Уильям Сомерсет Моэм
Луна и шестипенсовик
– Я тоже иду. Если вы идете к Виктория-стрит, пойдемте вместе.
– Хорошо, – ответил я. – Пойдемте.
Глава IX
– Ужасное положение, сказал полковник, когда мы вышли на улицу.
Я понял, что он вышел со мной, чтобы еще раз поговорить о том, о чем уже говорил со свояченицей в течение нескольких часов.
– Понимаете, мы не знаем до сих пор, кто эта женщина, с которой он уехал, – прибавил он, – мы знаем только, что негодяй в Париже.
– Я думал, что они жили счастливо.
– Они жили счастливо. Только что перед вашим приходом Эми сказала, что в течение всей их семейной жизни не произошло ни одной ссоры. Вы знаете Эми. Вряд ли есть другая такая женщина в мире.
Эти откровенности ободряли меня. Я счел возможным задать несколько вопросов.
– Вы хотите сказать, что она ничего не подозревала?
– Ничего. Он провел с ней и детьми август в Норфолке. Был такой же, как всегда. Мы с женой приезжали к ним на два-три дня. Я играл с ним в гольф. Он вернулся в город в сентябре, чтобы сменить своего компаньона, уезжавшего в отпуск. Эми осталась в Норфолке, потому что они взяли дачу на полтора месяца. Затем она написала ему, в какой день возвращается в Лондон. Ответил он из Парижа. Он написал, что решил больше не жить с семьей.
– Какие же объяснения он привел?
– Дорогой мой, он не привел никаких объяснений. Я читал письмо. Не более десяти строк. Странно в высшей степени.
Мы переходили через улицу, и гул движения прервал нашу беседу. То, что рассказал мне полковник, казалось совершенно невероятным, и я подозревал, что миссис Стриклэнд скрыла от него по каким-то своим соображениям некоторые факты. Было ясно, что муж после семнадцати лет счастливой совместной жизни не может оставить свою жену без каких-нибудь предварительных событий, которые должны были бы навести ее на подозрения, что в ее отношениях с мужем не все благополучно. Полковник точно угадал мою мысль.
– Разумеется, есть только одно объяснение: сбежал с женщиной. Но он не написал об этом. Очевидно, предпочел, чтобы Эми сама догадалась. Хороший тип!
– Как же поступит миссис Стриклэнд?
– Ну, сначала надо добыть доказательства. Я поеду в Париж.
– А как его дела в конторе?
– Тут он оказался хитер: он постепенно устраивал свои делишки за последний год.
– И не сказал своему компаньону об отъезде?
– Ни слова.
У полковника Мак-Эндрью было слабое представление о коммерческих операциях, а у меня никакого, – поэтому я совершенно не мог понять, в каком положении Стриклэнд оставил свои дела. Я уяснил только, что покинутый компаньон был очень сердит и грозил судом. Кажется, он терял на этом 400 или 500 фунтов стерлингов.
– Хорошо еще, что мебель в квартире записана на имя Эми. Хоть что-нибудь на первое время. Вы упоминали, что Стриклэнд не оставил ей ничего.
– Ну, да, конечно. Она случайно сберегла двести или триста фунтов стерлингов и мебель.
– Как же она будет жить?
– Бог знает.
История становилась все более запутанной, и полковник с его ругательствами и негодованием больше сбивал меня с толку, чем выяснял дело. Я был рад, когда он, взглянув на часы на магазине «Армии и Флота», вспомнил, что ему пора идти в клуб играть в карты. Распростившись со мной, он пошел через Сент-Джеймсский парк.
Глава Χ
Два дня спустя я получил записку от миссис Стриклэнд; она приглашала меня зайти к ней вечером после обеда. Я застал ее одну. Черное платье, простое и строгое, намекало на понесенную потерю, и я в своей невинности был удивлен, что, несмотря на искреннее волнение, она была способна одеться сообразно той роли, которую должна была играть по требованиям приличия.
– Вы сказали, что если я попрошу вас что-нибудь сделать для меня, вы охотно исполните, – обратилась она ко мне.
– Да, совершенно верно.
