Уильям Уоллес
Жизнь Артура Шопенгауэра

Полная версия

Переводчик Валерий Алексеевич Антонов

Иллюстратор Валерий Антонов

© Уильям Уоллес, 2024

© Валерий Алексеевич Антонов, перевод, 2024

© Валерий Антонов, иллюстрации, 2024

ISBN 978-5-0062-8377-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

СОДЕРЖАНИЕ

Властителями философии в Германии обычно были профессора университетов; в Англии – представители внешней публики; причины и следствия, преимущества и недостатки каждого из этих обстоятельств; Шопенгауэр больше похож на английского, чем на немецкого философа; фундаментальные различия между его ранним обучением и обучением его немецких предшественников; его презрение к историческому методу в теологии и философии; его определение истинной философии истории; функция истории только вспомогательная и иллюстративная; Шопенгауэр завоевал аудиторию среди людей, потому что он помог освободить ум от исторической атрибутики

ГЛАВА II.

Артур Шопенгауэр родился в Данцике 22 февраля 1788 года; голландское происхождение; национальные особенности, унаследованные даже на чужбине; наследует голландскую меркантильную гордость; предки; отец; мать; их домашняя жизнь; рождение; ранние годы; Данцик влился в Прусское королевство; история Данцика; Шопенгауэры переезжают в Гамбург, 1793; влияние республиканского духа Данцика; инвертированное образование – опыт предшествует книгам; взгляд отца на коммерческое образование; едет в Гавр, 1797; возвращается в Гамбург, 1799; учится там; не любит перспектив коммерческой жизни; отказывается от альтернативы, предложенной отцом; отправляется с родителями в путешествие по Европе, 1803—1805; три месяца в Уимблдонской школе-интернате; первые черты характера и впечатления от путешествия; поступает на работу в купеческую контору в Данцике, 1804, и в Гамбурге, 1805; посещает лекции Галля по психической физиологии; смерть отца, апрель 1805 года; мать уезжает в Веймар, пользуется успехом в обществе и литературе; попадает под влияние романтизма; определение романтизма; неудовлетворенность жизнью; мать соглашается на его уход из коммерции; благодарность отцу

ГЛАВА III.

Развитие классической науки, особенно Г река, в первые годы нашего столетия; Шопенгауэр посещает школу в Готе и Веймаре, 1807 год; его увлечение классикой; напряженные отношения с матерью из-за их противоположных характеров; его личное имущество; поступает в Геттингенский университет, октябрь 1809 года; положение философии в то время; его взгляды на Платона и Канта; жизнь в Геттингене; встречает Виланда; переходит в Берлинский университет, 1811 год; презрение к «университетскому профессору»; обвинения в плагиате, выдвинутые против него; контраст между ним и Фихте; в связи с восстанием Пруссии против Наполеона переезжает в Рудольштадт, 1S13; получает степень доктора в Йене; публикует докторское сочинение «Философский трактат о четырехкратном корне принципа достаточного основания», 1813; его качества и метод; возвращается в Веймар; дальнейшие и окончательные разногласия с матерью; кто был виноват? его взгляды на наследственность воли и интеллекта; теория света Гете; он ищет поддержки у Шопенгауэра; тот переезжает в Дрезден, 1814; его эссе «О зрении и цветах» (опубликовано, 1816)

ГЛАВА IV.

Жизнь Шопенгауэра в Дрездене; его пессимизм; его презрение к низшей, физической природе человека; его возражения против материализма и спиритуализма; его «необходимое кредо – „Я верю в метафизику“»; постепенный рост его философии; его утверждение, что мы можем достигнуть истинной философии только искусством, а не наукой; Его определение истинной философии и истинного философа; его взгляд на гениальность – насколько он верен; его главное чтение в философии; трудности с издателем; «Мир как воля и идея», опубликованный в 1818 году; его прием; его собственное мнение о работе; его двойственный характер как человека и как мыслителя.

ГЛАВА V.

«Мир как воля и идея»: изложение не системы, а одной идеи; стиль; не академический дискурс, а евангелие жизни; Шопенгауэр ведет войну против материалистической философии ученых; главное место в философии принадлежит не рассудку, а воле – системе чувств и желаний; Реалии» науки – это просто видимость (идеи), наука никогда не может дать окончательного объяснения реальности; истинная философия соединяет идеи с реальностью, ее фундаментальный принцип – тождество в человеке между воспринимаемым (материальным) телом и ощущаемой (нематериальной) волей; этот принцип обсуждается; его применение к Вселенной в целом; Воля как метафизическая сила; Обладая интеллектом, человек утратил свое первоначальное единство со всеми вещами, но с его помощью он может вновь обрести это единство чувств; В художественном гении это единство чувств находит наиболее полное выражение; Функция искусства – раскрыть это единство бытия; Незнание человеком этого единства приводит к его эгоистическому стремлению к счастью и, как следствие, к правонарушениям, которые закон может не более чем обуздать; функция морали – очистить индивидуальную волю от ее эгоизма; высшая жизнь – это жизнь человека, который, умертвив похоть жизни, поднялся от естественной к духовной воле.

