной мере.

Фух…кажется, парень начал затихать. По крайней мере, теперь он дергался куда реже, и Сер немного ослабил хватку, чтобы в следующую минуту, заорать от дичайшей боли, взорвавшейся в районе груди. Невероятная сила вдруг откинула его от Шторма так, что мужчина ударился спиной о дальнюю стену пещеры и, глухо застонав, грузно свалился на землю, чтобы теперь уже грязно и громко выругаться, увидев крепко стоявшего на ногах Самуила Мокану. С той самой, до боли знакомой, мерзкой и самоуверенной улыбкой. И абсолютно чёрными глазами, в которых не виднелись даже зрачки.

– Надоело жить, Зорич?

Вкрааадчиво. Так вкрадчиво и склонив голову вбок, внимательно рассматривая Сера с самым знаменитым взглядом своего отца – «тыбукашканакоторуюясмотрю».

Зорич закатил глаза, попытавшись встать, и тут же снова упал вниз, теперь уже на колени, ощущая, как его словно что-то согнуло к полу. Он не был в состоянии даже поднять голову, чтобы встретиться взглядом с этим заносчивым недоумком.

– Когда тебе надоест самоутверждаться за мой счет, мальчик, – очень трудно, оказывается, говорить, когда твою грудь сдавило в тиски, а к горлу подкатывает чувство тошноты, – я с готовностью приму твои извинения…и пару миллионов фунтов на мой швейцарский счёт в качестве морального ущерба.

– А если не надоест? – всё так же играясь, тем же самоуверенным тоном, с которым говорил с остальными его отец…и Зорич, как никто другой узнавал этот тон, будучи долгие века его ближайшим партнером. Пообещал сам себе позже выяснить, уж не преподает ли Ник подобную манеру общения своим детям, или они впитывают это уже с молоком матери.

– Тогда я не знаю, как…, – откашлявшись от сухости в горле, – я не знаю, как долго…но я приползу к тебе…вгрызусь в твою глотку и сам лично научу уважать старших.

Молчание и громкий довольный смех, а потом неожиданное облегчение, и Зорич снова падает. Теперь уже от ощущения свободы. Несколько секунд с закрытыми глазами, позволяя себе насладиться им в полной мере, и недовольно открыть один глаз от толчка локтем приземлившегося рядом Шторма. Тот молча протягивает ищейке виски.

– Ах да…я помню. Мокану не извиняются и не благодарят. Но ты прощён. И пожалуйста. Обращайся ещё.

С жадностью глотнул напитка и громко выдохнул.

– Хотя нет…я буду очень признателен, если ты больше никогда не обратишься.

– Я не Мокану, – снова старая пластинка, и Зорич не в силах сдержать саркастической улыбки, – так что спасибо, Сер.

***

– Я тебе на полном серьезе говорю, мальчик. Глаза – это херня. Ну не синие, а чёрные. Как по мне – ничего не изменилось. Нужно было нос отрубать. Ну чтоб уж наверняка. О…а хочешь уши тебе отрежу? Ну хотя бы одно? Ну, пожалуйста.

Мысленно послать его к чёрту. Мысленно, потому что этот сукин сын на угрозы вслух уже не реагировал. Каждый раз или глаза закатывал, или плечами пожимал, продолжая хлебать коллекционный виски и, как ему казалось, по всей видимости, смешно шутить. Почему всё же я остановился тогда, а не заставил придурка ползать у своих ног…возможно, это стало бы уроком для него, и сейчас он бы не издевался с таким удовольствием надо мной…а потому что я знал точно одно – ублюдок давно уже был настолько своим в нашей семье, что, скорее, согласился бы лишиться любой своей части тела, чем кого-то из нас.