– Не съездите ли вы в Париж и не поговорите ли с Чарли?
– Я?!.
Я был поражен. Я соображал, что видел Стриклэнда всего один раз. Я не понимал, чего она хотела от меня.
– Фред хочет ехать, – сказала она (Фред – это полковник Мак-Эндрью). Но я думаю, что его нельзя пускать. Он только ухудшит положение. Кроме вас мне некого попросить.
Ее голос немного задрожал, и я почувствовал, как груб я в моей нерешительности.
– Но я не сказал с вашим мужем и десяти слов. Он, наверное, пошлет меня к черту.
– Это вас не очень огорчит, – сказала Миссис Стриклэнд, улыбаясь.
– Скажите точнее, что же я должен сделать?
Она не ответила прямо на вопрос.
– Я думаю, что это даже удобнее, если он вас не знает. Видите ли, он никогда не любил Фреда и считал его дураком; он не понимает военных. Фред, конечно, вспыхнет, и в результате произойдет ссора, будет хуже, а не лучше. Если вы скажете ему, что приехали от моего имени, он не откажется вас выслушать.
– Но я знаю вас так недавно, – ответил я. – Не представляю себе, как может кто-нибудь помочь в таком деле, не зная всех подробностей. Я не хочу, разумеется, спрашивать о том, что меня не касается. Но почему бы не поехать вам самой?
– Вы забываете, что он не один.
Я прикусил язык. Мне представилось уже, как я приду к Стриклэнду и пошлю ему свою карточку. Я видел его в воображении, как он войдет в комнату, держа карточку между указательным и большим пальцем.
– Чему я обязан такой честью? – спросит он.
– Я приехал поговорить с вами о вашей жене.
– Вот как? Когда вы будете немного постарше, вы, вероятно, узнаете, что полезнее всего заниматься своими делами. Если вы будете добры слегка повернуть голову налево, вы увидите дверь. Желаю вам всего хорошего.
Я предвидел, как трудно мне будет выйти из комнаты с достоинством, и я весьма сожалел, зачем я вернулся в Лондон раньше, чем миссис Стриклэнд не покончила со всеми своими затруднениями. Я украдкой взглянул на нее. Она сидела погруженная в задумчивость. Затем посмотрела на меня, глубоко вздохнула и улыбнулась.
– Все это вышло так неожиданно, – сказала она. Мы были женаты семнадцать лет.
Я никогда не воображала, что Чарли может кому-нибудь вскружить голову. Мы жили очень счастливо. Конечно, у меня было много интересов, которых он не разделял.
– Вы узнали, кто… – я не мог подыскать выражения… кто эта особа, с которой он уехал?
– Нет. И, кажется, никто не знает. Очень странно. Обыкновенно, когда муж влюбляется, его обязательно встречают знакомые вместе с его пассией за завтраком в ресторане или где-нибудь в другом месте, и друзья спешат сообщить жене. Меня никто не предупреждал. Никто ни о чем. Его письмо было как удар грома. Я думала, что он вполне счастлив.
Она заплакала, бедняжка, и мне было очень жаль ее. Но она быстро овладела собой и успокоилась.
– Ну, довольно играть глупую роль, – сказала она, вытирая глаза. – Одно надо решить, что лучше всего сделать.
Она продолжала отрывочно вспоминать, перескакивая то к недавнему прошлому, то к их первой встрече и свадьбе. Теперь у меня стала складываться довольно связная картина их жизни, и мне казалось, что мои первые догадки подтверждались. Миссис Стриклэнд была дочерью чиновника Индии, который по выходе в отставку поселился в провинции, но у него было в обычае каждый год в августе со всей семьей выезжать в Истборн для перемены воздуха. И здесь двадцатилетняя девушка встретила в первый раз Чарльза Стриклэнда. Ему было двадцать три года. Они играли в теннис, гуляли по пляжу, слушали песенки бродячих негров – музыкантов, и она решила выйти за него замуж за неделю до того, как он сделал ей предложение. Они поселились в Лондоне, сначала в Хамстед, а после, когда Стриклэнд обосновался прочнее, в самом городе. У них родилось двое детей.
