Уильям Кьюл
Мой друг Роллинзон
– Конечно, это очень привлекательное зрелище. Но все же будет лучше, если вы отправитесь на свое место.
Он повернулся к нам спиной, а мы пошли на свои места. Роллинзону было сильно не по себе.
– Хорош, нечего сказать! – сказал Маркс в ту минуту, как мы садились. – Придет же фантазия выдумать такое!
– Язык у него точно пила, – добавил Бриан, а потом Хильд сказал:
– А я знаю одно имя, на которое сам он постоянно заглядывается – уж это точно. Имя это – Стефан Хьюветт, магистр[6].
– Магистр? – переспросил Комлей. – Ведь он еще бакалавр, так написано там, на расписании, – «В. А.».
– Знаю, – отвечал Хильд, – только я слышал, что на праздниках он получил «М. А.».
Хильд обычно хорошо знал, о чем говорил, и впоследствии оказалось, что и на этот раз он был прав. Но прежде чем мы успели обсудить это обстоятельство, в зал вошли мистер Рош и мистер Миллер. Это было зна́ком, что скоро мы услышим «несколько слов» от мистера Крокфорда. И действительно, через несколько минут появился он сам.
Мне кажется, что даже тогда, когда вся остальная школьная жизнь будет совсем позабыта мной, я все-таки всегда буду помнить одну вещь, а именно – манеру мистера Крокфорда входить в зал в первое утро после каникул. Мы узнавали его шаги, когда он еще шел по коридору, и как только их звук доносился до нас, шум и говор начинали постепенно смолкать. Затем он появлялся в распахнутой настежь двери со связкой книг под мышкой и в широко развевающейся мантии. На его лице в эту минуту играла легкая улыбка; войдя в дверь, он снимал свою шапочку и нес ее в руке, пока не всходил на кафедру. Его появление приветствовалось взрывом рукоплесканий, которые не умолкали до тех пор, пока он не занимал своего места. Очутившись на кафедре за своей конторкой, он снова надевал свою шапочку и раскладывал перед собой свои книги. Это занимало несколько минут. Потом он взглядывал на нас, и тут уже на его лице можно было видеть вполне определенную и несомненную улыбку. В следующую минуту он поднимал руку, приглашая нас успокоиться, и шум тут же затихал. Наступало молчание.
Точно так же было и в этот день. Когда шум смолк, мистер Крокфорд огляделся вокруг, как бы желая удостовериться, что все знакомые лица находятся тут, перед ним. Потом он начал свои «несколько слов».
– Мальчики, – сказал он.
Крокфорд всегда называл нас «мальчики». Сейчас один мой родственник учится в школе, где директор, обращаясь к воспитанникам, говорит им «юные джентльмены», а обращается с ними как с «мальчиками». В Берроу директор звал нас мальчиками, но зато обращался с нами именно как с юными джентльменами.
– Мальчики, я сердечно рад видеть всех вас снова в этом зале. Надеюсь, что все вы хорошо провели праздники, и теперь, в наступающем семестре, мы снова будем дружно работать и сообща поддержим добрую славу нашей школы. (Рукоплескания.)
Мистер Крокфорд еще раз обвел нас глазами и слегка кивнул головой. Он подходил к концу своих «нескольких слов».
– Теперь вы можете отправляться в классы, – сказал он. – А пятый и шестой останьтесь, пожалуйста, здесь.
Как только он закончил, мальчики стали расходиться по классам. Мы же, ученики пятого и шестого классов, сомкнулись вместе, как делали всегда после «нескольких слов» Крокфорда, потому что директор тут же начинал говорить другие «несколько слов» о занятиях этого семестра, а пятый и шестой классы учились по одним учебникам. Крокфорд сам очень охотно занимался преподаванием, особенно английской литературы и грамматики, так как его специальным предметом был английский язык.
Нас очень интересовало, будет ли он говорить с нами о назначенной премии. Конечно, история, рассказанная молодым Туттьетом, успела за это время обойти всю школу, но относительно того, насколько эта история истинна, существовали очень большие сомнения. Так что когда директор, покончив с другими предметами, перешел к географии, мы начали изрядно волноваться. И действительно, дойдя до изучения Южной Африки, Крокфорд остановился и взглянул на доску.
– Кстати, – сказал он, – я думаю, что все вы уже прочли объявление о назначенном кон курсе?
