Уилл Хилл
После пожара
До
Эймос – единственный, кому разрешается выходить во Внешний мир. По пятницам он с утра уезжает на красном пикапе, оставшемся после Исхода Дезры, и возвращается пять-шесть часов спустя с полным кузовом фруктов, муки, солярки, бобов, макарон и тяжелых мешков с семенами. Эймос не Центурион, однако он был призван на Истинный путь одновременно с Пророком, поэтому доставка припасов – необходимое зло, как говорит Хорайзен, – поручена именно ему: Господь сказал отцу Джону, что Эймос лучше прочих сумеет устоять перед соблазнами греховного мира за стенами Базы.
Сам отец Джон выезжать не может – прислужники Змея убьют его при первой же возможности, – однако Внешний мир таит опасность для всех Легионеров, даже самых преданных; он развращает и портит, его тьма просачивается даже в самое невинное сердце. Поэтому, пока мои Братья и Сестры занимаются разгрузкой припасов, отец Джон непременно ведет Эймоса в часовню, чтобы очистить его от скверны, благословить и удостовериться, что тот по-прежнему следует Истинным путем.
Эймос пришел в пустыню много лет назад вместе с Пророком. Он любит повторять, что во Внешнем мире не нашел ничего, кроме отчаяния. Много раз – даже не припомню сколько – он говорил мне, что отец Джон спас его душу от некоего проклятья и что теперь он не задумываясь отдаст за Пророка жизнь. А я всегда говорю: надеюсь, этого не потребуется.
Сегодняшняя пятница ничем не отличалась от предыдущих. После завтрака все помахали на прощание Эймосу и приступили к своим обязанностям: занялись нескончаемыми делами, благодаря чему жизнь на Базе течет гладко и все члены нашей большой семьи здоровы и счастливы. В этот день я трудилась вместе с Хани на пустыре за восточными грядками: мы выворачивали из неподатливой, твердой земли тяжелые камни и оттаскивали их в кучу позади часовни. Работа не из легких, я жутко устала и взмокла от пота. Из-за этого я плохо соображаю и, хотя небо уже начало темнеть, замечаю отсутствие Эймоса только по пути к себе в комнату, когда Нейт вслух задается вопросом, что могло его так задержать.
На какое-то время повисает тишина. Большинство Братьев и Сестер собрались во дворе, как обычно в конце рабочего дня, перед тем как звон колокола созовет всех на ужин. Многие хмурятся и беспокойно поглядывают на главные ворота.
– Уже седьмой час, – произносит Беар. – Не пора ли сообщить отцу Джону?
Однако едва он успевает договорить, как издалека доносится звук. Грунтовая дорога от ворот Базы до шоссе длиной почти в милю, поэтому рычание мотора достигает наших ушей гораздо раньше, чем мы различаем светящиеся фары пикапа.
Лоунстар трусцой бежит к воротам и распахивает их. Не проходит и полминуты, как Эймос влетает во двор на такой скорости, что Лоунстар вынужден отскочить в сторону, чтобы не попасть под колеса. Взвизгивают тормоза, в воздух взметается удушающее облако пыли, пикап резко останавливается посреди двора, и, когда Эймос появляется из авто, глаза у него выпучены, а рубашка испачкана кровью.
– Напали, – выдыхает он. – Возле хозяйственного магазина. Напали на меня втроем.
Нейт широким шагом направляется к Эймосу, его красивое лицо озабочено. Что бы ни случилось, Нейт всегда так спокоен, так невозмутим.
– Ты ранен? – спрашивает он.
Эймос качает головой и делает глубокий, с присвистом, вдох.
– Я в порядке. Отхватил пару тумаков, пока добрался до машины, но ничего серьезного. Они гнались за мной, представляешь, Нейт? На двух пикапах. Висели у меня на хвосте почти до самого Лаббока, пока им не надоело и они не отстали.
– С чего все началось? – задает вопрос Нейт.
Я смотрю на него, не свожу глаз с четко очерченного подбородка и алых пятен на скулах, которые вспыхивают всегда, когда он рассержен. Знаю, мне следовало бы глядеть на Эймоса, ведь он пострадал и явно стряслось что-то плохое, и все же мой взор прикован к Нейту. Я часто на него смотрю.
