bannerbannerbanner
Фотография из Люцерна

Уильям Байер
Фотография из Люцерна

Полная версия

– Согласна. Но не за деньги. Я хочу бартер. Я буду роковой женщиной, стриптизершей, кем хочешь. А ты за это станешь режиссером моего нового спектакля, «Монолог».

Мы чокаемся бокалами.

– Принято!

Я приехала в Сан-Франциско на встречу с Грейс Ви, мы устроились в тихом ресторанчике. По мнению Грейс, именно в таких заведениях дамы из высших слоев общества, собравшись вместе, обсуждают за обедом очередной благотворительный проект. Как по мне, это место хорошо только для очень пожилых леди: бордовые скатерти, выбор диетических блюд в меню, сэндвичи с зеленью и омлет из белка.

В колледже мы не особенно общались, но Грейс всегда была мне симпатична. И сейчас, после более чем десятилетнего перерыва, я удивляюсь ее резкой реакции на «тех, кто правит городом», – состоятельных женщин, которые покровительствуют культуре Сан-Франциско и превращают его в город мирового уровня.

– Мне так нравится то, что ты делаешь, – говорит она, – так что я готова помочь чем только могу.

После обеда мы неторопливо идем в сторону ее дома. Снаружи он именно такой, как я представляла: фасад, который горделиво заявляет о значимости своих владельцев.

– Иногда я его стыжусь, – признается Грейс.

Мы обе рассматриваем дом: подъездная дорожка полукругом, высокая парадная дверь, два симметричных крыла и даже герб над входом.

– Но Сайласу нравится, помогает чувствовать себя уверенно в окружении богатеньких соседей. Они все сплошь что-нибудь коллекционируют и вечно рассказывают друг другу, какие они умные и успешные и что их тесный мирок – просто-таки центр вселенной. – Грейс качает головой. – Я пыталась отговорить его от покупки, но он сказал: «Когда вкладываешь чертову уйму денег в недвижимость и перебираешься сюда из Кремниевой Долины, нужно показать этому городу, кто ты есть. Жить в лучшем районе. Завязать дружбу с самыми влиятельными соседми». – Она пожимает плечами. – Я понимаю, конечно, но все же…

Грейс ведет меня в бальный зал: высоченный потолок, наборный паркетный пол, лепнина, светлые отделанные деревянными панелями стены. У меня слабеют ноги.

– Боже, великолепно! И даже стулья есть!

В зале вдоль стен – именно так я собиралась рассадить зрителей во время спектакля – стоит около сотни деревянных стульев с обивкой из бело-золотистой ткани.

– Они шли в комплекте с домом, – говорит Грейс. – Мы не планируем закатывать грандиозные балы, так что хотим превратить это помещение в спортивный зал. Но пока все в прежнем виде – используй его на полную катушку.

– Ты что-то говорила насчет публики?

– Думаю, человек сто придут. Мы разошлем пригласительные на бумаге с тиснением, примерно в таком духе: «Миссис Z сердечно приглашает вас посетить музыкальный вечер и последующий прием». – Грейс смотрит на меня. – Сколько ты обычно берешь за билет?

– Пятьдесят долларов.

– А если двести пятьдесят? Эта публика регулярно столько платит за кресло в опере. Чем дороже им что-то обходится, тем больше они это ценят.

Двести пятьдесят долларов! Слишком много для моих обычных зрителей. А потом я думаю: почему нет? Постановка состоится только один раз. Бальный зал в особняке, и в качестве зрителей – реальные прототипы моей миссис Z.

– Конечно, пусть будет двести пятьдесят.

Грейс приходит в восторг.

– Это покроет все издержки: печать приглашений, оплату парковщиков, шампанское, официантов. Пусть запомнят! Думаю, надо назначить представление на вечер четверга – традиционный день для таких мероприятий.

– Может, ты еще подумаешь? – пытаюсь я охладить ее пыл. – Как бы это не навредило вашей репутации.

– Ну, тут два варианта. Либо эта публика навечно прекратит общение со мной и Сайласом, либо мы станем новыми звездами Сан-Франциско: «интеллигентная молодая пара с большим домом и великолепным воспитанием; именно то, что требовалось, чтобы разбавить наше старое чопорное общество». Поверь, Тесс, меня устроят оба варианта.