– Он, казалось, очень любил их. Если даже я надоела ему, удивительно, как он мог забыть о них. Все это невероятно. До сих пор с трудом верю, что это правда.
В конце концов она показала мне его письмо. Мне с самого начала хотелось прочесть его, но я не смел спросить.
Моя дорогая Эми!
Надеюсь, что ты найдешь квартиру в полном порядке. Я передал прислуге твои приказания, и, когда ты с детьми приедешь, обед будет готов для вас. Я не приеду встречать вас. Я решил жить отдельно и сегодня утром уезжаю в Париж. Пошлю это письмо оттуда. Я не вернусь к вам. Решение мое окончательно.
Всегда твой
Чарльз Стриклэнд
– Ни одного слова объяснения или сожаления. Вы не находите, что это бесчеловечно?
– Очень странное письмо, – ответил я. – Есть только одно объяснение: очевидно, он сейчас сам не свой. Я не знаю, кто эта женщина, под влияние которой он попал, но она сделала его другим человеком. По-видимому, это тянется уже давно.
– Почему вы так думаете?
– Фред узнал. Муж ходил по вечерам три или четыре раза в неделю в клуб играть в бридж. Так он говорил мне. Фред знаком с одним из членов этого клуба. При встрече с ним он упомянул, что Чарльз был страстный игрок в бридж. Тот удивился и сказал, что ни разу не видел Чарльза в игорном зале. Теперь совершенно ясно, что все то время, когда я думала, что он сидит в своем клубе, он проводил с ней.
Я помолчал с минуту и вспомнил о детях.
– Вам, должно быть, трудно было объяснить Роберту? – сказал я.
– О, я не говорила ни слова ни ему, ни дочери. На другой же день, как мы приехали в Лондон, им нужно было отправиться в школу. У меня хватило присутствия духа сказать им, что отец уехал по делу.
Не легко ей было, вероятно, сохранять веселый и беспечный вид с такой внезапной тайной на сердце и укладывать с обычным вниманием вещи для детей, стараясь не забыть ничего необходимого. Голос ее вновь задрожал.
– И что будет с ними, бедняжками? Как мы будем жить?
Она старалась овладеть собою и судорожно ломала руки. Было мучительно смотреть на нее.
– Я, конечно, съезжу в Париж, – сказал я, – если вы думаете, что я могу быть полезен. Но вы скажите мне точнее, чего вы хотите?
– Я хочу, чтобы он вернулся.
– От полковника Мак-Эндрью я узнал, что вы хотите развестись.
– Никогда я не дам ему развода, – ответила она с неожиданной запальчивостью. – Скажите ему это от меня. Он никогда не сможет жениться на этой женщине. Я так же упряма, как и он. Развода ни в каком случае не будет. Я должна подумать о детях.
Видимо, она прибавила последнюю фразу, чтобы пояснить мне свое отношение к делу, но я подумал, что в ней говорила скорее естественная ревность жены, чем материнская забота.
– Вы все еще его любите?
– Не знаю. Я хочу, чтобы он вернулся. Если он вернется, все будет забыто. Ведь мы прожили вместе семнадцать лет. Я женщина без предрассудков. Я же не тревожилась о том, что он делает, пока не знала него. Он должен понимать, что его увлечение скоро пройдет. Если он вернется теперь же, все можно сгладить, и никто ничего не будет знать.
Меня несколько охладило, что миссис Стриклэнд беспокоилась прежде всего о сплетнях; я не знал тогда, какую важную роль играет в жизни женщины мнение других. Это бросает тень неискренности на их самые глубокие чувства.
Теперь уже было известно где остановился Стриклэнд. Его компаньон в резком письме, посланном на его банк, упрекал Стриклэнда за то, что он скрывает свое местопребывание. Стриклэнд ответил циничным и юмористическим письмом, точно указав, где его можно найти. По-видимому, он жил в каком-то отеле.
– Никогда не слыхала о таком отеле, – сказала миссис Стриклэнд. – Но Фред хорошо знает его. Он говорит, что жить там стоит очень дорого.
Она густо покраснела. Я понял, что она представляла себе мужа, живущего в роскошных комнатах, обедающего то в одном, то в другом модном ресторане, проводящего дни на скачках, а вечера в театрах.
