Келья монаха Лоренцо. Входит Лоренцо.
С улыбкою на сумрачную ночь,
Пестря восток, глядят глаза денницы;
Пятнистый мрак, спеша, уходит прочь
От огненной Титана колесницы.
Покуда взор светила огневой
Не выглянул, чтоб встретить день приветом,
Покуда он еще росы ночной
Не осушил своим горячим светом, –
Должна моя корзина до краев
Наполниться, – мне нужно торопиться
Набрать в нее целительных цветов
И трав, где яд губительный таится.
Природа вся землею создана;
Земля для ней утроба и могила,
И много чад произвела она
И на своей груди затем вскормила.
В их качествах и свойствах много благ,
И чем-нибудь полезны все творенья;
Есть много сил в растениях, травах,
Все разное имеют назначенье.
Столь низкого нет в мире ничего,
Что б как-нибудь ко благу не служило,
Иль доброго настолько, чтоб его
Полезных свойств ничто не изменило.
Добро, порой, меняется в порок,
Есть иногда во зле благодеянье;
Вот, например, хоть этот бы цветок:
В нем есть и яд, и сила врачеванья.
В нем запах – жизнь, а сок в нем сильный яд,
Он чувства все и сердце убивает;
В травах и в нас два короля сидят:
Добро и зло; когда преобладает
Последнее, оно, как червь, грызет,
И от него растение умрет.
Входит Ромео.
Отец мой, здравствуй.
Benedicite!
Чей слышу я привет в столь ранний час?
Мой сын, что так поднялся спозаранку?
Должно быть, ты расстроен чем-нибудь.
У старика в глазах – всегда забота,
А где она, там вовсе не до сна;
Но там, где спать расположилась юность
Беспечная, там крепкий сон царит;
Поэтому, приход твой ранний служит
Порукой мне, что иль взволнован ты,
Иль в эту ночь в постель ты не ложился.
Последнее верней – провел я время
Приятнее.
Пусть Бог простит твой грех!
Ты ночь провел, должно быть, с Розалиной?
Нет, мой отец; забыл я это имя
И горе то, что заключалось в нем.
Но где ж ты был?
Я пировал с врагами,
И рану мне внезапно там нанес
Один из них; он – тоже ранен мною,
И оба мы нуждаемся теперь
В твоем, отец, святом уврачеваньи.
В моей душе я злобы не ношу:
И за себя, и за врага прошу.
Яснее, сын, в загадках толку нет:
На них дают загадочный ответ.
Так слушай. Я всем сердцем полюбил
Дочь старого синьора Капулетти,
Да и она мне сердце отдала.
Все слажено, и остается только
Тебе союз наш браком завершить.
Как, где, когда мы встретились, влюбились
И клятвами друг с другом обменялись –
Я расскажу об этом по пути;
Теперь я вот о чем тебя прошу:
Чтоб обвенчал сегодня же ты нас.
Святой Франциск, какой переворот!
Ужели ты оставил Розалину,
Которую так горячо любил?
У молодых людей любовь не в сердце,
А лишь в глазах! Jesu Maria! сколько
На бледные вот эти щеки пролил
Ты горьких слез, и все из-за нее!
Как много ты растратил горькой влаги
В приправу той нетронутой любви,
Которая тебе уж не по вкусу!
Еще пары твоих глубоких вздохов
Не высохли от солнечных лучей,
Еще твои отчаянные стоны
И до сих пор звучат в моих ушах,
Со щек твоих еще не смыты пятна
От прежних слез. Ромео, если был
Когда-нибудь ты сам собою, если
Ты горевал и горести твои
Посвящены все были Розалине,
То неужель так изменился ты?
Признайся, что правдиво изреченье:
Коль твердости в мужчинах нет, тогда
И женщинам простительно паденье.
Ты за любовь к ней сам меня бранил.
Не за любовь, мой сын, за сумасбродство.
Советовал ты мне похоронить
Мою любовь…
Да, но не с тем же, чтоб
Зарыть одну и выкопать другую.