В вестибюле моего дома Кларенс разговаривает с двумя мужчинами. Они держатся очень серьезно, Кларенс тоже растерял свою обычную бодрую манеру. Может, какая-то официальная проверка?

Они уходят, пока я дожидаюсь нашего нелепого лифта. Кларенс неподвижно стоит в центре вестибюля.

– Что-то не так?

Он смотрит на меня, словно собираясь с мыслями.

– А, Тесс. Привет. Я не видел, как ты вошла.

– Ты чем-то расстроен?

– Эти парни – детективы. Они спрашивали про Шанталь, сказали, что она убита.

Я прижимаю ладонь ко рту.

– Оказывается, три недели назад ее нашли в багажнике угнанного автомобиля, припаркованного в аэропорту Окленда. Обнаженную. Тело уже разложилось. Труп не могли идентифицировать до вчерашнего дня, пока недалеко от порта не обнаружили разбитый затопленный мотоцикл. Вытащили его и нашли водительское удостоверение Шанталь. Сравнили фотографию на правах с трупом. Потом выяснили адрес. – Кларенс качает головой. – Задавали кучу вопросов про ее занятия, друзей… Когда я сказал, что она доминатрикс, потребовали список клиентов. Черт, да будто я их знаю! Здесь постоянно ходят люди, и у нас нет камер наблюдения. Я предпочитаю не лезть в дела жильцов.

Я потрясена. Мы встречаемся взглядами, и я подхожу обнять Кларенса.

– Господи, кошмар какой-то. Как оказалась, я встречалась с ней в спортивном зале. Мы не были близко знакомы, но она мне нравилась. Просто не верится… Мы с Джошем совсем недавно о ней вспоминали, и он показал мне ее портрет. Она там такая живая, словно еще немного – и выйдет из рамы.

– Копы считают, что это мог сделать клиент, – повторяет Кларенс.

– Ты тоже так думаешь? – спрашиваю я.

Он пожимает плечами.

– Чем я могу помочь, Кларенс?

– Да чем тут поможешь? Она съехала пять недель назад. С тех пор я ее не видел и ничего о ней не слышал. Шанталь всегда была очень приветливой, улыбалась, здоровалась. Господи, у кого рука поднялась? Почему?

У него на глазах слезы. Я чувствую, что тоже сейчас заплачу. Мари, темноволосая девушка из школы боевых искусств; Шанталь, «Королева мечей» художника Джоша; Шанталь Дефорж, доминатрикс, которая жила в лофте, ставшем теперь моим. В тот раз за чашкой кофе она так спокойно говорила про боль, и она причиняла ее другим, занимаясь своим ремеслом там, где я теперь занимаюсь своим.

Глава 5

Вена, Австрия. Конец февраля 1913 года.

Ясный морозный день.

Тот же молодой человек сидит за столиком в той же кофейне, чего-то ждет и нетерпеливо поглядывает на дверь. Когда входит Лу, он подскакивает, вытягивается и будто вот-вот щелкнет каблуками.

– Фрау Саломе! Спасибо, что пришли.

– Вы можете звать меня фрау Лу. Почти все обращаются ко мне именно так.

– Спасибо!

Лу садится.

– Пожалуйста, не надо подобострастия. – Юноша кивает. – Я получила письмо. Рада, что вы приняли мой совет и посетили кое-какие из галерей.

– Разумеется, я вас послушал.

– Оставьте. Это было просто предложение.

– Вы сказали, что это условие. Или я повинуюсь – или следующей встречи не будет.

– Ох, я и забыла, как с вами трудно. Ну, так что вы думаете?

– О картинах?

– Разумеется, о картинах! Не ерничайте, прошу вас!

– Мое честное мнение?

– Само собой.

Молодой человек внимательно смотрит на Лу с легкой улыбкой: она хочет откровенного разговора? Что ж, он примет вызов. Не станет яростно спорить, как обычно, нет, – просто покажет ей, что у него тоже есть своя позиция.

– По правде говоря, мне не понравилось. А если еще честнее, меня воротит от такого искусства.

– Забавно. И отчего же?

– Разложение. Излишняя чувственность, даже непристойность. Подчеркнутое уродство. Особенно у Кокошки. Он не представляет, во имя чего существует искусство.

