Ульяна Бисерова
Таракан из Руанды

Полная версия

Автор выражает сердечную благодарность Ксении Молдавской и Алексею Копейкину, экспертам конкурса «Саламандра», которые первыми прочли рукопись и поверили в эту историю. Спасибо, что остаетесь на стороне живого огня и света.

© Рукавишникова У. В., 2024

© Голубева В. А., 2024

© ООО «Издательство «Абрикос», 2024

* * *

«Есть ли на свете кто-то, кого я ненавижу сильнее, чем головорезов, которые ворвались в мой дом ночью и убили всех, кто был мне дорог?

Да.

Это я сама.

Спотыкаясь в темноте, оскальзываясь на мокрой траве, заливаясь слезами, я бежала через сад – все дальше и дальше от пылающего дома. Я предала свою семью.

Время лечит раны? Ложь. А может, я сама не даю им затянуться, расковыриваю до крови, не позволяя себе забыть и простить. Их, себя – всех. Вина всюду следует за мной, как тень. Мне кажется, в каждом взгляде, в каждом слове моих новых знакомых сквозит скрытый упрек: почему мои родные погибли, а я – нет? Моя вина зреет, наливается кровью, разрастается, как раковая опухоль. Преследует меня, как нестихающая головная боль, вгрызается в мысли, заставляя возвращаться в ту ночь, в те дни – снова и снова.

Мне не спрятаться, не убежать.

Я все еще там.

Я замурована в собственной памяти».

Глава 1

Мир – это кожа хамелеона.

Африканская пословица

Все тот же сон. Хотя прошло уже пять лет. Пять бесконечно долгих лет. Всё давно отболело, отмерло. Занесено пеплом. Как древний Геркуланум, погребенный под окаменевшей лавой.

Блеклый рассвет стелется по спальне. В стылых сумерках все кажется покрытым слоем пыли, как в лавке старьевщика. Солнце в этих краях не светит в полную силу даже в летний полдень. А в ноябре оно и вовсе лениво посматривает вполглаза, накрывшись ватным одеялом. Да и кому не наскучило бы день-деньской взирать на промозглый город, по улицам которого снуют забрызганные грязью автомобили и спешат, отгородившись от непогоды огромными зонтами, неулыбчивые люди?

Оливия медленно втягивает воздух. Надо успокоиться. Дышать. По квадрату, на четыре счета, как показывала госпожа Арно. Вдох – задержка, выдох – задержка. И еще вдох, хотя грудь сдавливает, будто тонешь в темной толще застоявшейся озерной воды. Если дать слабину, позволить злости, страху или отчаянию возобладать над разумом, черная мигрень вернется, сдавит голову раскаленным обручем. И школьные будни превратятся в кромешный ад. Вдох. Выдох. Вдох.

Часы на стене показывают четверть шестого. Значит, еще битый час ждать, пока Лагранж прозвонит в серебряный колокольчик и заспанные воспитанницы в ночных сорочках высыплют в коридор, чтобы занять очередь в туалетную комнату.

Оливия поворачивает голову. На соседней кровати безмятежно посапывает, разметавшись во сне, Лаура. Белокурая и разрумянившаяся, вся словно выточенная из алебастра, она напоминает красавиц на полотнах художников Возрождения.

Виктория отвернулась к стене и нахлобучила на голову подушку.

Наверное, Оливия кричала во сне. Снова. Виктория уже не раз грозилась пожаловаться классной даме. Она с самого начала была не в восторге от их соседства и не скрывала неприязни. Да и с какой стати ей выгораживать Оливию? Они не подруги.

Ночной кошмар медленно отступает, выцветая в солнечных лучах, как засвеченная фотопленка. Оливия вытирает взмокшую ладонь о покрывало и кладет ее на скрученный спазмом живот, как грелку, – так делала мама, чтобы облегчить боль.

В спальне прохладно. Оливия скукоживается под одеялом, как личинка, и затихает.