– Да, сэр, – ответили двое или трое сразу.
– Этот конкурс, – продолжал директор, – предложен одним джентльменом, которому посчастливилось разбогатеть в Южной Африке. Он считает, что этот конкурс побудит многих из вас особенно старательно заняться изучением страны, которая, по всей вероятности, будет играть немалую роль в истории Британской империи. Для тех из вас, кто решит со временем отправиться попытать счастья в Южной Африке, будет очень полезно принять участие в конкурсе.
Он еще раз посмотрел на нас, и в его взгляде читались любопытство и озабоченность. Затем он собрался перейти к следующему предмету, но это было далеко не то, чего хотелось каждому из нас. Ведь он еще ничего не сказал о том, какая премия назначена победителю этого конкурса. И вот Плэйн, который был всегда представителем шестого класса и к тому же капитаном школы[7], очень кстати улучил момент и заговорил.
– Скажите, пожалуйста, сэр, – самым невинным тоном сказал он, – нельзя ли нам узнать, какова будет премия?
Мистер Крокфорд засмеялся. Мне показалось, что он заметил наше возбуждение и обдумывал свои слова.
– Это в свое время узнает тот, кто ее получит, – ответил он.
– А всем ли нам можно работать над этим, сэр? – спросил Плэйн, стараясь выяснить насколько возможно больше.
Мистер Крокфорд снова засмеялся:
– Да, я думаю, что нет причины лишать кого-либо из вас такого хорошего случая. Теперь же перейдем к делу.
Так он окончательно покончил с этим вопросом.
– Теперь ясно, что Туттьет говорил правду, – сказал Вальдрон позже, когда мы вышли из зала. – Премия так велика, что Крокфорд боится, как бы наши уроки не пострадали, если мы узнаем, какова она. Поэтому он и не хочет оглашать ее официально.
Почти все были того же мнения. Дело было не в том, что Туттьет рассказал очень правдоподобную во всех отношениях историю, важнее было то, что директор имел возможность опровергнуть слова Туттьета, но не сделал этого.
– Да, похоже на то, – согласился я, останавливаясь у двери моей комнаты для занятий, к которой мы как раз подошли. – Во всяком случае, это все очень занятно.
Вальдрон кивнул головой.
– Кстати, – спросил он вдруг, – Роллинзон будет заниматься здесь, вместе с тобой?
– Да, – коротко ответил я.
– Что скажет об этом Филдинг? Ведь тогда стипендиат в первый раз займет место в отдельной комнате.
Вальдрон с усмешкой смотрел на меня. Мы с ним всегда были в довольно хороших отношениях, и в эту минуту мне пришло в голову, что мы были гораздо дружнее с ним до появления Роллинзона. Хотя Вальдрон отнюдь не был в числе последователей Филдинга, но и ему тоже не очень нравились новые порядки. Все это вспомнилось мне, и я сказал:
– Филдинг может думать что ему угодно. И все остальные тоже.
Вальдрон вспыхнул.
– Большинству из нас и дела нет до этого, – ответил он. – Да и с какой стати? Если тебе это доставляет удовольствие, то больше ничего и не требуется.
Тут подошел Роллинзон, и Вальдрон удалился. По его виду я понял, что мои слова укололи его, но Вальдрон вообще очень легко обижался, так что я вскоре и думать об этом забыл.
Глава III
Случай с ирландским поездом
В следующую субботу, приблизительно минут в десять седьмого, я постучал в дверь комнаты школьного капитана Плэйна.
– Мне надо побывать в Лейбурне, – сказал я, – и вместе с Роллинзоном.
– Что-нибудь особенное? – небрежно спросил Плэйн. – Да. Хотим купить новую книжную полку для нашей комнаты.
Я стоял, прислонясь спиной к двери. Плэйн улыбнулся.
– Ваша комната будет настоящим раем. Как вы там устроились вдвоем?
– Отлично. Лучше и придумать нельзя.
Я не раз удивлялся, что Плэйн никогда ничего не высказывал по поводу стипендиатов от графства. Мы знали, что он не сочувствует Филдингу и его партии, но тем не менее он ни разу не сделал попытки открыто остановить их. Как я вижу теперь, Плэйн поступал очень разумно, так как всякий резкий шаг в этом деле мог вызвать большой разлад в школе. Когда же наступил удобный случай, Плэйн заговорил очень энергично, как вообще ему было свойственно. Но никто из нас в то время еще даже не подозревал, как скоро и при каких обстоятельствах представится такой случай.