– И во имя чего же?

– Ну… Я хочу сказать… – Он снова начинает заикаться. – Н-не понимаю в-вопрос. Почему вы спрашиваете меня, художника?

– Потому что хочу дойти до основы, – поясняет Лу. – Что есть искусство? Каково его назначение? Как можно разделить картины и их создателей? Вам нравится Вагнер?

– Я его боготворю!

– И, конечно, вы задавались вопросом, чем вызваны ваши чувства?

– Совершенно трансцендентное чувство, когда звучит его музыка. Однако при чем здесь Вагнер? Вы сравниваете Вагнера и Кокошку?

Лу качает головой:

– Конечно нет, но в произведениях Кокошки есть нечто особенное. Как и все великие творцы, он выражает себя особенным образом. Как Вагнер, который не похож ни на какого другого композитора, узнаваем. Так и Кокошка. Его работы не похожи на картины других художников. Это же касается полотен Шиле и Климта.

– Эти, по крайней мере, умеют рисовать! Хотя мне отвратительно то, что они изображают!

– А если обойтись без слов вроде «воротит» и «отвратительно»?

– Возможно, я плохо объясняю. В их работах – распад и тлен. Даже когда они пытаются изображать нечто жизнеутверждающее, работы уродливы, поскольку касаются мерзких вещей. Голые, искаженные судорогой тела! Скрученные конечности! Я сделал то, о чем вы просили: я сходил на их выставки. А потом отправился в Императорский музей истории искусств – успокоить нервы и очистить зрение. По сравнению с тем, что выставлено в музее, экспонаты этих «прогрессивных» галерей – просто мусор.

– Ну, у вас явно сформировалось определенное мнение. Как и у меня. Я смотрю на ваши акварели и вижу, что художник отображает не суть предмета, а его поверхность. Церкви, домики, мостовые… Рисовано тысячи раз!.. В этом нет, разумеется, ничего плохого – но какое это имеет отношение к сути вещей? А современные художники исследуют именно ее. Появление в нашей жизни фотографии заставляет художников смотреть глубже. Я убеждена: искусство двадцатого века будет базироваться именно на таком видении. Художники увлекут нас в глубины подсознательного, откроют новые пути. Психоанализ, который я сейчас изучаю, – как раз попытка такого взгляда внутрь, чтобы понять побуждения, делающие нас теми, кто мы есть. Что скрывается за нашими фантазиями? Какие внутренние конфликты выводят нас из равновесия? А ведь они порой могут причинить реальный вред. Великие художники современности тоже хотят это понять.

 

Молодой человек широко улыбается:

– Вам нравится наш разговор?

– О, да! Обожаю разговоры об идеях!

– Да, и я.

– Так что, хотя мы не сходимся в оценке отдельных художников, это нас объединяет, верно?

Лу демонстративно морщится, услышав такое предположение.

– Вы ведь знали Ницше. – Юноша не спрашивает – утверждает. Лу настороженно кивает. – Не обижайтесь. Всем известно, что вы были знакомы. И та фотография…

Она вздрагивает.

– Прошу вас, давайте сменим тему! За прошедшие тридцать лет я чего только не наслушалась! Особенно в свете того, что Фриц позже написал: «Когда собираешься к женщине, не забывай кнут». – Она фыркает.

– Да, я очень хорошо вас понимаю. Но Ницше вызывает у меня такое же благоговение, как Вагнер. Я знаю, что у них были сложные отношения, читал в вашей книге о Ницше. – Молодой человек пристально смотрит на Лу. – Я раздобыл себе экземпляр, и после нашей встречи перечитал дважды; уверен, что еще не раз прочту. Книга вроде бы о Ницше, однако про ее автора тоже многое становится понятно.

Как и во время предыдущей встречи, Лу начинает испытывать неловкость. Какая-то дорога с односторонним движением: он столько обо мне знает, а я о нем – ничего.

Собеседник будто не замечает ее дискомфорта.

– Вагнер, Ницше – это великие люди. Величайшие за последнее столетие.

– Безусловно, Вагнер великий композитор, а Ницше – великий мыслитель. Тем не менее, я не назвала бы их «величайшими людьми». С человеческой точки зрения, они глубоко порочны.