– Да ни с чего, – отвечает Эймос. – Я перекладывал покупки из тележки, а этот тип спросил, откуда я. Не то чтобы его это интересовало, он и так знал.
– И что он сказал?
– Спросил, не из тех ли я извращенцев, что сбились в Божий Легион. – При этом воспоминании лицо Эймоса багровеет. – Потом спросил, успел ли я сегодня трахнуть собственную дочку.
Толпу, окружившую пикап, облетает гул негодования. Слышатся возгласы «ересь» и «Змей», некоторые из моих Братьев и Сестер тут же закрывают глаза и начинают молиться.
– А ты ему что?
Эймос мрачно ухмыляется.
– Сказал, что у меня нет дочки.
Смех Нейта разносится по двору.
– Хороший ответ, – одобряет он. – Видимо, после этого он на тебя и набросился?
– Да, – кивает Эймос. – Вместе с двумя дружками.
– Ты дал им сдачи?
Вопрос, заданный знакомым раскатистым голосом, исходит не от Нейта. Головы всей толпы как по команде поворачиваются в сторону Большого дома. Отец Джон стоит на крыльце, его длинные темные волосы колышутся на свежем вечернем ветерке. На нем те же серая рубашка, джинсы и сапоги, что и всегда; пронзительный взгляд устремлен на того, кто стоит у пикапа.
– Нет, отче, – говорит Эймос. – Я вырвался и убежал.
Отец Джон кивает.
– Все правильно. – Он удостаивает Эймоса скупой улыбкой. – Ты проявил верность Господу нашему, как я и ожидал.
Краем глаза я замечаю, как недовольно хмурится Люк. Ему семнадцать, он старше меня всего на месяц или около того – по крайней мере, насколько это известно, – и всю свою жизнь он провел на Базе. Каждое воскресное утро отец Джон повторяет нам, что лишь самым достойным людям, лучшим из лучших, самым преданным и истинно верующим, позволено служить в Легионе, ибо Господь не ошибается, и думать иначе – лютая ересь. И все-таки я не уверена, что Люк подходит критериям отбора. Отнюдь не уверена.
Когда нам обоим было по двенадцать, я застукала его за сараями, где он издевался над опоссумом и так жестоко изранил его ножом, что Эймосу пришлось избавить бедного зверька от мучений, пристрелив из ружья. Люку досталось за тот проступок – отец Джон неустанно напоминает, что мы должны с уважением относиться ко всем тварям Божьим, даже самым малым (конечно, за исключением Чужаков), – и он так и не простил мне, что я тогда на него пожаловалась. Иногда я ловлю на себе его взгляд, и мне становится жутко.
– Прислужники Змея напали на одного из наших Братьев! – громко восклицает Люк. – Подстерегли, избили, а потом гнались за ним почти через весь округ! Завтра же с утра мы должны отправиться в Лейфилд и показать им, что такое возмездие Господне!
Над толпой проносится шелест голосов. Многие из тех, что мне удается разобрать, не согласны с Люком, но не все. Далеко не все.
– Значит, вот как ты бы поступил, да, Люк? – спрашивает отец Джон. Его голос превратился в низкий рокот, однако тон кажется почти дружелюбным. У меня по спине пробегают мурашки, а толпа вновь мгновенно умолкает.
– Да, отче, – сверкая глазами, подтверждает Люк. – Именно так. Я сделаю это, только дай приказ.
– Ты подчинишься моему приказу?
– Да, отче.
– Беспрекословно?
– Да, отче.
– И после того, как я похвалил брата Эймоса за то, что он подставил другую щеку, ты взываешь к мести? – Отец Джон постепенно повышает голос. – Перед лицом своих Братьев и Сестер, в этом самом месте, созданном нашими общими силами, ты смеешь думать, что знаешь волю Господню лучше меня? Так велика твоя гордыня?
Люк вздрагивает, но продолжает смотреть в глаза Пророку.
– Ты усомнился во мне, Люк?
Люк не отвечает. Отец Джон делает шаг вперед, к краю крыльца. На лице разлита бледность, взгляд пронзителен.