Время здесь, в белом мире, тянется иначе – медленно, как патока. В детстве от восхода до заката пролетал краткий миг, который вмещал так много радости, разговоров и впечатлений – так маленькая капля воды выпукло отражает весь мир. И каждый новый день был другим, не похожим на вчера и завтра, как бусины в ожерелье Старой Элоди. Распахнув утром глаза, Оливия никогда не могла предугадать, какие встречи и открытия поджидают ее за порогом дома. Это сейчас дни и недели нарезаны ровными ломтиками, как кусочки пресного хлеба для сэндвичей, в котором вязнут зубы.

Оливия снова украдкой смотрит на циферблат, но минутная стрелка не сдвинулась даже на одно крошечное деление – застыла, словно приклеенная. «Время не должно знать, что ты нетерпеливо отсчитываешь секунды» – так говорил Марк. Однажды, опаздывая на важный экзамен, он, точно заклинатель змей на воскресной ярмарке, не сводил взгляда с наручных часов, пока такси петляло по запруженным улочкам Кигали. Он чудом успел: такси как будто оказалось внутри капсулы, где время замедлило ход. Марк заразительно смеялся, рассказывая эту историю, и в его глазах плясали лукавые искорки. Как только подкрадываются воспоминания о брате, живот Оливии снова скручивает мучительным спазмом.

Она отворачивается к стене, оклеенной коричневыми обоями с мелким орнаментом из полевых цветов. Кажется, маргаритки. Иногда перед сном Оливия водит пальцем по переплетению стеблей и листьев, и теперь даже с закрытыми глазами смогла бы повторить причудливые линии растительного узора. Она натягивает тонкое одеяло. Ступни окоченели – как две дохлые селедки. Потянувшись, она неловко смахивает книгу, которую читала перед сном. Увесистый томик падает на пол.

Виктория откидывает одеяло и резко садится. Оливия спиной чувствует взгляд, прожигающий ее, как лазерный луч. Виктория шарит босой ногой под кроватью, отыскивая растоптанные балетки, и принимается застилать постель.

– Можешь не прикидываться спящей, Каремера. И не надейся, что на этот раз я снова промолчу.

Смысла притворяться больше нет. Оливия тоже поднимается, но, едва коснувшись босой стопой ледяного пола, отдергивает ногу и усаживается, натянув ночную сорочку на острые коленки и обхватив руками голени.

Покрывало на кровати Виктории застелено безукоризненно, но она продолжает механически разглаживать невидимые складки узкими ладонями, похожими на речных рыбок. Бледные губы плотно сжаты. На левой щеке еще виднеется отпечаток смятой подушки. На ночь она всегда заплетает две косички, тонкие, как крысиные хвостики. Одна непослушная прядка выбилась и щекочет веснушчатый нос, и Виктория с сердитым упрямством снова и снова пытается заправить ее за ухо. Кажется, в этот раз она разозлилась не на шутку.

– Находятся же ненормальные, которые и сами вскакивают чуть свет, и другим мешают досмотреть последний сон, – капризно ворчит Лаура, с головой заворачиваясь в одеяло.

– Выспишься тут, как же. Сумасшедший дом. Вопят посреди ночи, будто к горлу нож приставили, – бормочет Виктория, расплетая косички, чтобы собрать волосы в тугой узел на затылке.

– И не надоело к ней цепляться? – насмешливо спрашивает Лаура, потягиваясь со сна.

– Теперь, значит, ты ее защищаешь? Вот так сюрприз! – вскидывается Виктория.

Оливия знает: Лаура вовсе не пытается вступиться за нее, просто ей хочется позлить Викторию.

Оливия машинально натягивает теплые чулки, не вслушиваясь в перепалку соседок по комнате. Эта разыгранная как по нотам пьеса повторяется едва ли не каждое утро. Чужая речь журчит, как ледяной ручей, в быстром течении которого сверкает в солнечных бликах округлая галька. Оливия поправляет отутюженные складки форменной юбки, садится на край кровати и складывает ладони на коленях. В левом виске, рядом с уродливым шрамом, который проходит почти через весь затылок, прячась в густых курчавых волосах, пульсирует жилка. Оливия отрешенно смотрит на вытертый коврик на полу и замечает упавшую книгу, похожую на подстреленную птицу. Поднимает, бережно расправляя смятые листы. Выдвигает нижний ящик прикроватной тумбочки, чтобы убрать книгу до вечера, и вдруг замирает. В дальнем углу лежит смятый спичечный коробок.