ГЛАВА VI.

Современное увлечение Италией; Шопенгауэр посещает Италию, 1818; его жизнь там; финансовые затруднения; его характерное поведение в этом вопросе; становится преподавателем колледжа в Берлине, но терпит неудачу, 1820; ревнивые подозрения его соперников; его несдержанность приводит его к тяжбе с одной из проституток; посещение Швейцарии и Италии; улаживание спора с хозяйкой; его грубый, страстный характер; его любовные связи; его взгляды на женщин и сексуальность; попытки завоевать популярность; предлагает перевести Канта на английский язык; другие переводы; переезжает во Франкфорт в связи с появлением холеры в Берлине, 1831.

ГЛАВА VII.

Возобновление переписки с матерью и сестрой; переезд в Мангейм, 1832; окончательное поселение в качестве закоренелого холостяка во Франкфорте, 1833; его оценка относительных преимуществ молодости и возраста; недостатки молодости; философия – его главное утешение; его жизнь во Франкфорте; его представления об истории и литературе, и о преимуществах классического образования; его любовь к животным; его возражения против газет; публикует работу «О воле в природе», 1836; ее метод; его по-прежнему не ценят; получает премию за эссе о свободе воли, 1838; но другое эссе об основах морали отвергается; его последующий гнев и общее нетерпение любого соперничества или оппозиции, или даже молчания относительно его работ; обсуждение двух его эссе, опубликованных в 1841 году под названием «Две фундаментальные проблемы этики»; второе издание «Мир как воля и идея», 1844 г.; его работа была оценена по достоинству, отчасти вследствие роста исторической критики, научного материализма и демократии, к которым он не питал симпатий; восстание во Франкфорте, 1848 г.; главные из его первых учеников; обсуждение его «Parerga и Paralipomena» (опубликовано в 1851 г.); его жажда публичных аплодисментов; основная масса его приверженцев из широкой публики, которой импонировали многие моменты его философии, а также его стиль и метод; его портреты; дальнейшие причины недовольства университетами; его уединенная жизнь и образ жизни во Франкфорте в последние годы жизни; его смерть, 2 сентября 1860 года.

Глава I

ФИЛОСОФЫ в Германии занимают в литературном содружестве место, отличное от того, которое они занимают у нас. За некоторыми яркими исключениями можно сказать, что в Англии, по крайней мере до сегодняшнего дня, источник философского русла находился не в университетах, причем профессиональный элемент имел совершенно второстепенное значение. В Германии, напротив, сокровища ученой мудрости были доверены на хранение избранному официальному ордену – преподавателям университетов.

Было бы нецелесообразно выяснять скрытые причины этого обстоятельства или указывать, как оно связано с более общими контрастами в социальной и политической системе двух стран. Здесь также не представляется возможным подробно обсуждать выгоды и потери, которые возникают в зависимости от того, как идеальные интересы общества в области науки, искусства или религии управляются – на основе более или менее прямого делегирования верховной власти в государстве или оставлены на усмотрение энергии, предприимчивости и доброй воли частных агентств. Однако очевидно, что многое зависит от того, какая схема будет принята. Без направляющего контроля со стороны академической системы возможны растраты и неправильное направление усилий, риск несогласованности и неравномерности в развитии, склонность к эксцентричности. Но, в качестве компенсации, самоучка и независимый мыслитель освобождается от опасностей конвенционализма, и он занимается великими проблемами жизни и мысли не потому, что это его официальный долг – сказать что-то по ним, а потому, что его собственные размышления заставили его осознать трудности и искать решения своих трудностей.