Прошу, оставь свои упреки; та,
Которую теперь я полюбил,
Мне за любовь сама любовью платит,
А в прежней я того же не встречал.
Немудрено: ведь, было ей известно,
Что ты любовь в долбежку затвердил,
Ее складов еще не понимая.
Но, ветреник мой юный, я тебе
Готов помочь, единственно в надежде,
Что ваших двух семейств вражда в любовь
Чистейшую, чрез брак ваш, превратится.
Пойдем со мной.
Пойдем, – я не могу
Откладывать.
Не нужно торопиться:
Тот падает, кто слишком быстро мчится.
Уходят.
Улица. Входят Бенволио и Меркуцио.
Где, черт возьми, запропастился он?
Иль в эту ночь домой не возвращался
Ромео?
Да; он там не ночевал:
Я спрашивал его слугу.
Ну, эта
Бездушная девчонка Розалина,
Наверное, сведет его с ума.
Тибальд, родня синьора Капулетти,
Прислал письмо к Ромео.
Это вызов,
Ручаюсь я.
Он будет отвечать.
Конечно; кто писать умеет, тот
И на письмо ответить в состоянье.
Я не о том; я хочу сказать, что Ромео примет вызов Тибальда.
Бедный Ромео! Он уже и так мертв: он сражен черными глазами этой белолицей девчонки; его уши пронзены любовною песнью, и самый центр его сердца пробит стрелою слепого мальчишки. Так где же ему тягаться с Тибальдом?
А что такое Тибальд?
Это больше, чем царь котов, могу тебя уверить; он законодатель всяких церемоний; он дерется, точно по нотам, соблюдая размер, паузы, такты; он не дает противнику и вздохнуть: раз, два, а третий удар уже у тебя в груди; он попадает в шелковую пуговку; это настоящий дуэлянт, тонкий знаток всех этих первых и вторых поводов к дуэли. Ах, как великолепно он делает выпады и обратные удары, эти бессмертные passado, punto revesso, hai[1]…
Что такое?
Чтоб им пусто было – этим шутам, этим шепелявым, кривляющимся фантазерам, этим настройщикам речи на новый лад! «Клянусь, отличный клинок! – Красавец мужчина! – Славная девка!» Не прискорбно ли, что на нас так насели эти чужеземные мухи, эти продавцы мод, эти pardonnez-moi[2], которые придают такую важность новым формам, что им неудобно сидеть на старой скамье? Надоели они с этими своими «bon, bon»[3].
Входит Ромео.
Вот идет Ромео, – Ромео идет!
Он – точно высушенная селедка без икры. Бедное тело! оно из мяса превратилось в рыбу. Он находится в поэтическом настроении Петрарки; только в сравнении с его милой Лаура была судомойка, хотя ее обожатель был искусней Ромео относительно прославления своей возлюбленной в стихах; Дидона, по его мнению, шлюха, Клеопатра – цыганка; Елена и Гера – распутницы и сволочь. Фисби обладала красивыми серыми глазами, но где же ей сравняться с его милой! – Синьор Ромео, bonjour![4] Вот французский привет твоим французским штанам. Ты нас отлично надул в эту ночь.
Доброго утра вам обоим. Чем я вас надул?
Вы ускользнули, синьор, ускользнули от нас.
Извини меня, добрый Меркуцио; у меня было такое важное дело, а в подобных случаях человеку позволительно поступиться вежливостью.
Другими словами, – в подобных случаях человек принужден сгибать колени.
То есть кланяться?
Ты как раз угадал.
Это очень вежливое объяснение.
Да, ведь, я настоящая гвоздика вежливости.
Гвоздика в смысле цветка вообще?
Именно.
Но ведь и мои башмаки хорошо убраны розетками.
Верно. Продолжай так шутить со мною, пока не износишь своих башмаков, так чтобы когда у них отвалятся их единственные подошвы, шутка твоя осталась одна-одинешенька.
Вот так острота! Единственная по своему одиночеству.
Разними нас, добрый Бенволио; мое остроумие слабеет.