Она берет его в ладони, как величайшее сокровище, подносит к уху и слегка встряхивает. Внутри тихо и сухо шуршит что-то невесомое. Непослушными, подрагивающими пальцами Оливия медленно выдвигает коробочку, точно боится, что оттуда кто-то выскочит. Но таракан мертв. Мертв давно. Его тельце, похожее на верткий гоночный болид, стало совсем белым, точно из соли. А может, он поседел от горя и одиночества в своей картонной тюрьме. Узор на старом ковре расплывается от слез.

– А-а, таракан! – взвизгивает Лаура, ударяя Оливию по руке.

Виктория подскакивает, решительно прихлопывает упавшего таракана учебником по геометрии, и тот рассыпается в белую пыль.

В коридоре Лагранж звонит в колокольчик, призывая воспитанниц католического колледжа Святого Сердца поспешить. Услышав звуки спора, она заглядывает в спальню. При виде раскрасневшихся, всклокоченных Виктории и Лауры и всхлипывающей Оливии ее лицо вытягивается.

– Что здесь происходит?

Девочки растерянно молчат. Как уже не раз успела убедиться Оливия, у Лагранж своеобразные, но незыблемые представления о справедливости.

– После завтрака – в кабинет директора. Все трое.

Глава 2

Далеко – это там, где у тебя нет никого из своих.

Африканская пословица

Обеденный зал католического колледжа Святого Сердца размещается в кирпичном флигеле со стрельчатыми витражными окнами. По вечерам последние лучи солнца пробиваются сквозь увенчанное терновым венцом сердце, заливая все царственным пурпуром и придавая вечерней трапезе торжественность праздничной мессы. В рассеянном утреннем свете обстановка зала выглядит прозаичной и непримечательной, а лица девочек кажутся нездорово бледными, почти бескровными. «Я тут как черная фасолина в мешке кукурузных зерен», – проносится в голове у Оливии.

Когда все рассаживаются по местам и устанавливается тишина, отец Аарон читает молитву. Директриса, мадам Буаселье, стоит рядом и обводит воспитанниц колледжа взглядом, каким степной орел с высоты пересчитывает ягнят в пасущемся стаде.

Оливия редко вспоминает последние дни прежней безмятежной жизни, когда все было еще хорошо, когда первые раскаты грома вызывали ликующий восторг, а ветер, рвущий подол платья, еще не предрекал надвигающейся бури. Эти моменты, пусть даже в них не было ничего выдающегося, теперь полны особым предзакатным светом, как пожелтевшие снимки в альбоме отца. Те дни застыли в ее памяти каплями драгоценного янтаря. В детстве мир был добр и полон чудес, и жизнь расстилалась у ее ног, как огромное кукурузное поле, где на высоких стеблях вызревали молочные початки.

Она ясно помнит ощущение неизбывной радости, которое охватывало ее каждое утро, стоило открыть глаза и увидеть, как лучи солнца выложили золотые дорожки, просачиваясь сквозь неплотно закрытые ставни. Она вскакивала и, пританцовывая, распахивала их, до пояса свешиваясь из окна, чтобы вдохнуть, вобрать краски нового дня. Она помнила все звуки и запахи утра – до мельчайших деталей. Вот, хлопая крыльями, прочищает горло рыжий петух. Дородная Годлив, подоткнув подол цветастой юбки, пересекает двор с подойником парного молока. Голенастый, как сломанный велосипед, дворовый пес ожесточенно почесывает за ухом. Где-то за оградой сада монотонно ширкает метла и хрипит новостями старый транзистор, который лавочник Пьер подвешивает на ветку раскидистой жакаранды^[1], усыпанной душистыми лиловыми соцветиями. Ярко раскрашенная агама^[2], разомлев, греется в солнечном пятне на стене.