– Недопустимо в его возрасте, – говорила она. Ему ведь сорок лет. Я могла бы понять это у юноши, но считаю ужасным для человека в его годы, – человека, у которого почти взрослые дети. Да и здоровье его не выдержит.
Гнев боролся в ней с отчаянием.
– Скажите ему, что его семья плачет о нем. Все здесь осталось без изменения и все стало иным. Я не могу жить без него. Я скорее покончу с собой. Напомните ему о прошлом, обо всем, что мы пережили вместе. Что я скажу детям, когда они спросят о нем? Его комната в том же виде, в каком он оставил ее. Она ждет его. Мы все ждем его.
Затем я получил от нее подробные указания, что я должен сказать ему. Она заранее обдумала даже ответы на возможные с его стороны возражения.
– Вы сделаете для меня все, что сможете, правда? – умоляюще сказала она. – Расскажите ему, в каком я состоянии.
Она, очевидно, желала, чтобы я возбудил его жалость всеми способами, какие были в моих силах. Слезы ручьем лились из ее глаз. Я был чрезвычайно растроган, негодовал на холодную жестокость Стриклэнда и обещал сделать со своей стороны: все, чтобы привезти его назад. Я согласился выехать в Париж на другой же день и прожить там до тех пор, пока не добьюсь чего-нибудь. Затем я распростился с ней, так как было уже поздно и мы оба изнемогали от пережитых волнений.
Глава XI
Во время путешествия я размышлял о взятом на себя поручении со страхом и сомнениями. Теперь, когда я не видел страдающей миссис Стриклэнд, я мог спокойнее обдумать положение и был смущен противоречиями в ее поведении. Она была очень несчастна, но, чтобы возбудить мое сочувствие, она искусно показала свое горе. Очевидно, она заранее приготовилась заплакать, так как запаслась достаточным количеством носовых платков. Я восхищался ее предусмотрительностью, но теперь, ретроспективно, слезы меньше трогали меня. Я не мог решить, почему она желала возвращения мужа: потому ли, что любила его, или потому, что боялась злых языков. Меня тревожило подозрение, что тоска отвергнутой любви смешивалась в ее разбитом сердце с досадой, низменной по моему юношескому мнению, – досадой уязвленного тщеславия. Я тогда еще не научился понимать противоречий человеческой натуры. Я не знал, сколько позерства может быть в искреннем человеке, сколько низости в благородном и сколько доброты в отверженном.
Все же моя поездка походила на приключение, и настроение у меня при приближении к Парижу постепенно поднималось. Я видел себя в центре драмы, и мне нравилась роль верного друга, приводящего назад блудного мужа к его всепрощающей жене. Я решил повидаться со Стриклэндом на другой день вечером, так как понимал, что время для визита нужно выбрать поделикатнее. Обращение к чувствам едва ли может быть успешным до завтрака. В то время я постоянно думал о любви, но не мог себе представить супружеского счастья иначе, как после чая.
Я навел справки в моем отеле о гостинице, где жил Чарльз Стриклэнд. Она называлась «Отель де Бельж». К моему удивлению наш швейцар никогда не слыхал о таком отеле. По словам миссис Стриклэнд, это был большой роскошный отель где-то около улицы Риволи. Мы посмотрели указатель. Единственный отель под таким именем находился на улице де Муан, в квартале не только не аристократическом, но даже не совсем приличном. Я покачал головой.
– Наверное, не то, – сказал я.