А ещё я умел быть благодарным. И Зорич знал это, что означало – меня теперь ещё долгое время ждали подобные подколы. Правда, стоит отдать ему должное, он никогда не сделает этого прилюдно. Только наедине. Вот там, да. Там меня ещё ждала не одна сотня его плоских шуток на тему моей внешности и ума. А мне было плевать. Плевать на его сарказм. Плевать на то, что едва не сдох, намешав какой-то херни, взятой из древней книги Чанкров…и я ведь даже приготовил своеобразное противоядие, которое должно было не позволить мне ослепнуть. Вот только я всё же надеялся, что смогу превозмочь эту агонию, смогу сам себе его влить. Не смог. Переоценил собственные силы. И сделал необходимые выводы. Не знаю, каким образом Зорич догадался, где я мог быть и что творил. С этим парнем казалось гораздо легче отстрелить ему ногу, а то и обе сразу, чем заставить выдать своим методы работ ы. Имело значение одно – он появился вовремя и не дал мне лишиться зрения, или же вовсе – сдохнуть. И сейчас я смотрел на то единственное, на что действительно мне не было плевать. На результат этой пытки. Я смотрел на своё отражение и впервые за последние годы видел в зеркале себя, а не Николаса Мокану. Я победил.

Глава 6

Он долго стоял на одном месте, вглядываясь куда-то вдаль, явно задумавшись о чём-то. Его руки засунуты в карманы, спрятаны от холодного ветра, беспощадно вскидывающего в воздух остатки сухих трав. Лишь иногда он склоняет голову набок, словно прислушиваясь к звукам леса, отмечая про себя что-то, и снова неподвижно застывает. Высокий темноволосый стройный парень в чёрной кожаной куртке и синих джинсах.

Изменился. Не видя его лица, я мог точно сказать, что изменился за последние годы. За годы, которые он провёл в скитаниях по Европе, Индии, Северной и Южной Америках. А если быть честным, то он сбежал туда от нас всех.

– Уходи.

Сказал, не поворачиваясь, продолжая смотреть перед собой. Конечно, он почуял меня сразу же, как только я появился в нескольких метрах за его спиной. Впрочем, я и не маскировался.

– Здравствуй, Велес!

Безмолвие с его стороны, а с моей – неосознанное ожидание его нового «уходи». Пять минут. Десять. Но он молчит. Молчит так, будто не видит даже смысла в том, чтобы прогонять меня. Намеренное игнорирование. Ублюдок клыкастый. Подошёл к нему и рядом встал, успев заметить, как тот едва вперёд не дёрнулся, но, видимо, справедливо решив, что это будет смешно, с силой остановил себя.

– Ты можешь молчать сколько угодно. Я тебя не уговаривать пришел вернуться.

И это на самом деле было так. С одной стороны, я понимал его как никто другой в его ненависти…с другой всё ещё готов был душу отдать дьяволу за то, чтобы меня она не коснулась. И зря. Меня она не просто касалась. Когда-то она на меня обрушилась подобно снежной лавине, бескомпромиссной и беспощадной, жаждущей жертв и сметающей всё на своём пути. Когда-то. Когда он увидел меня впервые после похорон своей матери…и перед похоронами моего отца.

Возможно, это был наш единственный с Николасом Мокану шанс на сохранение хотя бы нормальных отношений с Велесом, да и остальными членами когда-то большой и дружной семьи. Смерть Ника. Ведь к моменту прощания с Главой, к моменту, когда мать всё же приняла решение провести церемонию, никто из нас не видел Велеса около трёх лет. Ровно с того дня, когда он появился в моей квартирке в Лондоне пьяный с двумя бутылками виски в руках и недельной щетиной на скулах. В одежде не первой свежести, со взлохмаченными волосами и диким пустым взглядом. Никогда не забуду этот взгляд. Он не мог принадлежать живому существу – скорее, трупу. Трупу, который сам себя загонял в вырытую другими могилу. И именно такими глазами он смотрел на меня, переступив порог квартиры и увидев мою одежду с нашивками Нейтралитета.

Я сотни раз до этого слышал выражение «разрушился мир». Я был ещё подростком, когда, перечитывая дневник своего отца, ощутил на себе, что оно выражает…Но в тот вечер я собственными ушами слышал, как может разбиваться на ледяные осколки мир другого человека. Как могут они с громким звоном падать на пол, чтобы рассыпаться на прозрачные острые крошки льда, впивающиеся в подошвы тяжёлых чёрных ботинок.