Бей свое остроумие хлыстом, пришпорь его, не то – я провозглашу: партия моя!
Нет, если твое и мое остроумие погонятся за дикими гусями, то я пропал, потому что у тебя в одном из чувств больше дичи, чем у меня во всех пяти. Не принимаешь ли ты меня за дикого гуся?
Да ты никогда и не был для меня ничем иным, как гусем.
Я укушу тебе ухо за эту насмешку.
Не кусайся, добрый гусь.
У тебя горько-сладкое остроумие, а это очень острый соус.
А разве горько-сладкие яблоки – дурная приправа к хорошему гусю?
Ну, твое остроумие растягивается, точно лайка; из одного дюйма можно его расширить до локтя.
Я растягиваю его до слова «ширина»: присоедини это понятие к слову «гусь» – выйдет, что ты в ширину и длину огромный гусь.
Ну, не лучше ли так шутить, чем стонать из-за любви? Теперь ты общителен, теперь ты – Ромео, теперь ты – тот, что ты на самом деле, такой, какой ты по своим врожденным и приобретенным качествам. А эта слюнявая любовь похожа на шута, что мечется туда и сюда, чтобы спрятать свою шутовскую палку в какую-нибудь дыру.
Стой, стой, довольно!
Ты останавливаешь меня; это называется – гладить против шерсти.
Не останови тебя, так ты будешь говорить без конца.
Ты ошибаешься. Я не стал бы распространяться, так как дошел уже до самой сути моей речи и намеревался кончить ее.
Входят кормилица и Пьетро.
Вот славный наряд!
Парус! Парус!
Целых два: мужская рубаха и юбка.
Пьетро!
Слушаю.
Мой веер, Пьетро!
Добрый Пьетро, прикрой ей лицо веером: он красивей.
Доброго утра, синьоры.
Доброго вечера, прекрасная синьора.
Да разве теперь вечер?
Да, не менее того, уверяю вас. Бесстыдная стрелка солнечных часов указывает уже на полдень.
Убирайтесь! кто вы такой?
Это, милая женщина, человек, который сотворен Богом во вред себе самому.
Ну, право же, это хорошо сказано! Во вред себе самому, – так что ли? Синьоры, не может ли кто из вас сказать мне, где мне найти молодого Ромео?
Я могу сказать. Но когда вы найдете его, он будет старше, чем теперь, когда вы его ищете. Я самый младший из людей с этим именем, если не худший.
Вы хорошо говорите.
Вот как! Да разве худшее может быть хорошим? Очень удачно, очень умно!
Синьор, если вы и есть Ромео, то мне нужно поговорить с вами по секрету.
Сводня, сводня, сводня! Ату ее!
Кого ты там травишь?
Не зайца, синьор, а если и зайца, то это заяц в постном пироге, который несколько зачерствел и выдохся прежде, чем его съели.
Старый заяц хоть сед, но беды в этом нет:
Заяц в постный пирог пригодится;
Если ж этот пирог зачерствел и засох,
Старым зайцем легко подавиться.
Ромео, не пойдешь ли ты в дом своего отца? Мы думаем там обедать.
Я приду туда вслед за вами.
Прощайте, старая синьора! прощайте, синьора, синьора, синьора! (Напевая.)
Меркуцио и Бенволио уходят.
Скатертью дорога! Скажите, пожалуйста, синьор, кто этот дерзкий купчишка, что наговорил так много пошлостей?
Это господин, который любит слушать себя самого и может наговорить в одну минуту больше, чем другой кто-нибудь в целый месяц.
Если он скажет что-нибудь против меня, то я ему задам, хоть бы он был сильней, чем он есть на самом деле; я справлюсь и с двадцатью такими нахалами, а если нет, то я найду людей, которые его образумят. Подлый негодяй! Я не гулящая какая-нибудь, я не товарищ ему, шалопаю. (Обращаясь к Пьетро.) Да и ты хорош: стоишь себе и позволяешь каждому негодяю надругаться надо мной в свое удовольствие.