Швейцар пожал плечами. Другого «Отель де Бельж» в Париже не было. Мне пришло в голову, что Стриклэнд скрыл свой настоящий адрес. Может быть, он подшутил над своим компаньоном? Не знаю почему, но мне показалось, что это соответствовало бы наклонностям Стриклэнда к юмору – заманить раздраженного биржевого маклера в Париж для дурацких поисков неприличного дома на сомнительной улице. Но все же я решил, что самое лучшее – пойти и посмотреть. На следующий день, около 6 часов вечера, я нанял извозчика на улицу де Муан. На углу я отпустил его и пошел пешком, чтобы взглянуть на отель снаружи, прежде чем войти. По обеим сторонам улицы тянулись маленькие лавчонки, обслуживающие бедноту; на левой стороне находился «Отель де Бельж». Отель, где я остановился, был достаточно скромен, но он был великолепен по сравнению с этим. Высокое обветшалое здание, очевидно, много лет не крашеное, было так забрызгано грязью, что облезшие дома рядом с ним казались чистыми и нарядными. Грязные окна отеля были наглухо закрыты. Нет, не здесь жил Чарльз Стриклэнд в преступной роскоши с неизвестной очаровательницей, ради которой он забыл честь и долг. Я был раздражен, чувствуя, что попал в глупое положение, и готов был уйти без всяких справок. Однако я вошел в отель только за тем, чтобы сказать миссис Стриклэнд, что я исполнил поручение до конца.
Вход в отель был рядом с лавчонкой. Дверь была раскрыта настежь, и на стене виднелась надпись: «Контора во втором этаже». Я поднялся по узкой лестнице и на первой площадке заметил что-то вроде стеклянной будки, где находилась конторка и два стула. Снаружи стояла скамья, на которой, вероятно, ночной коридорный проводил беспокойные ночи. Нигде ни души, но под электрическим звонком было написано: «Garçon». Я позвонил, и скоро появился лакей: молодой малый с бегающими глазами и мрачным лицом. Он был в туфлях и в жилете. Не знаю почему, я задал вопрос самым небрежным тоном:
– Мистер Стриклэнд случайно не живет здесь?
– Номер тридцать второй. Шестой этаж.
Я был так удивлен, что на минуту замолчал.
– Он дома?
Лакей взглянул на доску в конторе.
– Ключа но оставлял. Поднимитесь, посмотрите.
Я счел возможным задать еще один вопрос.
– А мадам дома?
– Мосье один.
Лакей посмотрел на меня подозрительно, когда я стал взбираться наверх. Было темно и душно. Пахло плесенью и чем-то кислым. На третьей площадке женщина в халате с растрепанными волосами открыла дверь и молча смотрела на меня, пока я проходил мимо нее. Наконец я добрался до шестого этажа и постучал в дверь № 32. Послышались шаги, и дверь полуоткрылась. Передо мной стоял Чарльз Стриклэнд. Он не произнес ни слова и, видимо, не узнал меня. Я назвал себя и старался держаться развязно.
– Вы не помните меня? Я имел удовольствие обедать у вас в июле.
– Войдите, – весело сказал он. – Весьма рад все видеть. Берите стул.
Я вошел. Очень маленькая комната была заставлена мебелью в стиле, который известен у французов под именем «Луи-Филипп». Большая деревянная кровать, покрытая стеганым красным пуховым одеялом, большой гардероб, круглый стол, очень маленький умывальник и два мягких стула, обитых красным репсом. Все было грязно и ветхо. Не было никаких следов той грешной роскоши, которую так уверенно описал полковник Мак-Эндрью. Стриклэнд сбросил на пол платье, лежавшее на одном из стульев, и я сел.
– Чем могу служить? – спросил он.
В этой маленькой комнатке он показался еще больше, чем при первом свидании. На нем был старый пиджак. Он не брился уже несколько дней. Когда я видел его в первый раз, он был одет довольно щеголевато, но весь был каким-то неловким и натянутым. Теперь же, неопрятный, непричесанный, он, видимо, чувствовал себя превосходно. Меня охватило сомнение, как он отнесется к приготовленной мною фразе.
– Я приехал поговорить с вами от имени вашей жены.
– Я только что хотел пойти выпить перед обедом. Пойдемте-ка вместе. Вы любите абсент?
– Могу выпить.
– Ну, значит, идем.
Он надел кепку, очень нуждавшуюся в щетке.
– Мы можем вместе пообедать. Ведь вы должны мне один обед. Верно?
– Конечно. Вы один?
Я похвалил себя, что очень ловко и естественно вставил этот важный вопрос.
– О, да. Последние три дня я не говорил ни с одной живой душой. Мой французский язык не очень блестящ.