– Гениев нельзя судить обычными мерками. Они вправе жить так, как им нравится, они сами создают правила.

Вот теперь Лу раздражена. Какой неприятный юнец! Однако настойчивый, вот уж в чем не откажешь.

– Боюсь, что не могу с вами согласиться, – говорит она. – Вы рассуждаете так же, как сам Ницше. Поверьте, порой он был совершенно омерзителен. – Лу издает короткий смешок. – Вы идете на оперу Вагнера и мечтаете: «Вот если бы мне познакомиться с этим великим композитором, поговорить с ним». А я ведь его знала, как и многих других. Допустим, вы познакомились. И что вы увидите? Что он нескладный, что у него плохие зубы, что он не умеет вести себя за столом. Вечно перебивает, а уж если беседа хотя бы на миг ушла в сторону от обсуждения его гениальности и его достижений, сразу начинает скучать, отвлекаться и закатывать истерики. Вы просто не представляете!

Ее собеседник опускает глаза.

– Простите. Мне не следовало начинать разговор о Ницше. Я настолько восхищаюсь этими людьми, что совершенно забываю, что они оба, возможно, были неприятны в личном общении. Вы хорошо знали Ницше, пережили по его вине много страданий. Разумеется, ваши впечатления куда более важны, чем мои юношеские восторги.

– Прошу вас. Все эти разговоры о том, что я пережила или не пережила по чьей бы то ни было вине, – ни к чему. Я познакомилась с Вагнером незадолго до его смерти, когда приехала в Баварию на премьеру «Парсифаля». – Лу улыбается. – А, вы поражены! Находиться там, слушать невероятную музыку – это было великолепно! Я познакомилась с четой Вагнеров, побывала на их вилле «Ванфрид». Так вот, Вагнер оставил впечатление абсолютного эгоиста, всецело сосредоточенного на осознании собственной гениальности. Поэтому фраза «великий человек» действует мне на нервы. В молодости я относилась к ним обоим куда более восторженно. Сейчас – нет. Кстати, и в наши дни живет несколько людей, чьи работы и идеи, вероятно, окажут влияние на человечество. И один из них восхищает меня сильнее всего.

– Вы говорите о профессоре Фрейде.

Лу кивает.

– Я рассказывала ему о вас, о том, что вы следили за мной. И попросила совета, стоит ли мне еще раз с вами встречаться. – Пристальный взгляд глаза в глаза. – Хотите знать, что он сказал?

– Очень!

– Он посоветовал поговорить с вами еще раз. Сказал, что вы несомненно ощущаете некую связь со мной, одностороннюю, разумеется, и что мне на будущее – когда я начну практиковать психоанализ – полезно изучить, к чему могут приводить такие односторонние связи.

Молодой человек в замешательстве отводит взгляд.

– Доктор Фрейд называет это «перенос»: отношения, которые неизбежно возникают между психоаналитиком и пациентом, когда тот заново проживает тесные связи, которые были у него в детстве. Профессор напомнил мне, что я еще не готова принимать пациентов, однако несколько встреч с вами, возможно, пойдут на пользу, если я буду обдумывать их с точки зрения психоанализа.

Молодой человек явно разнервничался:

– Не могу сказать, что в восторге. Вы рассматриваете наши встречи только с профессиональной точки зрения?

– Вы обиделись.

– На минуту мне показалось, что мы говорим об идеях…

– Я вам как раз и говорю об идее! У вас для слежки за мной были собственные соображения – вы знали, кто я, знали, с кем я была знакома много лет назад. Вы восхищаетесь этими людьми, и поэтому беседа со мной показалась вам полезной. Но, видите ли, жизнь – это улица с двусторонним движением. Почему же вы не подумали о том, что я тоже захочу что-либо извлечь из наших бесед? Или вы настолько самовлюблены, что мои мотивы вам безразличны? Вы полагали, что такой привлекательный молодой человек, с таким обаянием и с таким самообладанием, заинтересует пожилую замужнюю женщину, – такую, как я?