Кофейный аромат горячими волнами расходится по дому. Ко-Ко, любимчик семьи, расправив лимонный хохолок, прихорашивается на жердочке, поглядывая в зеркальце и умильно приговаривая что-то папиным голосом. Цепочка рыжих муравьев растаскивает сахарные песчинки и крошки печенья, которое Оливия стянула из буфета.

Заметив, что Оливия уже проснулась, попугай внимательно поглядывает на нее черным глазом с золотой окантовкой, старательно высвистывая «Марсельезу» – отец научил его в шутку, – а потом просовывает голову между прутьями, чтобы его приласкали. Оливия осторожно гладит пальцем серые перышки, и птица блаженно прикрывает глаза и подрагивает крыльями, как от щекотки.

Мама и Годлив уже хлопочут на кухне, окутанные клубами пара и дразнящими запахами жареного батата и густой мясной подливы. Когда Оливия заглядывает, заспанная и растрепанная, мама, улыбаясь, ставит перед ней стакан еще теплого молока, накрытый свежей кукурузной лепешкой.

Оливия, болтая ногами под стулом, делает пару мелких глотков, но, стоит матери отвернуться, сбегает, оставив недопитый стакан. Годлив лишь руками всплескивает.

– Погуляй в саду! Только не мешай отцу! – несется ей вдогонку.

По утрам отец обычно в рабочем кабинете, где витают ароматы табака, книг, кофе, лакричных леденцов и старых дубовых панелей. Оливия тихонько проскальзывает, чтобы не отвлекать отца от телефонного разговора или выпуска новостей по радио. В конце каждого месяца он разбирает счета, внося мелкие цифры в разные столбики в гроссбухе, и выглядит усталым и озабоченным. Однако стоит ему увидеть дочь, как складка между бровей разглаживается, а лицо озаряется радостью.

– А, вот и ты, принцесса!

– Расскажи, чем ты занят?

– Разными скучными взрослыми делами. – Отец гладит ее по голове и улыбается.

Большие прохладные ладони отца пахнут лавандовым мылом: его студенческий приятель стал врачом в частной клинике где-то в Провансе и теперь каждый год на Рождество отправляет посылку с ароматными брикетами.

– Почему ты хмурился?

– Лекарства дорожают. Их все сложнее достать. У многих жителей деревни нет денег, чтобы оплатить лечение. Но нельзя же оставить их в беде, верно?

Оливия кивает, даже не сомневаясь: нет трудностей, с которыми отец бы не справился. Его ничто не сломит. Ничто не заставит отступить и сдаться. Он знает, как лечить все болезни на свете, и не раз обманывал саму смерть, вырывая больного из ее когтистой хватки.

А мама… Мама заботливая и ласковая, но, в общем-то, совершенно обыкновенная, земная, из плоти и крови. Говорят, в молодости она слыла редкой красавицей, вслед которой сворачивали головы все прохожие – и юнцы, еще ни разу не сбривавшие пушок над губой, и плешивые старики. Когда она вышла за отца, ей едва исполнилось восемнадцать. Отец увидел ее в баре одного из отелей Кигали, где он устроил прощальную вечеринку для старых приятелей перед тем, как уехать в Канаду, – после окончания Университета Макгилла^[3] ему предложили стажировку в одной из клиник Монреаля. Мама со смехом вспоминала, что в тот вечер сочла его горьким пропойцей, потому что он подзывал ее за заказом снова и снова. А он не мог придумать другого повода, чтобы обратиться к ней, поэтому выливал банановое пиво в огромный глиняный кувшин, который стоял в углу, и снова искал ее глазами.

Мама перебралась в столицу из маленькой деревни, чтобы подзаработать и скопить деньги на обучение в колледже. Но об учебе пришлось забыть: почти сразу после свадьбы родился Марк, которого отец в шутку называл живой иллюстрацией справочника по педиатрии: он последовательно переболел всеми известными детскими болезнями, иногда заходя на второй и даже третий круг. Едва он сделал первые самостоятельные шаги, родня отца стала ждать нового прибавления в семействе, постепенно теряя терпение и все более открыто выражая недовольство невесткой. Оливия появилась только через семь лет, после нескольких неудачных беременностей. Она родилась прежде срока, тяжелые роды подорвали здоровье и едва не унесли жизнь матери. Так что отец пресек все дальнейшие разговоры о расширении фамильного древа.