Я не видал ни одного человека, который бы надругался над вами в свое удовольствие, а если бы увидал, то сейчас выхватил бы свое оружие, уверяю вас. Я обнажаю меч так же проворно, как всякий другой, когда подвертывается случай для хорошей драки и когда закон на моей стороне.
Клянусь Богом, он так разобидел меня, что я вся, как есть, дрожу. Подлый негодяй! – Синьор, мне нужно сказать вам два слова. Моя молодая госпожа приказала мне отыскать вас, а что она велела передать вам, об этом я пока помолчу. Прежде всего позвольте мне сказать вам, что если вы намерены ее одурачить, то это будет, как говорится, скверная штука, так как синьорина молода, и потому, если вы будете играть с нею в двойную игру, то это будет неладно и низко относительно такой благородной девушки.
Няня, поклонись от меня своей госпоже, я заявляю тебе…
Вот добрая душа! клянусь, я скажу ей это. Господи, Господи! как она будет рада!
Да что же ты ей скажешь, няня? Ты ведь не дослушала меня.
Я скажу ей, синьор, что вы заявляете; а это я понимаю так, что вы делаете ей предложение, как благородный человек.
Скажи ей, чтоб она нашла предлог
Отправиться на исповедь сегодня;
И в келье у Лоренцо будем с нею
Обвенчаны. Вот за труды тебе.
Нет, нет, синьор, не нужно ничего.
Да полно же, бери.
Сегодня, значит?
Ну, хорошо, она туда придет.
(Хочет уйти.)
Постой еще. Так через час, не дольше,
Ты моего слугу найдешь у стен
Монастыря; он принесет веревки,
Что связаны, как лестница: по ней
Я в тьме ночной взойду на верх блаженства.
Прощай, да будь верна: за труд
Я заплачу. Поклон мой синьорине.
Благослови вас Бог! – Но вот что, –
Послушайте…
Что, дорогая няня?
Ваш человек надежен? вы слыхали
Пословицу такую: тайны нет,
Когда двоим известен ваш секрет?
Надежен он, как сталь, – не беспокойся.
Ну так вот что, синьор. Моя госпожа – самая милая девушка в свете. Господи, Господи! когда она была еще крошечной болтуньей… О! Тут в городе есть один граф, некто Парис, который очень желал бы подмазаться к ней, да она, голубушка, не хочет и смотреть на него, она отворачивается от него точно от какой-нибудь жабы. Я иногда дразню ее: говорю, что Парис хороший человек, и уверяю вас, что она тогда бледнеет, как полотно. – Скажите, пожалуйста, ведь, слова «Ромео» и «розмарин» начинаются с одной и той же буквы?
Да, няня; а что? Оба слова начинают с буквы Р.
Какой вы насмешник! Да ведь это Р-р-р – собачья буква! Она годится для… – Нет, я уверена, что ваше имя начинается с какой-нибудь другой буквы. Моя госпожа подбирает к нему такие хорошенькие присказки – к вашему имени и к розмарину, – что вы бы заслушались.
Кланяйся от меня твоей госпоже.
Буду кланяться тысячу раз.
Ромео уходит.
Пьетро!
Слушаю.
Идем скорей, ступай вперед.
Уходят.
Сад Капулетти. Входит Джульетта.
Я нянюшку послала ровно в девять,
И мне она вернуться обещала
Чрез полчаса. Иль не нашла его?
Не может быть. Да! ведь она хромая.
Послами у любви должны быть мысли, –
Они летят во много раз быстрей,
Чем солнца свет с холмов сгоняет тени.
Вот почему любви богиня ездит
На голубях, амур имеет крылья,
И носится быстрее ветра он.
Уж поднялось до высшей точки солнце,
От десяти до полдня – три часа,
А няни нет. Когда б в ней были чувства
Сердечные и молодая кровь,
Тогда б она, как мяч, перелетела,
Чтоб передать мои слова ему,
А мне – слова Ромео дорогого.
Но многие из стариков похожи
На мертвецов, – медлительны и вялы,
И тяжелы, и мрачны, как свинец.