– Сегодня вечером нет никаких занятий, – сказал он, – и вы, конечно, можете идти. Только не забудьте вернуться к половине девятого. Кстати, собираетесь ли вы попробовать попасть в число одиннадцати[8]?
Ответить на такой вопрос было затруднительно, и Плэйн знал это. Только сегодня после обеда наши лучшие одиннадцать играли с нами, шестнадцатью будущими кандидатами на вторую партию, и мне казалось, что я сыграл довольно удачно. Но все в школе знали, что те два вакантных места в команде, которые освободились благодаря уходу Филлипса и Левиса, несомненно достанутся Бриану и Ландельсу. Роббинс и я могли только стать кандидатами на будущие свободные места.
– Если бы я был на вашем месте, Браун, – продолжал Плэйн, – я бы попробовал, и думаю, что к концу семестра вы смогли бы отлично натренироваться.
Слышать это от Плэйна было весьма лестно.
– Я бы очень хотел, – поспешил ответить я. – Надо будет играть по утрам. Если бы только мне удалось владеть мячом, как Филлипс…
– Если… если… – передразнил Плэйн. – Бросьте вы ваше «если». Однако вам пора идти, а то вы не успеете купить себе полочку.
Я тотчас же отправился за Роллинзоном. Когда я передал ему мой разговор с Плэйном, Роллинзон, как я и ожидал, очень обрадовался.
– А ведь это идея, старина! – воскликнул он. – Плэйн всегда говорит то, что думает. И до конца этого семестра я увижу, как ты отправишься с ними в Лоубридж, и в Релль, и в Дэнстер, – словом, всюду. Ты счастливец!
Затем мы поспешили в Лейбурн к Хоуэльсу. Там был хороший выбор книжных полок и шкафчиков, и было очень интересно посмотреть и полюбоваться на некоторые вещи, которых мы не могли купить в настоящее время, но которые когда-нибудь в другой раз могли нам понадобиться. Мы выбрали полку в три этажа, сделанную из бамбука и ивовых прутьев, и когда мы расплатились за нее, то оказалось, что у нас остается еще целый час до того времени, когда нам необходимо вернуться в школу.
– Не пойти ли нам назад по Фречфилдской дороге? – предложил Роллинзон. – Времени много, и мы успеем.
Фречфилд находится милях в пяти от Лейбурна, но если идти по Фречфилдской дороге, то можно выгадать почти целую милю. По этой-то дороге мы и отправились. Мы шли быстро и весело, а болтали еще веселее, чем шли. И когда разговор о полках и крикете был окончательно исчерпан, мы, естественно, вернулись к вопросу о загадочной премии.
– Я все думаю о своем дяде Марке, – сказал Роллинзон. – Хочу завтра написать ему об этом.
– О чем? – спросил я.
– Хочу уведомить его о премии. Чтобы он не удивлялся, если мне действительно это удастся.
– Что же, ты думаешь, он скажет? Конечно, он ничего не будет иметь против. Он даже рад будет вернуть назад свои деньги, ведь он так дорого их ценит.
– О, я не думал, что он может иметь что-нибудь против. Скорее он посмеется и скажет, что цыплят по осени считают. Но знаешь, ведь он все-таки не получит назад всех своих денег.
– Что? Ты думаешь, что стоил ему дороже пятидесяти гиней, с тех пор как поступил сюда?
– Ах, нет, не то…
Он остановился, как бы соображая, говорить ли ему дальше. Я не обратил на это внимания в ту минуту, хотя позже вспомнил, но как раз в это самое время нечто другое привлекло мое внимание.
– Эй! – сказал я. – Ведь мы на мосту. А вон и поезд идет.
На том самом месте, где нам надо было сойти с Фречфилдской дороги в сторону Берроу, находится большой мост, под которым проходит линия Юго-Западной железной дороги. С моста отлично видно вокруг на большое расстояние, так как это открытое и ровное место. И вот вдали на линии показался пассажирский поезд, который с очень большой скоростью подвигался к нам.
Я взглянул на часы.
– Это, должно быть, ирландский поезд, – сказал я. – Теперь самое время. Нам посчастливилось.