Я с удивлением спрашивал себя, идя впереди него по лестнице, что же случилось с миленькой леди, служившей раньше в кафе? Поссорились ли они, или его любовь уже испарилась? Вряд ли это могло случиться, если он в течение года готовился к своему отчаянному поступку. Мы дошли до Авеню де Клиши и уселись за столиком на тротуаре у одного большого кафе.
Глава XII
Авеню де Клиши была переполнена в этот час, и пылкое воображение могло в этих прохожих увидеть героев многих подозрительных романов. Здесь были конторщики и продавцы из магазинов; старики, которые, казалось, только что сошли со страниц Оноре Бальзака, мужчины и женщины, занимавшиеся профессиями, живущими за счет слабостей человечества. Шумная уличная жизнь бедных кварталов Парижа возбуждает кровь и приготовляет человека к неожиданному.
– Вы хорошо знаете Париж? – спросил я.
– Нет. Мы приезжали сюда на наш медовый месяц. С тех пор я не был.
– Чего ради попали вы в этот отель?
– Мне его рекомендовали. Я искал подешевле.
Подали абсент, и с должной торжественностью мы капали воду на тающий сахар.
– Не, лучше ли сразу сказать вам, зачем я приехал? – произнес я не без некоторой неловкости.
Его глаза прищурились.
– Я ожидал, что кто-нибудь приедет рано или поздно. Эми засыпала меня письмами.
– Значит, вы хорошо знаете, что я должен сказать вам? – спросил я.
– Я не читал их.
Я закурил папиросу, чтобы дать себе минутку подумать. Я совершенно не знал теперь, как выполнить свою миссию. Красноречивые фразы, которые я приготовил, патетические и негодующие, казались совершенно неуместными на Авеню де Клиши. Вдруг он рассмеялся.
– Тяжкая задача для вас, а?
– О, я просто не знаю, – ответил я.
– Ну, смелее, выпаливайте сразу, а затем мы проведем веселый вечерок.
Я помолчал нерешительно.
– Вам не приходило в голову, что ваша жена страшно несчастна?
– Она переживет это.
Не могу описать того необычайного равнодушия, с которым он ответил мне. Это сбило меня с толку, но я постарался не показать этого. Я заговорил с ним тоном, какой пускал в ход мой дядя Генри, священник, когда он просил кого-либо из своих родных подписаться на благотворительное дело.
– Вы не рассердитесь, если я буду говорить с вами откровенно?
Он покачал головой, улыбаясь.
– Заслужила ли ваша жена то, что вы позволили себе сделать с ней?
– Нет.
– Есть у вас какие-нибудь обвинения против нее?
– Никаких.
– В таком случае разве не чудовищно бросить ее подобным образом после семнадцати лет совместной жизни, без всякой вины с ее стороны?
– Чудовищно.
Я посмотрел на него с удивлением. Его искреннее поддакивание вырывало у меня почву из-под ног. Мое положение становилось затруднительным, если не просто смешным. Я приготовился убеждать, умилять, поучать, увещевать, укорять, упрекать, если нужно – порицать, негодовать и быть язвительным. Но какого черта может сделать проповедник с грешником, если тот покорно признается в своем грехе? У меня не было наблюдений над другими, а моя личная практика сводилась всегда к упорному отрицанию всего, в чем меня обвиняли.
– Что же дальше? – спросил Стриклэнд.
Я попробовал значительно поджать губы.
– Если вы признаете это, то больше нечего говорить.
– Думаю, что нечего.
Я чувствовал что выполняю возложенное на меня поручение не с очень большим искусством. Я стал раздражаться.
– Черт возьми, не оставляют же женщину без единого пенни.
– А почему нет?
– Чем она будет жить?
– Семнадцать лет я работал для нее. Почему бы ей не поработать самой для себя ради разнообразия?
– Она не может.
– Пусть попробует.
Конечно, на это я мог бы возразить многое. Я мог напомнить об экономическом положении женщины, об обязательствах, подразумеваемых и торжественно произнесенных публично, которые мужчина берет на себя, вступая в брак, и многое другое. Но я чувствовал, что важно только одно.
– Вы больше не интересуетесь ею?