– Я задал тебе вопрос, Люк, – произносит он, и голос его нарастает, словно катящаяся с горы лавина камней. – Я задал вопрос, И ВО ИМЯ СВЯТЕЙШЕГО ГОСПОДА ТЫ МНЕ ОТВЕТИШЬ, А ИНАЧЕ БУДЕШЬ ЛЮБОВАТЬСЯ ЯЩИКОМ ИЗНУТРИ ДО САМОГО АРМАГЕДДОНА!
Этот голос так гремит, что кажется почти нечеловеческим; его раскаты грохочут и ударяют в уши, словно гром. Люк отшатывается, в глазах плещется страх. Несколько моих Братьев и Сестер пятятся, ошеломленные внезапной яростью Пророка.
– ОТВЕЧАЙ! – ревет отец Джон.
Люк нервно сглатывает.
– Нет, отче, – едва слышно бормочет он. – Я не усомнился в тебе. Прости меня.
– Признаешь ли ты свою гордыню? – вопрошает отец Джон уже обычным тоном. Обратная перемена в голосе происходит так же резко и неожиданно.
Люк буравит взглядом асфальт под ногами.
– Да, отче.
– Понимаешь ли, что ставить под сомнение волю Господню – это ересь?
– Да, отче.
Отец Джон кивает.
– Чтобы впредь подобного не было, Люк. Всевышний далеко не столь милостив, как я.
Люк молчит и не поднимает глаз. Его лицо пепельно-серого цвета.
– Мужи и жены Легиона Господня, – обращается к нам отец Джон. – Члены моей семьи, коих я люблю более всех на этой прόклятой, грешной планете. Вера ваша истинна и крепка, и день за днем я восхищаюсь вашей стойкостью перед ересью. Я благодарю Бога за то, что объединил нас, за мудрость и милость Его, за то, что вдохновляет нас совершенством Своим. Братья и Сестры, всем нам давно известно, что последние дни грядут, и Господь напоминает нам, что времени осталось мало. Те из нас, кого Он осенил благословением и направил на Истинный путь, скоро сойдутся в битве с прислужниками Змея, и, когда настанет срок, мощь возмездия Господня потрясет всех и каждого. Всех и каждого, Братья и Сестры мои, и зрелище это будет прекрасным и ужасным. Однако сей славный день и час назначен будет не смертным, не мной и не кем-либо из вас. Срок изберет сам Господь. Сомневаетесь ли вы в моих словах?
Звучит всеобщее оглушительное «Нет!», и только Люк не размыкает губ. Я вижу это, потому что наблюдаю за ним.
Отец Джон улыбается.
– Господь благ, – говорит он. – Джулия, обработай раны Эймоса и вели Бекки приготовить ему ванну. Центурионы, ступайте в Большой дом и ждите меня. Нейт, проследи за разгрузкой припасов. Все, что предназначено мне, пускай принесут в мой кабинет. Все остальные могут вернуться к своим делам.
Толпа постепенно расходится, двор наполняется негромким гулом разговоров. Джулия направляется за часовню, в домик, где живет вместе с Бекки и где находятся все медицинские средства. Беар, Хорайзен и двое других Центурионов шагают к Большому дому. Отец Джон неподвижно стоит на крыльце, и внутренний голос шепчет мне: это еще не конец. Я невольно морщусь, заметив, что отец Джон, сузив глаза, смотрит на Люка. Голос в моей голове не ошибся.
– Люк, – окликает Пророк.
Все застывают на месте. Люк, который уже двинулся к пикапу, оборачивается.
– Да, отче?
– Идем в часовню, – велит отец Джон. – Я помолюсь вместе с тобой.
Люк снова опускает голову и бредет в часовню. Он прекрасно знает, что ждет его там, и для остальных это тоже не секрет. Братья и Сестры поспешно рассыпаются в разные стороны, как будто всем срочно куда-то понадобилось.
Бекки берет Эймоса под руку и уводит. Нейт откидывает задний борт пикапа и принимается разбирать пакеты и коробки. Я подхожу в тот момент, когда он выгружает ящик консервированных помидоров. В быстро сгущающихся сумерках хорошо заметны мышцы на его руках.