Мы поднялись на каменную стену моста и стояли там в ожидании, облокотившись на решетку. И для меня, и для Роллинзона было огромным удовольствием стоять на мосту в то время, когда под ним проходит курьерский поезд, и наслаждаться оглушительным шумом и сотрясением, которое он производит. Мне кажется, многие согласятся со мной относительно того, как это приятно. Мы с Роллинзоном уже много раз испытывали это удовольствие на этом самом мосту. Было так забавно ждать, пока локомотив вступит под мост, и тогда бежать что есть силы к противоположному концу моста, чтобы успеть застать момент, когда поезд выйдет из-под него. С обыкновенным поездом нам иногда удавалось добежать раньше, чем успеет выйти последний вагон, но с курьерским было далеко не так. И при этом стоял такой грохот, шум и гул, что, казалось, мост рушится.
Когда мы заняли наши обычные места у стены, я случайно взглянул вниз на Фречфилдскую дорогу. Это был мимолетный взгляд, и в ту минуту я почти не отдавал себе отчета, что я вижу. Какой-то путник шел по направлению к нам – рослый, статный человек в шляпе-панаме[9] и с тростью в руке. Он был от нас на расстоянии полета камня. Между ним и нами по краю дороги виднелась группа чистеньких маленьких домиков, стены которых были обвиты зеленью. Из одного домика вышла женщина и стала у забора, поглядывая то в ту, то в другую сторону дороги. Потом я услышал, что она кого-то кличет по имени. Вероятно, она звала своего ребенка, и так как нас это никоим образом не касалось, то я отвернулся и стал глядеть на приближающийся поезд.
Все остальное совершилось с ужасной быстротой. Я преспокойно соображал, что через одну минуту поезд будет уже у моста, как вдруг услышал голос. Это был голос ребенка, и прозвучал он где-то очень близко от нас, но что именно говорил ребенок, я не разобрал.
Я быстро огляделся вокруг и убедился, что около нас несомненно никого не было. Однако ведь я отчетливо слышал, что голос прозвучал совсем рядом. Тут снова стало слышно, что женщина зовет кого-то, а в ответ опять раздался детский голос. На этот раз ребенок весело смеялся. Затем я сразу понял, что происходит, когда увидел, что Роллинзон влез на самый верх стены моста (она была нам приблизительно по плечо) и смотрит вниз. Я сделал то же самое.
Когда я заглянул вниз под арку моста, то увидел именно то, что искал. На самой линии стоял маленький мальчик, лет трех. Каким-то образом он спустился сюда и теперь стоял, расставив свои маленькие ножки, на самых рельсах. Глядя по направлению подходившего поезда, малютка размахивал ручонками и что-то весело лепетал. Его-то голосок я и слышал.
Мне некогда было раздумывать, каким образом такой крошка пробрался сюда и понимает ли он, что идет поезд. Я почувствовал, что сердце мое сжалось от ужаса, и увидел, что Роллинзон спустился по стене и бежит к деревянной изгороди, отделяющей железнодорожный путь от дороги. Я слышал, как он вскрикнул и как в ту же минуту громко закричала женщина у домика. Она заметила, как побежал Роллинзон, и сразу догадалась, в чем дело. Я поспешил за Роллинзоном. Изгородь была довольно высокая, но между двумя нижними перекладинами был достаточный промежуток, и он проскользнул через него. Лишь только он сделал это, поезд дал свисток. Он уже огибал поворот у холма и со страшным шумом спускался в лощину. В эту минуту я был положительно вне себя. Ребенок обернулся к нам и смеялся, спокойно продолжая оставаться на рельсах. Перед нами было еще два препятствия, а именно: канава с зеленой тинистой водой и целая сеть телеграфных проводов. Рельсы, на которых стоял ребенок, находились футах в трех-четырех от канавы.
Раздумывать, как поступить, Роллинзону было некогда, но часто бывает, что это к лучшему. Именно так случилось и на этот раз. Роллинзон перепрыгнул через провода, держась за них левой рукой. Правую руку он протянул, чтобы схватить ребенка за воротник. В этот момент я увидел надвигающийся с грохотом и свистом локомотив… Роллинзон сильным движением дернул ребенка к себе.