Велес c гнетущим молчанием развернётся и пройдёт по ним без какого-либо сожаления, теперь уже с определенной целью, на короткое мгновение вспыхнувшей на дне мёртвого моря его синих глаз. Труп, восставший из могилы по чьей-то прихоти, не имеющий ни малейшего понятия, зачем и куда ему идти, но упорно бредущий вперёд. Таким был Велес-Константин все эти годы. Он не простил мне предательства. Я стал одним из тех, кто убил его мать. И я знал, что он видел во мне при каждой встрече. Я знал, что он представлял кого-то в моей униформе, убивающего Кристину…и плевать, что это был скотина Артур…сучий потрох, как оказалось, много веков служил именно Нейтралитету. А это слово теперь ассоциировалось у моего брата только с врагом.

А ещё он не простил нас за Ника. Всего несколько секунд, которые превратили остатки его ледяной иллюзии о мире и о семье в ничто, в кучу вонючего собачьего дерьма…несколько секунд, которые он, явно напряжённый, но всё же провёл в обществе когда-то близких людей. Стоя в вестибюле дома Мокану в ожидании начала церемонии прощания и держа в объятиях Зарину, обвившую его сильную шею тонкими ручками, он впервые за долгое время начал казаться каким-то родным, как когда-то…каким-то своим. Пока не открылась входная дверь, и в дом не вошли они…рука об руку, улыбающиеся и счастливые…живые. Живые оба. Мои родители. В ту секунду мы все поверили в чудо. В ту секунду жизнь нашей семьи в очередной раз разделилась на «до» и «после».

А он не простил нам именно этого. Того, что у нас оказалось право на чудо, а у него нет.

После ни Влад, ни Вольский, ни Ник так и не смогли отыскать его. Двое первых – потому что ликан слишком хорошо скрывался, а Глава – потому что не считал нужным извиняться за свою жизнь. Он вообще очень сильно изменился. Привнеся в нашу большую семью смерть…оставив её отпечаток почти на каждой её ветви, Николас Мокану вдруг начал жадно наслаждаться каждым мигом собственной жизни, без видимых сожалений отсеяв от себя всех тех, кто сомневался в его праве на это.

И теперь я смотрел на Велеса и пытался представить, что испытывал бы в обратной ситуации…честно? Я сочувствовал не столько его утрате и боли, сколько тому, что у него не было той силы, которой обладал я, потому что я знал – хрена с два я бы простил кого бы то ни было за смерть своей матери. Я знал, что уничтожил бы любого ублюдка, каким бы близким родственником он мне ни приходился. И я боялся думать о том, что и Велес испытывает те же чувства. А значит, он не смирился и не смирится никогда. В осколках его картины мира единственным оставшимся в живых виновным в смерти Кристины был Морт, и одному дьяволу известно, на что был готов Вел ради мести. Несмотря на разницу в их возможностях, потому что можно быть сколько угодно бесстрашным безбашенным придурком, объявившим открытую войну самому Главе Нейтралитета, но это не даст тебе ничего, кроме всеобщего презрения за быстрое и болезненное поражение. А Велес был мегавспыльчив, но никогда – кретином. И поэтому он предпочел отойти в тень. Ведь даже самые сильные иногда ошибаются. И хрен его знает, что это было, но меня не покидало ощущение, что брат не просто ждёт ошибки, он затаился и ищет способы подвести Главу к ней. Идиот…идиот, потому что если он всё же собирался развязать войну, то в этой войне ему противостоять должен буду и я тоже.

– Это фетиш такой?

Я вздрогнул, ушедший в свои мысли настолько, что не сразу понял, что слышу, наконец, голос Велеса. А он изменился. Стал более мужественный что ли, глубокий с хрипотцой. Будто принадлежал не моему старшему брату, с которым я провёл практически всё своё детство, а незнакомому мужчине.