Снова взгляд в пол. Покаянное:

– Вы снова поставили меня на место…

– Опять манера побитой собаки! Прекратите, вам не идет! Разве я веду себя неуважительно? Сижу с вами за чашкой кофе – а могла бы провести время со старыми друзьями. Рабская покорность – всего лишь маска для плохо спрятанной нелепой уверенности, что, раз вам известны кое-какие детали моего прошлого, то между нами уже есть какая-то связь. Вы для меня – чистый лист. Ваши акварели ничего о вас не говорят. И я вовсе не перехожу на личности. Мне всегда трудно общаться с такими людьми. Нет, я вовсе не ожидаю, что передо мной распахнут душу. Это тоже чересчур. Но, чтобы отношения были интересны обоим, каждый должен что-то брать и что-то давать. Так что, если вы желаете еще раз встретиться, вам придется стать более открытым. Тогда, возможно, эти встречи станут интересны и для меня. А сейчас мы просто два человека разного возраста, которые зачем-то сидят в кафе и делают вид, что ведут беседу. – Она поднимается. – В любом случае, мне пора. Закажите себе еще кофе, счет я оплачу. И, пожалуйста, прежде чем снова писать мне, подумайте о том, что я сказала.

Она уходит, а молодой человек понуро сидит за столом.

Однако через некоторое время его лицо озаряется улыбкой. Мне уделила внимание знаменитая влиятельная дама. В следующий раз надо показать ей, с кем она имеет дело!

Глава 6

Джош наконец-то отвечает на мое сообщение, говорит, что следователи только что закончили его допрашивать.

– Кларенс сдал меня им, не рад я этому конечно.

Он принимает приглашение и поднимается ко мне – я протягиваю ему бокал каберне. Джош плюхается на диван, я присаживаюсь рядом.

– Копам плевать, – горько говорит он. – Видно по лицам. В Окленде каждую неделю кого-то убивают. Для них Шанталь – просто еще одно дело, которое может быть никогда и не будет раскрыто.

– Кларенс сказал, что ее права были спрятаны в мотоцикле.

– Да, в ящике для багажа, под резиновым ковриком. Если бы не нашли, Шанталь осталась бы трупом неизвестной в угнанной машине. А она так любила свой байк… Дорогущий.

Пауза.

– Детектив, который более молодой, Рамос, заявил: «При такой работе, как у пострадавшей, случается всякое. Профессиональный риск». Хотелось дать ему в рожу.

Я мягко касаюсь его руки.

– Хорошо, что удержался. А как думала сама Шанталь? Она считала, что рискует?

– Да нет. Говорила, что ей нравится доминировать – это позволяет держать ситуацию под контролем. Что работа в офисе – не для нее. Детективы интересовались родственниками, но она о них почти никогда не упоминала. Я им так и сказал.

Я спрашиваю, показал ли он полицейским «Королеву мечей».

– Нет, черт возьми! Обойдутся! После того, что ляпнул Рамос.

– А она когда-нибудь упоминала, что боится кого-либо из клиентов?

– Копы тоже об этом спросили. Судя по тому, как она съехала: в момент все распродала и смылась, – что-то ее напугало. Может, и клиент. Но я ничего не знаю, так копам и сказал.

Я проговариваю свои чувства на встрече с доктором Мод:

– Сначала было просто любопытно. Особенно когда я поняла, что мы с Шанталь знакомы. А теперь это своего рода одержимость: я чувствую, что наши жизни связаны. И еще – меня потрясла «Королева мечей». Поза властная, но чувствуется глубокая уязвимость. И сам этот образ – сильной женщины. Вы видели мой спектакль о Веймарской республике; там у героини тот же типаж.

Доктор Мод внимательно смотрит на меня.

– Меня вот что смущает, Тесс. Почему вы решили оставить клетку и крест, когда управляющий предложил их убрать?

– Потому что это инвентарь профессиональной доминатрикс. Очарование экзотики. Я подумала, что жить среди таких вещей, должно быть, забавно. Я же не знала, что они принадлежат моей приятельнице Мари.

– Полагаю, здесь кое-что еще. То, что вы пока не осознали.

– Что, например?

– Вот и подумайте. А потом обсудим.

Я раздумываю над сказанным.