– Ни капельки, – ответил он.
Обстоятельства складывались в высшей степени серьезно для обеих сторон, но в его ответах было столько веселого бесстыдства, что я кусал губы, стараясь не расхохотаться. Я твердил себе, что его поведение чудовищно, я принуждал себя возмущаться его безнравственностью.
– Черт побери, но ведь остаются ваши дети, о которых нужно подумать! Они вам не сделали ничего дурного. Они не просили вас производить их на свет. Если вы будете так смеяться над всем, то они окажутся на улице.
– Они многие годы прожили в довольстве и получили гораздо больше, чем большинство детей. Кроме того, кто-нибудь о них позаботится. В крайнем случае Мак-Эндрью заплатит за их ученье в школе.
– Но разве вы их не любите? Такие прекрасные дети! Неужели вы нисколько не беспокоитесь за их судьбу?
– Они мне нравились, когда были маленькие, теперь они выросли, и у меня нет никакой особенной привязанности к ним.
– Бесчеловечно!
– Вероятно.
– Вам, кажется, нисколько не стыдно?
– Ничуть.
Я попробовал другой подход.
– Всякий подумает, что вы совершенная свинья.
– Пусть их.
– Для вас не имеет значения, что люди будут ненавидеть и презирать вас?
– Нет.
Его короткий ответ прозвучал так презрительно, что мой вполне естественный вопрос показался нелепым. Я размышлял минуты две.
– Хотел бы я знать, может ли кто-либо жить безмятежно, сознавая, что все осуждают его. Уверены ли вы, что это не будет тревожить вас? В каждом из нас сидит свой судья и рано или поздно он выскажется. Предположим, что ваша жена умрет, разве вас не будет грызть раскаяние?
Он не отвечал, и я ждал некоторое время, надеясь, что он заговорит. В конце концов я сам прервал молчание:
– Что же вы на это скажете?
– Только то, что вы отчаянно глупы.
– Во всяком случае вас могут заставить давать на содержание жены и детей, – возразил я несколько уязвленный. Полагаю, закон сумеет защитить их.
– А закон может добыть кровь из камня? У меня нет денег. Я сумел скопить себе всего около ста фунтов.
Растерянность моя возрастала. Действительно, его отель указывал на стесненные обстоятельства.
– Что же вы будете делать, когда проживете все эти деньги?
– Заработаю кое-что.
Он был вполне спокоен, и в его глазах таилась насмешливая улыбка, делавшая все мои слова глупыми. Я замолчал, соображая, что еще сказать, но он заговорил первый.
– Почему бы Эми не выйти вторично замуж? Она сравнительно молода и довольно привлекательна. Я могу рекомендовать ее как отличную жену. Если она пожелает развестись, я не откажу дать ей нужные для этого основания.
Теперь была мол очередь улыбнуться. Он очень хитер; ясно, что именно к разводу он и стремился. У него была какая-то причина скрывать факт своего бегства с женщиной, и он принимал всякие предосторожности, чтобы ее местопребывание оставалось неизвестным. Я ответил решительно:
– Ваша жена сказала, что никогда и ни за что не согласится дать вам развод. Это ее твердое решение, выбросьте из головы эту надежду.
Он посмотрел на меня с непритворным удивлением. Улыбка исчезла с его лица, и он заговорил вполне серьезно
– Но, дорогой мой юноша, меня это нимало не тревожит. Мне решительно безразлично, тем или иным путем пойдет все это дальше.
Я засмеялся.
– О, перестаньте! Не думайте, что мы все так уж глупы. Нам известно, что вы уехали с женщиной.
Он вздрогнул, а затем вдруг разразился хохотом. Он хохотал так неудержимо, что сидевшие за другим столиком стали оглядываться, а некоторые тоже засмеялись.
– Я не вижу в этом ничего забавного, – сказал я.
– Бедная Эми! – пробормотал он сквозь слезы.
Затем на его лице появилась презрительная гримаса.
– Как узок кругозор мысли у женщин. Любовь! Всегда любовь! Они думают, что мужчина оставляет их только потому, что желает других. Вы считаете меня таким дураком, чтобы сделать то, что я сделал, ради женщины?