– Помощь нужна? – осведомляюсь я.
Он широко улыбается, и я рада знакомому ощущению: в животе все тает, кожа вспыхивает огнем.
– Сам справлюсь, – отвечает Нейт. – Можешь идти.
Я киваю, но не ухожу, а продолжаю смотреть, как он ставит ящик на землю и тянется за следующим.
– Вид у Люка был унылый, – отпускаю я замечание.
Нейт пожимает плечами.
– Он мужчина с сильной верой. Точнее, юноша. Небольшая лекция о том, как этой силой управлять, ему не помешает, хотя вообще-то дела духовные не по моей части.
– «Все дела на свете суть духовные, – цитирую я одну из любимых фраз отца Джона. – Чем бы мы ни занимались, это касается Господа».
– Спорить не стану, – говорит Нейт. – Что, вправду хочешь помочь?
Еще как.
– Да.
– Тогда держи. – Он достает из кузова две коробки, обмотанные красно-синим скотчем. – Отнеси это в Большой дом.
Я забираю коробки. Они ужасно тяжелые – я даже сомневаюсь, дотащу ли их вообще, – однако Нейту в этом ни за что не признаюсь.
– Донесешь? – спрашивает он, словно прочитав мои мысли.
– Без проблем.
– Точно?
– Я же сказала – без проблем.
Он вновь улыбается, внутри у меня все взрывается пузырьками газировки, а жар на лице достигает приблизительной температуры поверхности Солнца.
– Отлично, – говорит Нейт. – Спасибо за помощь.
– Всегда пожалуйста, – отзываюсь я и разворачиваюсь в сторону Большого дома, отчаянно прижимая к себе ношу. Волокусь по двору, с трудом сохраняя равновесие; с каждым шагом груз все сильнее оттягивает руки. Опускаю взгляд на ярлыки и вижу имя получателя, которому адресованы личные покупки отца Джона: Джеймс Кармел.
После
– Тебе это показалось странным? – уточняет доктор Эрнандес. Он сидит, подавшись вперед, и за время моего рассказа исписал целых четыре страницы. – Я имею в виду чужое имя на ярлыках.
Я киваю.
– Еще тогда? Или только сейчас, после всех событий?
На мгновение задумываюсь.
– Пожалуй, еще тогда. Все понимали причину, но… Да, я подумала, что это странно. База ведь не располагалась где-то в секретном месте.
– Тебе известно, что было в тех коробках?
– Нет.
Доктор Эрнандес делает очередную запись. Я терпеливо жду и никак не комментирую его действия, хотя меня раздражает, что он пишет обо мне прямо в тот момент, когда я сижу в полутора метрах. Такое ощущение, будто он обсуждает меня за моей же спиной. Закончив, он откладывает ручку в сторону и посылает мне ободряющую улыбку.
– У нас еще двадцать минут в запасе, – сообщает он. – Ты не…
– Я в порядке.
До
Следы от ремня на плечах Люка сошли примерно через неделю. Никого из нас не удивляют ни сами отметины, ни тот факт, что Люк даже не пытается их скрывать. Наоборот, он носит эти следы будто знаки отличия, и, пока они постепенно синеют, лиловеют и, наконец, чернеют, он расхаживает по Базе в безрукавках или вообще с голым торсом – так, чтобы все успели разглядеть свидетельства его покаяния.
В пятницу Эймос полон энтузиазма совершить еженедельную вылазку в Лейфилд за покупками.
– Второй раз меня врасплох не застать, – уверяет он всех, кто готов его слушать. – Уж теперь-то я подготовился как следует.
Однако выясняется, что эту готовность – или неготовность – проверять не придется: отец Джон объявляет, что до его особого указания выезжать во Внешний мир запрещается всем без исключения. Эймос явно разочарован, но не произносит ни слова – перечить отцу Джону для него все равно что ослушаться самого Господа Бога. Большинство Братьев и Сестер одобряют это стоическое смирение и сочувствуют Эймосу, лишившемуся возможности совершить благо для всей Семьи. Они воспринимают его реакцию как лишнее доказательство – в котором, впрочем, нет нужды – глубочайшей веры Эймоса и его преданности своим Братьям и Сестрам.