Входят кормилица и Пьетро.
А! вот она. – Какие вести, няня?
Голубушка, ты видела его?
(Показывая на Пьетро.)
Вели ему уйти отсюда.
Пьетро,
Уйди и жди там у ворот.
Ну что же,
Голубушка? О Господи! что значит,
Что у тебя такой печальный вид?
Хотя б твои известья были грустны,
Ты весело их передай; когда ж
Ты с добрыми пришла ко мне вестями,
То музыки их сладкой не срами,
Играя их с такою кислой миной.
Устала я, дай мне передохнуть;
Смерть как болят все кости. Ну, прогулка!
Желала б я отдать тебе мои,
Взамен вестей. – Да говори же, няня.
Ну, добрая, ну, милая, скорей!
О Господи, какая спешка! Разве
Не можешь ты немножко потерпеть?
Ты видишь – мне дыханья не хватает.
Вполне дыханья хватит у тебя,
Чтобы сказать, что ты вздохнуть не можешь.
Пока ты мне все это говоришь,
Свою ты весть давно б сказать успела.
Ну, хороша она, или дурна?
На это лишь ответь мне поскорее.
Подробностей я подожду. Ну, что ж?
Ну, неважный выбор ты сделала. Нет, не умеешь ты выбирать мужчин. Ромео! – нет, нет, не нужно его, хоть лицо у него красивей, чем у кого-нибудь, – также и руки, и ноги, и талия, впрочем, о них не стоит и говорить. Но они выше всякого сравнения. Нельзя сказать, чтоб он был отменно вежлив; но я поручусь, что он кроток, точно ягненок. С Богом, девочка! – Вы уж пообедали?
Нет, нет, не то: все это я уж знала.
Что говорит о нашем браке он?
О Боже мой, как голова болит!
Как у меня слаба она, однако!
В висках стучит, как будто голова
Вся на куски готова разорваться.
Да и спина… ох, бедная спина!
Благодарю покорно, что старуху
Ты до смерти готова загонять!
Мне право жаль, что ты страдаешь, няня;
Но, милая, что, что он говорит?
Он говорит, как честный человек
И вежливый, и добрый, и красивый –
И поручусь, что не обманщик он.
Где ваша мать?
Где мать? конечно, дома,
И где ж ей быть? Какие, няня, право,
Ты странные ответы мне даешь:
«Он говорил, как честный человек»,
«Где ваша мать?..»
Владычица святая!
Ты сердишься; ну, нечего сказать,
Больным костям хорошая припарка!
Теперь сама ты бегай для себя.
Ну не сердись! Что говорит Ромео?
Позволено тебе идти сегодня
На исповедь?
Позволено.
Так вот:
Иди сейчас к отцу Лоренцо в келью;
Там ждет жених, который хочет сделать
Тебя женой. Ага! теперь и кровь
Прихлынула к твоим щекам; они,
Как жар, горят при этой сладкой вести.
Ты – в церковь, я ж за лестницей пойду,
Чтоб милый твой в гнездо своей голубки
Забраться мог, когда наступит ночь.
Работница я вашему веселью,
Но в эту ночь наступит твой черед,
Ну, я пойду обедать, ты же – в келью.
Прощай! меня верх счастия там ждет.
Келья монаха Лоренцо. Входят Лоренцо и Ромео.
Пусть небеса священный ваш союз
Благословят, чтобы потом со скорбью
Нам за него себя не упрекать.
Аминь, аминь! но никакая скорбь
Той радости не может перевесить,
Что мне одна минута лишь дает,
Когда свою я дорогую вижу.
Соедини лишь крепко руки нам
Священными словами; пусть приходит
Хоть смерть затем, когда угодно ей,
Лишь милую назвать бы мне моей.
Мой сын, восторг стремительный нередко
Имеет и стремительный конец,
И гибнет он в зените ликованья.
Такой восторг – то порох и огонь,
Что гибнут вдруг в минуту их лобзанья.
Сладчайший мед, в конце концов, претит:
Противен он от сладости чрезмерной.