С другой стороны, немецкая философия уже несколько столетий имеет непрерывную традицию, более или менее единообразную лексику и обиход, что обеспечивает достаточно высокий уровень мышления даже для посредственных умов, а для умов более высокого уровня дает дисциплину, которая предохраняет от многих экстравагантностей. Отсюда, в целом, более точный стиль мышления, более тонкая сила логического анализа. Но эти преимущества уравновешиваются. Философия в Германии, как иногда говорят, стала чем-то, написанным исключительно профессорами для профессоров или для тех, кто надеется когда-нибудь стать профессором. В стремлении заслужить аплодисменты своих братьев-экспертов писателя обвиняют в том, что он теряет связь с широкой публикой и здравым смыслом нации. Более узкий круг клиентов, обладающих более техническими знаниями, но и более подверженных предрассудкам и условным оценкам, несомненно, может отдавать свои голоса более разумно, однако специалист, даже специалист по философии, склонен терять истинное чувство пропорций, и его одобрение не может компенсировать отсутствие того народного сочувствия и интереса, которые так же необходимы для здоровья философии, искусства и религии, как и для гармоничного движения политической системы.

И опять же, поскольку философские высказывания в Германии осуществлялись в основном через установленный и одаренный порядок, они были в значительной степени связаны с интересами теологии и отрезвлены ее связью с общим механизмом государства. В неизбежном взаимообмене, правда, теология обрела более сильный и открытый дух, а философия осмелилась заняться более высокими вопросами, чем те, на которые могли бы рассчитывать в Англии. Превратившись в двигатель для подготовки молодежи, философия, несомненно, должна приобрести черты консерватизма и облачиться в магистерские одеяния, стесняющие ее движения; с другой стороны, она помогла повысить общую способность к практическому управлению, напитав ее идеальными элементами. Но в Англии, за некоторыми исключениями, и еще больше во Франции, философия в своих основных течениях была рупором оппозиции к установленному порядку верований класса или отдельных личностей, непокорных той ортодоксальной философии, которая укоренилась (хотя и не под именем философии) в великих церковных учреждениях страны. Термин «философ», а тем более «philosophe», ассоциируется с тенденцией к свободомыслию, неверности и радикальному антагонизму по отношению ко всему устоявшемуся. Возможно, в нетерпении к авторитетам философия иногда вела себя как необузданный Пегас, дико летящий в небеса или куда-то еще, в зависимости от обстоятельств.

Временами, как в случае с Гоббсом и Бентамом, она была неуклюжей и упрямой; как в случае с Локком, у нее была опасная склонность к банальности; и как в случае с Юмом, она, казалось, едва ли осознавала серьезность вопросов. Но, с другой стороны, английская философия редко забывала о своем близком родстве с великой матерью всех высших спекуляций – с тем грубым и несовершенно организованным субстратом народного мнения, из которого она вечно возникает, и придать четкую и ясную реорганизацию которому всегда должно быть ее главной задачей. В то время как немецкая философия использовала свой собственный технический диалект, английская философия была написана на обычном литературном языке. Если она не всегда достигает достойного красноречия, которым обладают Бэкон и Милль, или даже Гоббс, она все же привлекает внимание своей честной простотой у Локка и энергичной дискуссионной силой у Бентама. В Германии все иначе. Правда, у Канта, как и у его великих преемников, есть отрывки, обладающие той силой, которую всегда имеют истинные и адекватные слова, чтобы достичь даже народного интеллекта: но в значительной степени эти писатели для своих соотечественников – книга за семью печатями. Не без оснований считается, что им достаточно было знать, что они говорят, чтобы не утруждать себя внятным объяснением этого другим. Их неясность была настолько необъяснима, что вульгарные люди объясняли ее как преднамеренную мистификацию.

Во многих из этих моментов Шопенгауэр больше напоминает Англию, чем Германию. Действительно, только после продолжительной борьбы он неохотно отказался от надежд на университетский пост и занял место среди вольных спекулянтов. Если бы это было возможно, он с радостью вступил бы в регулярную армию философских преподавателей и работал бы по ее правилам. Но ему предстояла другая работа. Он должен был стать апостолом язычников, необрезанных язычников, раз уж избранный культурный и образованный народ отказался его слушать. Для работы систематического учителя ему не хватало методической подготовки, а еще больше не хватало регулярного, точного и почти прозаического таланта, который выдает мудрость в осязаемых объемах для потребления аудиторией, привлеченной не философской страстью, а давлением академических предписаний. Но если он и не годился для того, чтобы быть учителем систематической логики и этики, в которых он никогда не был досконально сведущ, то по самому своему дилетантизму, по своим литературным способностям, по своему интересу к проблемам, как они поражают естественный разум, он был способен стимулировать, направлять, возможно, даже очаровывать тех, кто, как и он сам, в силу темперамента, ситуации, внутренних проблем, задавался вопросом «почему» и «зачем» всего этого непостижимого мира.