Я с ними не согласна. Подозреваю – даже уверена, – что разочарование Эймоса во многом вызвано той простой причиной, что, вопреки бесконечным жарким заверениям в обратном, ему нравится бывать во Внешнем мире и он с нетерпением ждет пятничного утра, чтобы выехать за ворота на красном пикапе. Своими подозрениями я не делилась ни с кем, даже с Нейтом или Хани, поскольку с формальной точки зрения это ересь. В Первом воззвании ясно сказано, что все Земное царство разделено на священную землю Легиона Господня и Внешний мир, на последователей Истинного пути и прислужников Змея. Только так и не иначе, либо – либо. Но если я права насчет Эймоса (в чем практически не сомневаюсь), то я его не виню. Потому что – и вот это уже стопроцентная ересь – тоже скучаю по Внешнему миру.
В моем детстве, еще до Чистки, мы бывали в нем очень часто, только тогда он еще назывался не Внешним миром, а Городом или Лейфилдом – собственно, это название он на самом деле носит и теперь. Лейфилд, штат Техас. Основан в тысяча восемьсот девяносто пятом году, население – две тысячи сто сорок семь человек.
Отец Патрик, чье имя я даже вспоминать не должна, не то что произносить вслух, каждый день, кроме воскресений, возглавлял колонну из трех машин, на которых мои Братья и Сестры отправлялись в Город. Я всегда ехала во второй вместе с Лиззи и Бенджамином: до своего Исхода они были мне лучшими друзьями в целом свете. Мама Лиззи парковала машину перед адвокатской конторой, где работала секретарем, и перед тем, как скрыться за дверями, целовала каждого из нас в лоб и велела не шалить. Мы обещали, что будем вести себя хорошо. Следующие часа три или около того мы ходили туда-сюда по главной улице Лейфилда, раздавали флаеры с приглашением «услышать слово Божье» и с благодарностью принимали любые пожертвования от добрых горожан. Иногда мы продавали поделки, которые мастерили долгими жаркими днями на Базе после того, как мама Лиззи в свой обеденный перерыв отвозила нашу троицу домой: ловцы снов, сплетенные из веточек и лент, сухоцветы в серебряных фоторамках, листки с псалмами, выписанными от руки и проиллюстрированными с помощью разноцветных фломастеров.
Многие просто проходили мимо, особенно те, кто работал и жил в Городе и видел нас каждый день, а порой в наш адрес летели грубости, но в основном люди держались доброжелательно. Жители Лейфилда были – и, несомненно, остаются – по-своему богобоязненными и, как правило, с уважением относились к нашей вере, пускай она и отличалась от их собственной. Когда прошла Чистка и отец Джон объявил, что посещать Внешний мир теперь опасно, я рыдала, пока не уснула, и, уверена, не я одна. После того как мама Лиззи подала заявление об увольнении, ее коллеги из адвокатской конторы испекли прощальный пирог и сказали, что будут по ней скучать. Те из нас, кто следил за событиями, ничуть не удивились, что две недели спустя Лиззи и ее мама стали очередными Покинувшими.
Пророк объяснил, что, несмотря на мнимую любезность и дружелюбие горожан, именно так чаще всего и действует Змей: подсылает волков в овечьей шкуре в ряды верных рабов Божьих, дабы искушать и совращать их. Кто они, недавние обидчики Эймоса? Не из тех ли жителей Лейфилда, что раньше совали мне в ладошку долларовые купюры и восхищались моим красивым платьицем? Они самые, скажет отец Джон.
* * *
Из-за отмененной поездки пятница проходит гораздо скучнее обычного.
Одно из важнейших правил Легиона Господня: на наших складах всегда – всегда! – должен быть трехмесячный запас продуктов на случай, если прислужники Змея возьмут Базу в осаду и попытаются уморить нас голодом. Никто не отощает, если Эймос несколько недель не будет ездить в Город, и все же при обычных обстоятельствах пятница – особенный день не только из практических соображений.