Во время редких визитов его мать, Шанталь Каремера, скорбно поджимала губы, пока невестка дрожащими от волнения руками сервировала кофейный столик фарфоровым сервизом. Она не удостаивала жену сына ни приветливым словом, ни ласковым взглядом, не замечала ее молчаливой услужливости. Рождение детей в Руанде считалось если и не единственным, то, во всяком случае, главным предназначением женщины, благословением небес: в каждой семье было по восемь, десять, а то и тринадцать обритых детских голов. Даже у побирушки Бернадетты, которая жила на окраине под навесом из грязных дырявых циновок, была целая орава голодных ребятишек – кто ж их сосчитает, но точно больше десятка, а у нее и мужа-то не было.

Кумушки в деревне судачили, что Одетта Каремера вытянула счастливый лотерейный билет, заполучив муженька, который никогда и голоса на нее не повысит, не то что руку не поднимет. Не пьяница, не бездельник – образованный, уважаемый человек из богатой семьи. Даром, что тутси. Так и она сама того же проклятого роду-племени, хоть и в паспорте записана как хуту, – но людей-то не провести, глаз наметан…

Оливия зажмуривается, стремясь заглушить чужие голоса в своей голове. Злые, назойливые, они кружат несмолкаемым роем и жалят. Нет, не сегодня. Не сейчас, когда тени ночного кошмара еще стоят перед глазами. Когда нужно собрать все силы и прожить еще один день с бессмысленной зубрежкой неправильных глаголов, химических формул и шепотками за спиной. Не сейчас. Пожалуйста. Она делает глубокий вдох и медленно открывает глаза. Завтрак почти закончен, девочки стайками выпархивают из обеденного зала.

– Оливия, не задерживайся, – поторапливает Лагранж, заметив, как Оливия машинально водит ложкой по тарелке с остывшей овсянкой. – Мадам Буаселье ждет.

В приемной директрисы уже сидит Виктория, хмурая и нахохленная, как сыч. Заметив Оливию, она бросает на нее уничижительный взгляд и отворачивается к окну. Из кабинета, всхлипывая, выходит Лаура. Впрочем, едва тяжелая дверь закрывается за ее спиной, она достает зеркальце и смахивает вмиг высохшие слезы. Настоящая актриса, к тому же редкая красавица, отстраненно думает Оливия. Она провожает взглядом Викторию, которая со скорбной миной входит в директорский кабинет. Аудиенция занимает не больше десяти минут. На лице Виктории проступают красные пятна. Не удостаивая Оливию взглядом, она забирает школьную сумку и выходит в коридор, упрямо сжав тонкие губы.

Теперь ее очередь. Оливия, вздохнув, тихо стучит в дверь и входит.

– Мадам Буаселье, – робко произносит она и осекается: кресло за массивным рабочим столом, на котором всегда царит строгий порядок, пустует. Директриса стоит у окна, задумчиво глядя на осенний парк. Хотя смотреть особенно не на что: низкое серое небо, мелкий косой дождь, голые ветви деревьев.

– Да, Оливия, проходи. Любишь сладкое? – Мадам Буаселье усаживается не в директорское кресло, а на маленький диванчик, рядом с которым стоит кофейный столик. – Нет? А я вот, признаться, не представляю утро без чашки крепкого кофе с конфетой. Врач запрещает мне сладкое. Но как удержаться? Без маленьких радостей жизнь становится совсем пресной.

Оливия потрясенно молчит. Сидя на «скамейке обреченных» в приемной, она настраивалась на совсем другой разговор. В круглом аквариуме на директорском столе вальяжно шевелит вуалевым хвостом пучеглазая золотая рыбка. В ее крошечном подводном мире есть даже собственный за́мок с обломком сторожевой башни, но и там не укрыться от взыскательного директорского взгляда.