Он пришел к своей работе с другой подготовкой и предрасположенностью, чем большинство его философских соперников или предшественников. В длинном списке самых выдающихся учителей Германии, от Христиана Вольфа в конце семидесятых годов до Гегеля в конце восемнадцатого века, большинство из них, будучи детьми крестьян, или ремесленников, или скромных чиновников, вынуждены были пробиваться через скучные и крутые подступы к репетиторству или другой каторге, пока не получили гроши, положенные оплачиваемым государством учителям философии. Вместо тугого и тяжелого ярма, которое им приходилось носить, Шопенгауэр, получив легкие уроки в открытой книге природного и социального мира, в годы расцвета мужества, имея достаточный доход для самостоятельного пути, был предоставлен самому себе, чтобы сформировать и изложить свои убеждения о цели жизни и ценности вселенной. Это была не совсем выгода: его свобода была подобна независимости голоса, вопиющего в пустыне: нелицензированный учитель оставался без внимания, а официальные философы, если и не сговаривались, как он дико предполагал, игнорировать его, то все же действовали, чувствуя, что едва ли в их строгом долгу исследовать притязания этого неаккредитованного миссионера.

Он так же мало усвоил исторические представления, особенно в области религии, которыми руководствовалась их молодежь. Поэтому ему не пришлось пережить почти ничего из того, что великие мыслители его предшествующего времени пытались превратить в постоянную ценность или идеальную значимость унаследованных ими теологических верований. От Канта до Гегеля теологическая предрасположенность доминирует в их внутренних размышлениях. Почти последняя работа Канта заключается в том, чтобы свести счеты между его всеразрушающей критикой и религиозными догмами его евангелических учителей, чью внутреннюю истинность он все еще принимает. Фихте начинает свою карьеру с критики откровения в целом. Первым литературным произведением Шеллинга становится университетское эссе о философской ценности старых религиозных легенд, а его последние исследования воплотились в лекциях по философии мифологии и философии откровения. Гегель в часы досуга во время обучения в Швейцарии прорабатывает для себя внутренний и вечный смысл евангельской истории; и всего за два лета до своей смерти он читает лекции о так называемых «Доказательствах» существования Бога.

От всей этой примирительной работы Шопенгауэр избавил себя. Его воспитание привело к тому, что религия лежала в значительной степени вне его – формальная вещь, которая никогда не занимала всю его душу. Он не прошел через внутренние состязания веры и пришел к философии, имея лишь минимум унаследованного и принятого вероучения. Поэтому усилия по примирению казались ему лицемерными, как это естественно для тех, кто не вырос под историческим влиянием или не узнал, насколько индивидуальный интеллект, даже самый великий, зависит от великой исторической традиции веры и знания. Поэтому для Шопенгауэра было легко и естественно пройти мимо христианской теологии и современного христианства с презрительным фырканьем и простонать: Factor Judaicus! При этом многое в аскетизме и пессимизме раннего христианства было ему глубоко симпатично.

Но глубокое ощущение зла в мире и необходимости самоотречения, по его мнению, было затуманено под влиянием национального оптимизма и старых легендарных суеверий евреев. Именно по этим причинам он с восхищением обратился к менее исторически окрашенной религии Будды с ее более чисто человеческой схемой спасения. Дело не в том, что он отвергал чудо как таковое. Он отвергал ограничение чудес несколькими годами мировой истории, особым вмешательством, внеземным замыслом. Напротив, он учил о вечном присутствии чудесного в жизни и природе, о присутствии во всех вещах высшей реальности, которая никогда не перестает проявлять себя, превосходя закон причинности и ограничения пространства и времени. Поэтому для него христианство ошибалось, делая упор на историческую точность записи событий, ограничивая одним местом и человеком процесс искупления, вместо того чтобы увидеть, что его истины относятся ко всему времени и говорят обо всей вселенной. Не иначе учили философы, с которыми он так горько расходился. Только, хотя они подчеркивали внутреннюю гармонию между философией и религией, он не замечал внешнего разлада между отношением веры и отношением размышления.