В своей любви умереннее будь:
Разумная любовь прочна и длится;
Не торопись пройти блаженства путь:
Кто слишком скор – с медлительным сравнится.
Входит Джульетта.
Вот и она. Такою легкой ножкой
Не вытоптать вовеки этих плит.
Влюбленные по тонкой паутине,
Что в воздухе летает в летний зной,
Могли б ходить, – так суета легка!
Привет мой вам, духовный мой отец!
Пусть, дочь моя, тебя за твой привет
Благодарит от нас двоих Ромео.
Я и его приветствую; иначе
Тут не за что ему благодарить.
О, милая Джульетта, если счастья
В твоей душе так много накопилось,
Как и в моей; когда ты можешь радость
Передавать искуснее, чем я, –
То услади своим дыханьем воздух
И музыкой богатой языка
Изобрази то счастие, что оба
Мы чувствуем, встречаясь тут.
Любовь,
Что сущностью богаче, чем словами,
Горда собой, не требуя прикрас.
Кто сосчитать имущество свое
Способен, тот не более, как нищий;
Моя ж любовь так вышла из границ,
Что не могу я счесть и половину
Ее богатств.
Мы кончим все сейчас.
Пойдемте же: святая церковь вас
Соединит обоих в плоть едину.
Площадь. Входят Меркуцио, Бенволио, паж и слуги.
Меркуцио, прошу тебя, уйдем:
День жарок, и не дома Капулетти;
А встреть мы их – быть ссоре: в зной такой
Клокочет кровь, и так легко взбеситься.
Ты похож на одного из тех молодцов, что, войдя в тратторию, ударяют своею шпагой по столу, и говорят: «Дай Бог, чтобы ты мне не понадобилась», но когда выпьют вторую чашку, то ни с того ни с сего обнажают эту шпагу против прислужника.
Так я похож на такого молодца?
Ну да; когда ты в дурном расположении духа, ты горяч, как любой забияка в Италии, а тебя так легко привести в подобное состояние, – и тогда ты вспыхиваешь вдруг.
Что же дальше?
А то, что будь на свете двое таких людей, как ты, скоро у нас не стало бы ни одного из вас: вы убили бы друг друга. Ты!.. Да ты способен поссориться с человеком из-за того, что у него в бороде одним волосом больше или меньше, чем у тебя; ты готов затеять ссору с человеком, щелкающим орехи, на том основании, что у тебя глаза орехового цвета. Ну, чей глаз, за исключением твоего, может увидеть в этом повод для ссоры? Твоя голова наполнена ссорами, как яйцо жидкостью, хоть из-за этого задора она и разбита у тебя, как негодное яйцо. Ведь поссорился же ты с одним прохожим за то, что он кашлял на улице и своим кашлем разбудил твою собаку, спавшую на солнце. Не ты ли обругал портного за то, что он надел свой новый камзол, не дождавшись Пасхи, а еще кого-то за то, что он свои новые башмаки затянул старыми тесемками? И ты поучаешь меня – избегать ссоры!
Если б я был задорен, как ты, то продал бы свою жизнь первому встречному, кто поручился бы за нее на час с четвертью времени.
Поручиться за нее! Как же, нашел дурака!
Клянусь головой моей, сюда идут Капулетти.
Клянусь моей пяткой, мне до этого нет никакого дела.
Входят Тибальдо и другие.
Идите вслед за мной, мне нужно с ними
Поговорить. – Синьоры, добрый день!
С одним из вас я обменяюсь словом.
Словом – с одним из нас? Прибавьте к этому слову еще что-нибудь; скажите – словом и ударом.
Я готов, синьор, если вы подадите к этому повод.
А сами вы разве не можете найти его и без меня?
Меркуцио, ты принадлежишь к хору Ромео.
К хору! Да разве мы музыканты? А если мы музыканты, то ты не услышишь от нас ничего, кроме разноголосицы. Вот мой смычок – он заставит тебя плясать. Черт побери! хор!