– Госпожа – это тоже архетип; жестокая женщина. А Джош изобразил ее как Королеву мечей из колоды таро. Я работаю с архетипами: моя веймарская певица, сексапильная кошечка в «Черных зеркалах», дама из высшего света, миссис Z, нуарная леди, которую мне предлагает сыграть Рекс. Это все грани одного архетипа, верно? – Улыбаюсь собеседнице: – Сегодня у нас больше анализ по Юнгу.

– Я не специализируюсь на методе Юнга, но мне всегда были близки его идеи архетипов. Впрочем, сейчас я говорю о другом. Простите мою настойчивость: я считаю, что вы можете сами проанализировать и осмыслить свою фиксацию на этой женщине. Не думаю, что дело просто в странном совпадении. Есть что-то внутри вас, Тесс. Вы создаете свои представления на материале собственной жизни. Думаю, когда вы увидели оставленный Шанталь инвентарь, то решили сохранить его, поскольку где-то в глубине души сочли, что когда-нибудь используете его в своих постановках.

– Думаете, я такой эксплуататор?

– Это не эксплуатация, использовать то, что встречается вам на пути. В любом случае, судить – не мое дело. Мы обе хотим найти истину – истину с психологической точки зрения. Мне нравится, что вы опираетесь на пережитое и используете это в своей работе. Полагаю, что вы сделаете постановку и о Шанталь – как только разберетесь со своими ощущениями.

После сеанса я мчусь в школу боевых искусств и луплю грушу – пинаю, бью, наношу удары коленями.

Закончив и переодевшись, я иду в кабинет Курта Фогеля, владельца и главного тренера школы. Он бывший чемпион по тайскому боксу. Немецкий акцент, бритая блестящая голова, зеленые глаза только усугубляют его природное обаяние. Спрашиваю, слышал ли он про Мари.

Курт тяжело кивает.

– Прочитал в новостях. Ужасно. Она была настоящим бойцом, так что наверняка нападавший застал ее врасплох. Если бы нападение было честным, она дала бы негодяю отпор.

Я смотрю на него.

Ну почему, почему для него любое событие – поединок?

Он застывает.

– Тренируйся усерднее, Тесс. Учись драться. И каждый раз сообщай мне, что пришла. Если подходящего спарринг-партнера не будет, я сам встану с тобой.

Позднее, уже дома, я обдумываю сеанс с Мод. Она права. Я своего рода старьевщик: беру куски и кусочки, осколки своей и чужой жизни, собираю – и леплю из них истории. Это мой способ понять себя и окружающий мир.

Однако кое в чем доктор ошибается: когда я увидела клетку и крест, то далеко не сразу подумала о том, чтобы использовать их в своей будущей постановке. Хотя признаю – вполне возможно, на подсознательном уровне я примеряла, как их можно включить в сценарий.

Пожалуй, причина моей теперешней зацикленности на Шанталь – не архетип, который она отыгрывала, а наше с ней реальное знакомство. И ее странное поведение. И то, как ужасно все для нее закончилось. Но настоящего финала у этой истории пока нет. Ничего еще не выяснили, загадка так и остается загадкой.

Звонит Джош и зовет вечером выбраться из дома.

– Первая пятница месяца, Ночь музеев, – напоминает он. – Пойдем?

Мы встречаемся внизу. На Джоше все та же шапочка, джинсы и линялая бело-голубая футболка с надписью «Окленд». На мне – черный топ и шорты. Мы вместе с толпой неспешно идем по Бульвару, сворачиваем на Телеграф-авеню, а потом заходим в бар и заказываем коктейль из водки и грейпфрутового фреша.

 

Мне нравится здесь, в самом сердце Окленда. В узком длинном зале пьют, болтают, смеются люди всех возрастов. На стенах причудливые надписи, какие-то чучела рептилий и куча всякой вычурной дребедени – все это и отталкивает, и привлекает – может, потому, что противоположно минималистской эстетике, к которой я привыкла.

– Мне нравится все это вуду на стенах, – говорю Джошу.

Но музыка так гремит, что он делает знак рукой, что ничего не слышит, и я наклоняюсь к самому его уху.

– Да, словно попадаешь внутрь трехмерной инсталляции, – кричит он в ответ. – У создателей этого интерьера была явная боязнь пустоты – ценофобия.

Искусствоведческий термин в устах Джоша звучит странно. Хотя… что я на самом деле о нем знаю? Сам он из себя изображает этакого грубоватого парня, но, думаю, он куда сложнее, чем хочет показать.