– Вы хотите сказать, что покинули вашу жену не ради другой женщины?
– Конечно, нет.
– Честное слово?
Не знаю, почему я задал такой вопрос. Это вырвалось у меня вполне простодушно.
– Честное слово.
– Но почему вы оставили ее?
– Почему? Я хочу писать картины.
Я долго смотрел на него. Я ничего не понимал.
«Он сошел с ума», решил я. Не нужно забывать, что я был тогда очень молод и считал его пожилым человеком. Я забыл обо всем, кроме моего изумления.
– Но ведь вам сорок лет!
– Поэтому-то я и думаю, что пора уже начать.
– Вы когда-нибудь занимались живописью?
– Я хотел быть художником в юности, но отец заставил меня поступить на службу, потому что, как он говорил, искусство не дает денег. Я начал писать год назад. По вечерам я ходил на курсы.
– А! Вот вы куда ходили, когда ваша жена думала, что вы играете в бридж в вашем клубе!
– Именно.
– Почему же вы не сказали ей?
– Предпочитал не посвящать ее в свои дела.
– И вы уже владеете кистью?
– Пока нет. Но скоро усвою технику. За этим я сюда и приехал. В Лондоне я не мог добиться того, чего желал. Может быть, сумею здесь.
– И вы думаете, что человек может добиться успеха, начав учиться в вашем возрасте? Большинство художников начинали в восемнадцать лет.
– Я теперь научусь быстрее, чем в восемнадцать лет.
– Почему вы решили, что у вас есть талант?
Он с минуту не отвечал. Глаза его следили за проходящей толпой, но вряд ли он видел ее. Ответ его не был ответом.
– Я уже начал писать.
– Не подвергаете ли вы себя страшному риску?
Он взглянул на меня. В его глазах было что-то странное, и мне стало неловко.
– Сколько вам лет? Двадцать три?
Вопрос показался мне неуместным. В моем возрасте было естественно искать риска и приключений. Но его юность прошла, он – биржевой маклер с почтенным общественным положением, с женой и двумя детьми. Путь жизни, естественный для меня, был нелеп для него. Я хотел быть вполне откровенным.
– Конечно, может случиться чудо, и вы сделаетесь великим художником, но вы должны признать, что миллион шансов против вас. Как будет ужасно очнуться от самообмана, и понять в конце концов, что вы искалечили свою жизнь..
– Я уже начал писать, – повторил он.
– Допустим, что вы сделаетесь художником не выше третьего сорта. Стоит ли для этого всем жертвовать? На всяком другом пути жизни не составляет беды, если вы не поражаете блеском, вы все-таки можете существовать вполне спокойно, если соответствуете общему уровню. Но художник – совсем другое дело.
– Глупая канитель, – сказал он.
– Не вижу, что тут глупого. Разумеется, если вы не считаете глупым говорить прямо и искренне.
– Я же сказал вам, что я уже начал писать. Я ничего не могу с собой сделать. Когда человек падает в воду, – не важно, хорошо ли он плавает или плохо. Он должен плыть, иначе он утонет.
Подлинная страсть зазвучала в его голосе, и я невольно был потрясен. Я заметил в нем борьбу каких – то жестоких сил: нечто мощное и неодолимое, что подчинило его своей власти, как бы против его собственной воли. Я ничего не понимал: казалось, что он действительно одержим демоном, который может его вдруг закружить и завертеть. И все же вид у него был довольно заурядный. Я смотрел на него с любопытством, но это нисколько его не смущало. Какой странной фигурой он должен был казаться здесь всем в своем потертом пиджаке и нечищеной кепке; его брюки висли мешками, руки не отличались чистотой; лицо с рыжей щетиной на небритом подбородке, с маленькими глубоко сидящими глазами и большим носом было грубо и неуклюже. У него был большой рот, толстые чувственные губы. Да, трудно было определить по внешнему виду, что это за человек.
– Итак, вы не вернётесь к жене? – сказал я наконец.
– Никогда.
– Она готова забыть все, что случилось, и начать жизнь снова. Она никогда не сделает вам ни единого упрека.
– Может отправляться хоть в ад.