Мы говорим на площади; зайдем
Куда-нибудь, чтоб обсудить спокойно,
В чем состоят обиды ваши, – или
Совсем уйдем: все тут глядят на нас.
И пусть глядят, – на то глаза даны;
Ни для кого не тронусь с места я.
Входит Ромео.
Ну хорошо, синьор, довольно; вот
Мой человек идет.
Будь я повешен,
Когда твою ливрею носит он!
Ты вызови его на поединок,
И будет он готов тебе служить;
Твой человек он только в этом смысле.
Моя любовь к тебе, Ромео, может
Придумать лишь одно тебе названье:
Ты – негодяй.
Причина, по которой
Тебя любить, Тибальдо, должен я,
Мне не дает отдаться взрыву гнева
За дерзкие слова твои. Я вовсе
Не негодяй. Итак, прощай; я вижу –
Не знаешь ты меня.
Мальчишка, это
Не извинит тех оскорблений, что
Нанес ты мне. Ну, вынимай же шпагу.
Я никогда тебя не оскорблял;
Тебя люблю я больше, чем ты можешь
Вообразить, не зная о причине
Моей любви. Мой добрый Капулетти,
Чье имя мне так мило, как мое,
Не горячись.
Позорное смиренье!
Alla stoccata[5] устранит его.
Ну, крысолов Тибальдо, выходи.
(Вынимает меч.)
Что тебе нужно от меня?
Ничего, достойный царь котов, кроме одной из ваших девяти жизней; а остальные я буду выбивать из вас, смотря по вашему обращению со мной. Не угодно ли вам вытащить за уши ваш меч из кожаного футляра? Не то – мой меч еще прежде этого очутится возле ваших ушей.
Я к вашим услугам.
Меркуцио, вложи свой меч в ножны.
Пожалуйте, синьор, за вами выпад.
Бенволио, меч обнажи и выбей
Оружие из рук их. Господа,
Не стыдно ль вам! Оставьте эту ссору.
Меркуцио! Тибальдо! Герцог драки
На улицах Вероны запретил.
Постой, Тибальд! Меркуцио!
Тибальдо и его приверженцы уходят.
Я ранен;
Чума на вас, – на оба ваши дома!..
Покончено со мной… и он ушел!
И неужель совсем он цел остался?
Ты ранен?
Да, – царапина одна,
Царапина, но этого довольно.
Эй, паж, ступай и приведи врача.
Паж уходит.
Ободрись, друг мой, эта рана не может быть глубока.
Да, она не так глубока, как колодезь, и не так широка, как церковная дверь, но и ее довольно: она сделает свое дело. Приходи ко мне завтра, и ты найдешь меня покойным человеком. Я уже не гожусь для этого мира. Чума на оба ваши дома! Черт возьми! Чтобы какая-нибудь собака, кошка, мышь оцарапала меня до смерти! Хвастун, бездельник, негодяй, который дерется по правилам арифметики! И на кой черт ты сунулся между нами? Я ранен из-под твоей руки.
Я хотел уладить все к лучшему.
В какой-нибудь дом отведи меня,
Бенволио, не то – я упаду
Без чувств. Чума на оба ваши дома!
Я из-за них стал пищей для червей,
И мне конец. Чума на оба дома!
Меркуцио и Бенволио уходят.
Из-за меня смертельно ранен друг мой
И родственник столь близкий государя!
Ругательством Тибальда честь моя
Запятнана, – Тибальда, что за час
Тому назад был все равно, что брат мне.
О, милая Джульетта, красота
Твоя мой нрав железный умягчила
И сделала изнеженным меня!
Бенволио возвращается.
Ромео, о Ромео! умер храбрый
Меркуцио! дух доблестный его,
Безвременно презревши эту землю,
На небеса подняться поспешил.
Дня этого зловещая судьба
На много дней продлится; им беда
Лишь началась, а кончится с другими.
Тибальдо возвращается.
Вот бешеный Тибальд идет опять.
Он жив, свою победу торжествуя,
А между тем Меркуцио убит!
Прочь от меня, уступчивая кротость!