Мы снова выходим на Телеграф-авеню, и Джош поворачивается ко мне.

– Там, в баре, ты так на меня посмотрела…

– Да? И как?

– Когда я сказал про ценофобию – гадала, где я умных слов нахватался.

– Судя по всему, у тебя ученная степень?

Он смеется.

– Проучился два года в Калифорнийском колледже искусств, потом бросил. Не хотел быть учителем рисования, поэтому не видел смысла убиваться ради диплома. Так что я практически самоучка. Если меня что-то интересует, я в это углубляюсь. Шанталь была такой же. Говорила, что училась в университете Сан-Франциско, сразу на психологии и германистике, но когда умерли родители, решила уйти. Поехала в Вену, там познакомилась с опытной доминатрикс, пару лет брала у нее уроки, а затем вернулась сюда и открыла собственное дело.

Мы бредем в сторону Двадцать первой улицы, где расположены сразу несколько галерей. Гуляющих здесь уже меньше, зато рестораны и кафе переполнены молодежью. Посетители пьют, едят, кого-то уже тошнит. Из-за ночи музеев центр Окленда, где с наступлением темноты обычно становится опасно, сейчас полон жизни.

Джош кивает на стаю серо-голубых крупных птиц, рассевшихся на ветке дерева.

– Ночные цапли. Говорят, из порта их прогнали чайки. Они любят фонари, здания и людей, так что центр города пришелся им по вкусу. Гнездятся на деревьях юкка. Мне они скорее нравятся, но большинству – нет. Они производят дерьмо в немыслимом количестве.

– У птиц это называется гуано.

Он хохочет.

– Ну, как ни назови…

Разговор идет так хорошо, что я снова пытаюсь распросить его про Шанталь.

– Встроенные книжные полки в моем лофте – это она заказала?

Джош напрягается.

– Забавно, что ты спросила именно о них – их тоже я делал. У Шанталь была чертова куча книг.

– И все ушло на распродаже?

– Насколько я слышал, тематическая коллекция – да. Но у нее было множество книг не по специальности – хорошие серьезные книги. Думаю, она продала их местным букинистам.

На улицах – толпы: все желают приобщиться к искусству. Две соревнующиеся группы уличных музыкантов играют по обе стороны проезжей части, создавая странную какофонию. Рэпер, стоя на платформе грузовика, вымучивает из себя несуразные строки, а обдолбанная, анорексичного вида девица со спутанными светлыми длинными волосами устроилась в заколоченных дверях магазина и бессмысленно дергает струны контрабаса.

Мы заходим в одну из галерей: внутри такое скопление посетителей, что картин почти не видно. Джош протягивает мне руку и помогает пробраться ближе к стене. Он внимательно изучает картины, а я – его. То, с каким уважением он рассматривает каждую работу, впечатляет.

– Что-нибудь понравилось? – спрашиваю я, когда мы выходим на улицу.

– Ага. Триптих. И цена приемлемая. Не то чтобы я собирался купить: у меня собственные работы девать некуда.

Насчет триптиха я согласна. Единственная приличная работа на выставке.

У него наметанный глаз, приходит мне в голову.

Галерея, затем другая, третья, десятая… В глазах рябит от картин, скульптур, инсталляций. В гараже на Двадцать пятой мы попадаем на перформанс: группа молодых актеров в черных водолазках – что демонстрирует их принадлежность к сообществу «Да пошло оно всё!» – сидя за круглым столом лакомятся побегами спаржи и с псевдосерьезными лицами декламируют анархистские лозунги. Это нелепо и смешно, – однако меня больше интригует внимание зрителей, нежели само представление.

Шепчу Джошу:

– Вот из-за таких у моего дела плохая репутация.

Он поглощен происходящим и не реагирует.

Я недоумеваю. Ему нравится?

Толпа несет нас в сторону Бульвара, и я интересуюсь, принимал ли он участие в протестном движении «Освободи Окленд».

Джош качает головой.

– Я поддерживаю их цели, но в их лагере было полно карманников и наркоманов. А поскольку я здесь живу, желания пакостить в собственном доме у меня не возникало. – Он ухмыляется. – И да, в душе я анархист.