Эта антитеза была частью устоявшегося презрения к чисто историческому, которым отличался Шопенгауэр. Для такого склада ума контраст между наукой и историей, которому учит вся философия, был преувеличен до полного обесценивания последней. Его современники, не в последнюю очередь Гегель, были заняты попыткой проникнуть в смысл существующей реальности с помощью исторического метода; они стремились показать, что медленный процесс истории является, под формой времени, постепенным раскрытием органических принципов, которые лежат в основе действительной жизни. Сгущенная и непрозрачная реальность настоящего (по их мнению) становится прозрачной и раскрывает свою внутреннюю структуру и расслоение только для того, кто шаг за шагом наблюдает за последовательным сгущением ее членов на протяжении истории. Таким образом, они приняли, но подчинили себе исторический метод в качестве органона философского исследования. Шопенгауэр вряд ли признает его ценность вообще. Проницательное воображение гения, то есть философа, каким он его себе представляет, может одним взглядом увидеть дальше и глубже, чем тусклый глаз простого ученого, даже при всей оптической помощи эрудиции и археологии. Так называемый прогресс, раскрываемый историей, по его мнению, является лишь заблуждением, вызванным неоправданным вниманием к некоторым случайностям декораций, драпировок и внешних форм. «Истинная философия истории, – говорит он (со скрытой ссылкой на современные попытки построить схему исторического прогресса), – состоит в том, чтобы понять, что при всех бесконечных изменениях и пестрой сложности событий перед нами лишь одно и то же неизменное существо, которое сегодня преследует те же цели, что и вчера, и что оно всегда будет преследовать. Философ-историк, соответственно, должен признать идентичный характер всех событий, древнего и современного мира, Востока и Запада; и, несмотря на все разнообразие особых обстоятельств, костюмов, манер и обычаев, он должен видеть везде одну и ту же человечность. Этот один и тот же элемент, сохраняющийся при любых изменениях, заключается в основных качествах сердца и головы – много плохих, мало хороших. Девиз философии в целом должен звучать так: Eadem sed aliter. Прочитать Геродота – это, с философской точки зрения, значит изучить достаточно истории. Ибо в нем вы уже найдете все, что составляет последующую историю, – поступки и занятия, жизнь и судьбу человечества, как они вытекают из вышеупомянутых качеств в сочетании с физическими условиями».

Было бы неблагородно принижать ценность исторических исследований и с доктринерской твердостью противостоять их очарованию. Но было бы еще хуже, чем неблагодарность, если бы мы не смогли противостоять простому порыву любопытства и принять пафос и очарование происшествия за свет разума. История, в строгом смысле слова, является лишь служанкой науки и философии: ее функция – вспомогательная и иллюстративная. Так называемый исторический метод служит лишь для исправления ошибок, в которые может впасть простой анализ концепций, если он проводится в отрыве от реального присутствия фактов; он исправляет голую теорию путем наблюдения за действительным функционированием идей в мире, но может проводить это наблюдение только с помощью преждевременной и ошибочной теории, которую он предполагает. Уроки истории, как и уроки опыта в целом, воспринимаются и оцениваются по достоинству только теми, кто уже имеет общее представление об истине, которую эти уроки должны подтвердить. По этим причинам можно извинить преувеличение, в котором Шопенгауэр помогает освободить разум от его вечного антикваризма – склонности поклоняться простому историческому и считать древние пелены истины, которую стоит сохранить, своего рода гарантией того, что истина не была украдена или потеряна. Именно антиквариат – экстравагантность интеллектуального поклонения реликвиям – порицает Шопенгауэр. Для многих хороших людей в этих старых одеяниях есть живописный пафос; но истина не в музеях и усыпальницах, где они лежат: она «воскресла».

Очарованием исторического обладают те, кто может отождествить себя и свою веру с прошлым. Это естественно для классов, которые наследуют свое положение, свои цели, свои обязанности; которые связаны узами любви, обычаями и послушанием с предыдущими поколениями. Но для бунтаря и революционера, для неортодоксальных и изолированных, для новых рабочих и мыслителей, которые должны постоять за себя – для того огромного множества людей в современном мире, которое постоянно дрейфует или отрывается от своих древних корней, – историческое никогда не может быть единственной необходимой вещью». Шопенгауэр завоевал аудиторию среди тех, кого лишили наследства (своего или чужого), духовного или природного, потому что он отбросил все те атрибуты филологической и исторической эрудиции, которые культурный ученый ум способен причислить к самой сути дела. Люди чувствовали, что перед ними тот, кто обращается непосредственно к их нуждам, а не просто «книжник», излагающий догму, которую его наняли защищать, и которая стоит на заимствованном авторитете своей исторической родословной. Можно сожалеть о том, что между ученым и массой населения существует такое разделение. Но, к сожалению, факт остается фактом: именно это вмешательство исторической формы и материала отрезает подавляющее большинство мира от прямого доступа к истине. Именно это делает девять из каждых десяти проповедей такими неэффективными, а то и вовсе бессмысленными для их слушателей. Эту историческую перегородку Шопенгауэр не преодолевает полностью; но, по крайней мере, он менее охвачен и затруднен ею, чем большинство его соперников. Отсюда его успех в тех кругах, где философия редко слышит свое имя и тем более не чувствует своего влияния.