Прошло еще три-четыре секунды, не менее. Все это время стоял оглушительный шум. Ребенок заплакал, сзади кричала мать, но все это терялось за грохотом, треском и сотрясением почвы от промчавшегося поезда. Гул этот продолжался еще одну ужасную минуту, а затем он затих. Ребенок и Роллинзон лежали вместе у проволочной сети, я только успел перепрыгнуть через канаву, а женщина пролезла в деревянную изгородь.
Это была очень скверная минута для всех нас. Женщина совсем обезумела и сама не знала, что ей делать: приласкать ли ребенка, спасенного от беды, или побранить его за то, что он попал в эту беду. Так и не решив, что ей выбрать, она одновременно и бранила, и ласкала его. Ребенок громко плакал, он был страшно перепуган. Роллинзон был бледен как полотно, а я ошеломлен и оглушен.
Мы поспешили выйти на дорогу. Роллинзону хотелось поскорее убраться с рельсов, да и мне тоже. Оба мы испытали такое ощущение, которое должно было надолго запомниться нам. Потом женщина начала рассказывать, все время пристально и изумленно глядя на Роллинзона. Это была очень миловидная, совсем молоденькая женщина. Казалось, что ей чрезвычайно трудно высказывать вслух свои мысли. Но мы все-таки узнали, что ее муж – железнодорожный кондуктор и что он часто проезжает по этому пути со своим поездом. Ребенок привык ожидать отцовский поезд, и ему позволялось смотреть на него сквозь деревянную изгородь, в то время как поезд проносился мимо. Раньше он никогда не отваживался выходить за изгородь, по крайней мере его матери ни разу не приходилось замечать этого. В этот раз он вышел на рельсы, а результат мы все видели сами.
Рассказав нам все это, она принялась плакать, потому что ее нервы были изрядно расстроены. Только в это время мы заметили, что наша компания состояла из пяти человек, а не из четырех, и что этот пятый очень похож на иностранца.
Это был тот самый господин в панаме, которого несколько минут тому назад я видел идущим по дороге. Уже темнело, и благодаря темноте и нашему общему возбуждению он присоединился к нам незамеченным. Он шел рядом с женщиной и, конечно, слышал все, что она нам рассказывала, но до сих пор он не сказал нам ни слова. Это был человек средних лет, крепко сложенный и очень суровый на вид, с серьезными глазами и бородой, в которой пробивалась седина. Лишь только я успел как следует рассмотреть его, как он обратился ко мне.
– Вашему другу, кажется, дурно? – сказал он. – Вам надо дать ему воды.
Не успел он договорить, как Роллинзон повис на моей руке.
– Поддержи меня, Браун, – слабым голосом произнес он, – у меня в глазах… темнеет, – и только я успел обхватить его рукой, как он действительно лишился чувств.
Женщина побежала в дом за водой.
– Не пугайтесь, – сказал господин в панаме, увидев, что я немного струсил, – ведь это просто обморок. Он придет в себя через несколько минут. Дайте-ка я отнесу его в дом.
Положив свою трость, он взял Роллинзона на руки и легко понес его к дому. По его указанию я побежал вперед и вынес наружу стул, тогда как женщина уже ожидала нас с водой. Господин в панаме посадил Роллинзона на стул и начал смачивать ему виски.
– Он смелый мальчик, – сказал он, – только немножко нервный. Откуда он?
– Мы из Берроу – из школы, если знаете. Мы были в Лейбурне и теперь возвращаемся этой дорогой.
– Понимаю. А как его зовут?
– Роллинзон.
Господин в панаме больше ничего не спросил, он молча и заботливо продолжал свое дело. Наконец он спросил у женщины, нет ли у нее в доме вина.
– Только бузинная настойка, сэр, – отвечала она. – Но ее у нас сколько угодно.
– Это отлично поможет, – сказал он. – На грейте-ка ее немножко, только поскорее.
Она ушла за вином. Минуту спустя, к моему большому удовольствию, Роллинзон открыл глаза. Первое лицо, которое он увидел, было лицо незнакомца, и, конечно, это очень смутило его, но когда он заметил меня, то быстро опомнился.
– Пожалуйста, не волнуйтесь и не торопитесь, – сказал господин в панаме. – Вот это вы должны выпить. Нет, нет, не маленькими глотками, пейте сразу.
Роллинзон послушно взял стакан. Наш новый знакомый наблюдал за ним, пока он пил, и улыбнулся, когда увидел, что на щеках моего приятеля появляется румянец.