Похоже, он читает мои мысли.

Мы находим свободный столик на веранде кафе, садимся и заказываем кофе.

– Понравилось? – спрашивает он.

– Забавно.

– Но работы в основном халтурные, да?

– Ну это как обычно.

– Не поворачивайся, – вдруг говорит он, – на той стороне улицы Кларенс. Увидит нас, сразу привяжется. А мы этого не хотим, да?

– Я иногда встречаю его во время пробежки. Забавно, но на улице он почему-то делает вид, что меня не узнает. Ходит, будто крадется. И почти не моргает.

– Да, я тоже это заметил.

– А когда мы разговариваем, он вечно хихикает. С тобой тоже так?

– Да, и со мной. Понятия не имею, с чего. По утрам он стоит за конторкой консьержа и широко всем улыбается, а через пару часов роется в помойке на задворках улицы. Однажды я выходил совсем рано и увидел, как он копается в мусорных баках. Тогда я завопил во все горло приветствие. Он поднял голову и скорчил кислую гримасу: «Да, Джош, привет». Словно два совсем разных человека.

– Ну, со мной он всегда мил, – замечаю я.

– Да и со мной, в общем-то. Однако «кто знает, какое зло таится в людских сердцах?»

– «Об этом знает только тень». Верно?

– Именно.

Джош явно приходит в восторг, что я опознала строчку из старой радиопостановки Уолтера Гибсона.

Мы смеемся, а потом Джош говорит уже серьезно:

– Странно, что у тебя никого нет.

– И что? Я совсем недавно закончила отношение. Мне и так хорошо.

Я ловлю его пристальный взгляд и решаю сменить тему. На всякий случай.

– Можно я еще спрошу тебя про Шанталь? – При упоминании ее имени он снова напрягается. – Ты говорил, что никто из друзей не знает ее настоящего имени.

– Может, и говорил.

– То есть, ты знаком с ее друзьями?

Он кивает. Я внимательно смотрю на него. У Джоша такой же внимательный настороженный взгляд, как в тот раз, когда мы впервые столкнулись в лифте, что несколько странно, ведь еще пару минут назад он по собственной инициативе рассказывал о том, как Шанталь училась в колледже и потом у доминатрикс в Вене.

Все-таки интересно, как далеко он позволит мне зайти с вопросами. Я признаюсь:

– Мне бы хотелось встретиться с ее друзьями.

– А от меня ты чего хочешь?

– Познакомишь меня? Или хотя бы расскажешь, кто они?

– Допустим, расскажу. А что потом?

– Понятия не имею. Слушай, я вижу, ты не в восторге. Но ты же сам показал мне «Королеву мечей»… И что-то во мне щелкнула. Я хочу понять. Может, это оттого, что мы были знакомы, а теперь я живу и работаю там, где прежде жила и работала она. Кто она, Мари или Шанталь? Мне надо выяснить все, что можно, узнать, какой она была. Твой портрет многое объяснил мне, но я знаю, что есть что-то еще. И да, я бы хотела встретиться с ее друзьями и послушать то, что они скажут. Если это тебя злит, – просто скажи, и я отстану.

Некоторое время Джош молча смотрит на меня, словно пытаясь понять насколько искренне я говорю.

– Начни с Рыси, – говорит он. – Это еще одна госпожа. Некоторое время они работали вместе, и хотя потом Шанталь сняла пентхаус и ушла в свободное плавание, они остались подругами.

– А как мне ее разыскать?

Он хмыкает.

– Ну, для такой шустрой девочки, как ты, это несложно. – Он достает бумажник, бросает на стол банкноту и поднимается. – Сегодня автобусы ходят до полуночи, пойдем, я тебя провожу.

– А сам ты домой не пойдешь?

– Еще погуляю. Не обижайся, Тесс.

На прощание он коротко обнимает меня.

– До встречи.

И шагает в сторону галерей.

Что с ним? Это все очень странно. Сначала сам завел разговор, а потом будто застыл и отвечал односложно. Ладно, не буду нервничать. Назвал имя подруги Шанталь, и отлично. Осознанно или нет, Джош дал мне еще одну подсказку: ее книги приобрел местный букинист.

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18 
Рейтинг@Mail.ru