– Что?

Сказал, не решившись на него посмотреть, чтобы не спугнуть удачу. Чёрт его знает, по какой причине ликан решил снизойти до моей скромной персоны разговором. Перед глазами ветер по-прежнему играется с листвой, то взметая её вверх в каком-то диком танце, то вдруг останавливаясь и опуская её на землю, чтобы тут же медленно закружить в своих холодных объятиях.

– Это фетиш у тебя такой в вашем Нейтралитете завёлся: молча смотреть на мужиков? Вам же вроде как с бабами ни-ни, Сэм? Переключиться пришлось?

В груди тесно стало дышать от ощущения цепкой ладони, резко сжавшей сердце в диком предвкушении…от шока. Я настолько привык за эти годы относиться к нему как к чужому, что эта его грубая шутка…шутка в стиле нашей с ним юности заставила встрепенуться в жалком полёте надежду. Не высоко, нет…кружить у самого сердца, как обречённо танцевали у самой земли разноцветные листья в своём унылом танце.

– А тебя интересует моя половая жизнь, Велес?

– Нет, меня интересует, чтобы она вдруг не стала моей…

Сказал…и мы оба усмехнулись. А ветер взметнул ещё выше сухую листву.

– Ублюдок.

– А то. Это вообще наша с тобой общая родственная черта, разве нет?

Надежда теперь не просто кружит. Эта наглая тварь пляшет, взмахивая своими длинными руками в воздухе, со всей дури лупит по лёгким так, что кажется нереальным сделать глубокий вздох. Ветер беснуется, взмывает к самому небу неровно качающейся воронкой, чтобы через секунду бросить нам в лица горстки песка и листьев.

– Тогда позволь угостить тебя по-семейному.

– Виски?

Не глядя на него, но скосив глаза, чтобы увидеть, как сухо улыбнулся, сложив руки на груди.

– Лучше. Точнее, лучший виски и лучшие девочки, Вел.

– Всё-таки устоял перед соблазнами Нейтралитета?

– Я служу ему, Вел. Но это не значит, что он прогнул меня…или что у меня есть хозяин.

Наконец посмотрев прямо в его глаза, которые сузил, внимательно разглядывая. Ищет что-то в моём лице. Мне плевать что. Мне нечего скрывать от единственного оставшегося в живых друга. Он коротко кивнул, видимо, удовлетворившись тем, что увидел.

– Ну и где обитают самые лучшие девочки по мнению самого придирчивого парня из тех, что я знаю?

– Не девочки, Вел, не девочки. Гораздо круче. Агары.

Он слегка склонил голову, удивлённо приподняв бровь.

– Это демонессы с ангельскими лицами, которые заставят забыть тебя собственное имя. Поехали. Я угощаю.

Он улыбнулся. Хищно и порочно. А я мысленно выдохнул. Этот ублюдок однозначно что-то придумал. И мне предстояло выяснить, что именно. А ещё я просто дико радовался возвращению брата, понимая, что чёрта с два нам будет легко с ним вернуться к прежним близким отношениям. Но после нескольких лет полного пренебрежения, я готов был выдрать любой шанс на воссоединение. Кровь ведь не вода, да? А потом он сделал то, от чего я на мгновение застыл. Он протянул мне свою руку, продолжая улыбаться. Но когда я, скинув оцепенение, ответил на пожатие, перед глазами вдруг потемнело, и стало труднее дышать. Боль в груди вспыхнула мгновенно, в голове отчаянно забились мысли. Не картинки, не слова, а ощущения. Это невозможно объяснить…словно я не будущее увидел, а почувствовал его. Крепко так почувствовал. Ярость, направленную против него и боль…боль за женщину, за девушку…и отчаянное бессилие в своей любви к ней. В голове шум нарастает, не позволяя услышать, что кричит подхвативший меня за плечи Велес. Он что-то спрашивает, напряжённо глядя в моё лицо, а меня раздирает от жуткого желания набить ему морду. Провести по земле его носом и смотреть, как кровью харкает у моих ног. И ощущение это оттуда…из будущего. Руки его сбросил со своих плеч и назад отошёл. Не сразу понял, что рычу на сукиного сына…и ни хрена не могу избавиться от желания голову ему открутить и на её колени положить. Как подношение. На чьи? Понятия не имею. НЕ ИМЕЮ. Только колени женские вижу. И отчаянное желание обхватить их, а саму её к себе прижать. И избавиться от этой ярости не могу. Не осталось в груди ни капли от той надежды. Только злоба, откровенная и искренняя. Которая медленно, но всё же отступает, позволяя сбросить напряжение, охватившее всё тело. Сквозь какой-то шум в ушах наконец слышу гневный рык Черногорова.