– Ну, кажется, теперь все в порядке, – сказал мужчина. – Всему причиной был этот внезапный толчок. Сможете ли вы теперь дойти домой?
– Конечно, сэр, – отвечал Роллинзон, уже совсем пришедший в себя. – После такого лекарства я мог бы пройти и десять миль. С моей стороны было ужасно глупо упасть в обморок.
– Ну, за это, мой милый друг, никто вас не осудил бы. Вы действовали очень смело и показали удивительное присутствие духа.
Женщина тотчас же присоединилась к его словам, и Роллинзону стало не по себе.
– Время идет, – сказал он, сразу заторопившись, – а к половине девятого нам надо вернуться, не так ли, Браун?
– Да, – подтвердил я. – Пора трогаться в путь.
Мы пожелали им «доброй ночи» и отправились, а господин в панаме и женщина остались у двери дома и глядели нам вслед. Пройдя некоторое расстояние и оглянувшись назад, мы увидели уже только одну шляпу этого господина. Потом, когда и она скрылась из виду, Роллинзон заговорил.
– Ты ничего не рассказывай об этой истории, Браун. Я хочу сказать – в школе.
– Почему же? – спросил я.
– Потому что мне бы этого не хотелось. Будет так много разговоров и расспросов. Обещай мне.
В эту минуту я с удовольствием обещал бы ему все, что бы он ни попросил у меня, и, мне кажется, что и вы теперь уже достаточно узнали Роллинзона и понимаете, что он по натуре своей ненавидел всякие толки по поводу чего-либо, сделанного им самим. Я дал ему слово, и мы поспешно продолжили наш путь.
Но ряд замечательных приключений этого вечера еще не закончился. На некоторое время Роллинзон погрузился в молчание. Я, конечно, объяснял это себе тем, что он находится под впечатлением от пережитого приключения, но вот он снова заговорил:
– Я хочу тебе рассказать одну вещь, Браун.
– Да? Что же именно?
– Это касается лично меня, и это очень дурная вещь. Он смотрел и говорил так серьезно, так трагично, что я встревожился. Но не успел я задать ему вопрос, как он уже продолжал, торопливо и горячо:
– Я давно уже хотел это рассказать тебе, с тех самых пор, как мы лучше узнали друг друга, но все как-то не удавалось. Я хотел сделать это еще тогда, когда ты пригласил меня к себе в Гекстэбль, потом в каждый из тех дней, что мы прожили там, и, наконец, теперь, когда мы собирались устроиться с тобой в одной комнате. Я сам не знаю толком, почему я этого не сделал, быть может… быть может, потому, что я боялся, как бы нам не разойтись из-за этого.
В это время мы стояли на повороте дороги, которая должна была привести нас к школе. В одном месте у изгороди была приступочка, к ней-то я и направился.
– Не лучше ли нам поговорить здесь, – сказал я. – Минут пять мы можем уделить этому. Неужели ты думаешь, что что-нибудь может заставить нас разойтись?
– Не знаю, право… Но с некоторыми из мальчиков – наверняка. Ты ведь сам знаешь, каковы они у нас в Берроу. Я ни за что на свете не рассказал бы этого никому, кроме тебя. Если бы это вышло наружу, я не остался бы в школе ни одного дня.
– Неужели? Что же это такое, наконец, раз ты уже решился рассказать мне?
– Да, тебе я должен сказать это. Только как бы оно тебе ни показалось, никому другому ты не должен и словом заикнуться.
Видя, как он серьезен, я обещал, что не скажу никому. Тогда Роллинзон почти шепотом поведал мне свою тайну.
Он говорил недолго, а когда закончил, то с тревогой ждал, что я скажу в ответ. Теперь мне кажется, что только что пережитое нами приключение с поездом и было причиной того, что он заговорил об этом со мной в тот вечер. Оно явно взволновало, возбудило его и даже настроило на немного истерический лад. Так или иначе, я был доволен, что он сказал мне все, и жалел, что он не сделал этого раньше.
– И это все? – спросил я.
– Да.
– Хорошо, даю тебе слово! И ты воображал, что из-за такого пустяка мы с тобой можем разойтись?
– Да. Я боялся, что так будет.
– Так дай уж и мне сказать теперь откровенно, что я думаю о тебе. Ты был глуп, как осел, настоящий Осел, с самой большой буквы! А теперь идем в Берроу.