Пусть бешенство теперь ведет меня!
Тибальд, ты дал мне имя негодяя –
Возьми его; Меркуцио душа
Еще парит у нас над головами
И ждет твоей, чтоб вместе улететь.
Иль ты, иль я, иль оба мы должны
Сопутствовать ему.
Мальчишка жалкий,
Ты был его приятелем, и ты
С ним полетишь.
Ну, это меч решит.
Они дерутся; Тибальдо падает.
Беги, беги, Ромео!
Тибальд убит, и граждане в тревоге.
Чего ж ты здесь растерянный стоишь?
Приговорит тебя ведь герцог к смерти,
Когда тебя застанут здесь. Беги!
Моя судьба глумится надо мною.
Что ж ты стоишь? Беги, беги, Ромео!
Ромео уходит. Сбегается толпа граждан.
Куда бежал тот, кто убил Меркуцио?
Куда ушел Тибальд, его убийца?
Вот он лежит.
Вставай, иди за мной,
Я требую во имя государя.
Входят герцог со свитой, Монтекки и Капулетти с женами и другие.
Где подлые зачинщики резни?
Я рассказать могу вам, государь,
Подробности несчастной этой ссоры.
Вот человек, которым был убит
Твой родственник Меркуцио. Лежит он
Убитый сам за то рукой Ромео.
Племянник мой Тибальдо, брата сын!
О, герцог, муж мой, дядя! пролилась
Кровь милого племянника! О, герцог,
О государь, когда ты справедлив,
За нашу кровь пролей ты кровь Монтекки!
Племянник мой!..
Бенволио, кто был
Зачинщиком кровавой этой драки?
Тибальдо, что убит рукой Ромео.
С ним ласково Ромео говорил,
Прося понять безумье этой ссоры;
Грозил ему и вашим гневом он;
Но это все, – хоть высказано было
С спокойствием во взглядах и словах
И с кроткою мольбою, – не могло
Взрыв бешенства Тибальда успокоить;
Остался он к внушеньям мира глух –
И бросился с пронзающею сталью
На смелого Меркуцио; и тот,
Не менее горячий, чем Тибальдо,
С противником вступил в смертельный бой.
С воинственным презреньем отражал он
Смерть от себя и отсылал обратно
Ее врагу, который, в свой черед,
Искусно отражал ее. Ромео
Вскричал: «Друзья, довольно, перестаньте!»
Быстрее слов была его рука –
И выбила клинки их роковые;
Но из-под ней успел уже Тибальд
Меркуцио нанесть удар смертельный.
Тибальд бежал, но вслед затем вернулся.
Тут бешенством Ромео закипел,
И в тот же миг они вступили в битву.
Еще меча я вынуть не успел,
Чтоб их разнять, как уж упал Тибальдо.
Убив его, Ромео убежал.
Вот истина, клянусь моею жизнью.
Он родственник Монтекки, и, понятно,
Он, ради их, неправду говорит.
До двадцати сражавшихся тут было,
А между тем один Тибальд убит.
Прошу я вас о правосудьи, герцог!
Обязаны вы правый суд свершить, –
Тибальд убит, его убил Ромео,
А потому и он не должен жить.
Но он убил того, кто был убийцей
Меркуцио; за дорогую кровь
Меркуцио кто должен заплатить мне?
Конечно, не Ромео, государь!
Он другом был Меркуцио, и он
Убил того, кого б казнил закон;
Вот вся его вина.
И за нее
Немедленно его мы изгоняем.
От ваших ссор и сами мы страдаем:
Тут пролилась родная кровь моя,
И накажу за это строго я,
Так что, неся тяжелую расплату,
Оплачете вы все мою утрату.
Ко всем мольбам останусь я глухим;
Ни слезы, ни мольбы, ни извиненья
Здесь искупить не могут преступленья,
И потому – не прибегайте к ним.
Пусть поспешит Ромео удалиться,
А если нет – он с жизнию простится.
Прощать убийц! да это все равно,
Что с ними быть в убийстве заодно.
Уходят.