– Твою мать, ты, долбаный Чанкр! Или ты скажешь, что ты там увидел, или я к чертям собачьим тебе глотку разгрызу, понял?

– Пошёл ты! – выдавил из себя, отставив руку так, чтобы прикоснуться не смел. Потому что всё еще приливами накатывает злость и в то же время понимание, что эти эмоции…это даже не чёткие видения. Они могут обозначать что угодно.

– Сам иди, Мокану! Проваливай к дьяволу!

Мать вашу! А вот разрушать хрупкий мир, неожиданно воцарившийся между нами, точно не стоило. Ещё и с учётом того, зачем именно я приходил к Велесу…не просто к брату, а к законному наследнику трона ликанов. Но об этом мы поговорим с ним позже.

– Ничего я не видел. Пошли.

– Твою мать, Мокану! Я знаю, что тебя накрыло! Я знаю, как это у тебя происходит. И оно явно со мной связано. Не хочешь говорить – вали отсюда в одиночестве. Тёлок и бухло я и без тебя найду. Как-то справлялся все эти годы.

Придурок. Ярость отступила полностью вместе с отхлынувшим наваждением. Будто и не мне принадлежала. Осталось только раздражение на самого себя за то, что сам не могу расшифровать увиденное.

– С тобой связано. И со мной, – он кивнул, всё же снова протянув мне ладонь, и я схватился за неё, чтобы встать в полный рост, – девушку мы с тобой делить будем, Велес. Одну на двоих.

Он замер…а после, откинув голову назад, разразился громким смехом.

– Послушай, Мокану…, – а ведь этот мерзавец намеренно называет меня по фамилии, зная, как от этого меня передергивает, – между мной и тобой все эти годы стояли гораздо важные вещи, чем какая-то тёлка…и если мы смогли…почти смогли преодолеть их, то уж бабу точно поделим. Ну или я отдам тебе её. Обещаю, – ухмыльнулся, – ты мне только напомни, когда это произойдёт. Кстати…ты обещал угостить.

Притянул его к себе, собираясь дематериализоваться и пытаясь разобраться, почему от такого пренебрежительного высказывания о той девушке из видения снова захотелось подпортить этому сукиному сыну его белоснежную идеальную улыбку.

***

Впервые я увидел Ами именно в тот день, когда привёл Велеса в дом к Агриэль. Самый роскошный из всех борделей, в котором я когда-либо побывал.

Да, возможно, кому-то это покажется смешным, но Самуил Мокану пользовался только услугами шлюх. Правда, не обычных, а самых дорогих, самых чистых и проверенных на всех уровнях шлюх, одна ночь с такой стоила целое состояние. Кто-то брезговал трахать проституток…мне же казалось смешным знакомиться с обычными женщинами, вне зависимости от того, были они смертными или бессмертными. Меня выворачивало от одного взгляда на то, как драли толпой очередную пленницу нейтралы…немытую заключённую, истошно оравшую от боли, вонзавшуюся грязными ногтями в их лица и плечи, трахали одновременно сразу несколько мужиков…а меня скручивало от омерзения. Как скручивало когда-то в колледже на предложения друзей отыметь вместе какую-нибудь наспех снятую в местном баре шалаву.