– Скажи, о чем ты задумалась сегодня за завтраком?

– Мадам?

– На твоем лице промелькнула счастливая улыбка. О чем ты задумалась?

– Так, ни о чем. Просто вспомнилось что-то из детства…

– Виктория сказала, ночью ты снова кричала во сне.

Оливия отводит взгляд. Золотая рыбка взирает на нее с нескрываемым осуждением.

– Тебя мучают кошмары? Или снова вернулись головные боли? – допытывается мадам Буаселье.

– Нет-нет, – поспешно перебивает Оливия, словно опасаясь, что разговор может вызвать приступ мигрени, как древнего злого духа. – Голова не болит.

Первый год в Канаде был сущим кошмаром: мигрень преследовала по пятам, точно хищный зверь, выжидала в засаде и, стоило Оливии хоть на миг проявить беспечность, набрасывалась и вгрызалась алчными клыками. «Дело не в травме, все немного сложнее, – объяснила госпожа Арно, когда они возвращались после консультации в очередной клинике: анализы и обследование снова не выявили никаких отклонений. – Головная боль – сигнал тревоги, который твое тело включает, пытаясь оградить от слишком сильных эмоций: гнева, злости, обиды. Или даже радости. Когда напряжение зашкаливает, это срабатывает, как рубильник: раз – и свет погас». Три дня, когда нельзя говорить, ходить, дышать, а только корчиться от пульсирующей в виске боли в комнате с плотно задернутыми шторами, – слишком высокая плата за минутную вспышку гнева, рассудила Оливия. И с тех пор жила так, словно, боясь обжечься, прикрутила фитилек масляной лампы, чтобы огонь светил только вполсилы.

Заметив, что Оливия унеслась мыслями далеко, директриса снимает очки и устало трет переносицу. Без тяжелой роговой оправы ее лицо кажется незнакомым и странно беззащитным.

– С девочками я, конечно, поговорила и попросила проявить чуть больше христианской любви и терпимости к ближнему… Но так не может продолжаться, Оливия. То, что тебе довелось пережить… Это сломало бы даже взрослого человека. А ты была совсем ребенком. Если воспоминания о тех событиях по-прежнему тревожат и мучают, придется возобновить сеансы у профессора Скайта.

– Нет, мадам, только не это, – шепчет Оливия, чувствуя, как слезы закипают в ее глазах.

– Но почему?

При одном только воспоминании о том, как седовласый профессор сжимал ее безвольную ладонь, вынуждая все глубже и глубже погружаться в мучительные воспоминания, Оливию передергивает.

Так и не дождавшись вразумительного ответа, мадам Буаселье сдается.

– Твоя опекун сообщила, что, к сожалению, не сможет в этом году забрать тебя на рождественских каникулах – срочная командировка в Нигер. Госпожа Арно вернется в конце января, а пока просила передать маленький подарок.

Директор подходит к столу и, открыв ящик, достает красиво упакованный сверток, к которому прикреплена открытка. Оливии знаком почерк – торопливый, неразборчивый, стремящийся вырваться за пределы страницы.

«Иногда кажется, что забвение – величайшее благо, дарованное человеку, чтобы он не сломался под ударами судьбы. Забывая о прошлых ошибках, неудачах и утратах, мы обретаем новые надежды и силы.

Но воспоминания – как застарелые раны. Кажется, что они уже затянулись, но одно неловкое движение – и резкая боль выбивает землю из-под ног.

Пусть этот дневник станет твоим доверенным другом. Пиши не задумываясь, не подбирая слова, забыв о правилах – пусть твоя рука будет свободной. Станет легче. Не сразу, но станет. Поверь мне.

Ты с удивлением увидишь, что в каждом, даже самом пропащем дне найдется хотя бы одна счастливая минута. Важно научиться замечать их, эти солнечные мгновения.

Обещай мне, что постараешься?»

– Спасибо, – шепчет Оливия, не поднимая глаз.