Наряду с предметами первой необходимости вроде топлива и консервированных фруктов Эймос почти каждый раз привозит нам лакомства – пакет-другой вкусного хлеба, печенья, пончиков или конфет в ярких обертках, а примерно раз в месяц еще и несколько мешков одежды из благотворительного магазина на окраине Лейфилда: ботинки в пятнах машинного масла, заляпанные джинсы и рубашки. Конечно, вещи нам достаются изрядно поношенные, но любая обновка всегда в радость.
Можно с уверенностью утверждать, что отец Джон официально не одобряет эту практику – хотя ни в одном из воззваний не упоминается о запрете угощать Брата или Сестру шоколадкой или датской булочкой с яблоком, и вообще каких-то определенных правил насчет этого нет, – однако прекрасно сознает, что время от времени следует позволять Семье мелкие удовольствия, тем самым вызывая в их сердцах еще больше любви. И ведь члены Легиона Господня на самом деле горячо любят отца Джона. Просто обожают.
О жизни Пророка до того, как Господь призвал его в пустыню, почти ничего не известно. Бόльшая часть мужчин и женщин, состоявших в Легионе на момент его появления, уехали во время Чистки, и, хотя в последние, горячечные дни перед тем, как собрать вещи и навсегда покинуть Базу, эти люди говорили много чего дурного и еретического о нем и его прошлом, они уже выставили себя лжецами и притворщиками, так что их никто не слушал.
Те же, кто остался, устоял против искушений прислужников Змея и сохранил веру, знают отца Джона уже без малого восемь лет и в большинстве своем преданы ему всей душой. Самые верные Братья и Сестры считают, что жизнь Пророка до того, как он был призван, не имеет значения, и обсуждать ее публично взялись бы с той же вероятностью, с какой облили бы себя бензином и чиркнули спичкой.
Тем не менее слухи ходят, пусть и редкие и исключительно шепотом. Говорят, будто бы до появления на Базе отец Джон был музыкантом то ли в Лос-Анджелесе, то ли в Сан-Франциско; что он был странствующим проповедником, который посвятил себя поиску Истинного пути и в итоге был вознагражден за свою неиссякаемую веру; что он был пьяницей или даже преступником, погрязшим во грехах, а потом Спасшимся. В каком-то возрасте я поняла, что при детях взрослые говорят одно, а между собой – другое, и с тех пор начала держать ушки на макушке. В общем, наслушавшись историй – и этих, и разных других, – я пришла к простому и неоспоримому выводу. Никто достоверно не знает, кем был отец Джон до того, как стал отцом Джоном. Он просто есть, и все.
Когда выяснилось, что Эймос в город не едет, я побрела восвояси. Сегодня я снова должна трудиться в огороде, однако приступать к работе не рвусь и медленно иду через центральную часть единственного дома, какой с рождения знала.
База – так ее называли всегда, задолго до Чистки, – включает в себя более двух дюжин строений. Среди них часовня (под этим скромным названием имеется в виду церковь на две сотни сидячих мест), Большой дом, где живет отец Джон с женами и детьми, два Г‑образных дома, стоящих аккуратными квадратами, два длинных ряда деревянных бараков, Холл Легионеров, кухня со складами и россыпь различных хозяйственных построек, от низеньких сарайчиков до высоких сооружений размером с хороший амбар.
Заметив на дальнем конце двора Нейта, шагающего к огороду, я ускоряюсь и перехожу на бег. Внутренний голос шепчет, что я выгляжу жалко, в буквальном смысле гоняясь за этим человеком, но я велю голосу умолкнуть, потому что не делаю ничего предосудительного и его мнение меня не волнует. Правда такова: между мной и Нейтом никогда ничего не было и совершенно точно не будет.
Я всегда это знала, с того дня, как Нейт пришел на Базу. И не последнюю роль играет тот факт, что меньше чем через год я выйду замуж за отца Джона. Я же не дурочка и все понимаю. С другой стороны, мои чувства к Нейту – сплошная неразбериха, пазл, в котором кусочки никак не складываются. Нейт, в отличие от некоторых моих взрослых Братьев, однозначно видит во мне младшую сестренку, что и печалит меня, и одновременно радует – ну, чаще радует. Он ни разу не пытался проскользнуть в мою комнату после отбоя и, разумеется, ни за что бы не пошел на это, хотя порой я лежу без сна, терзаясь надеждой и чувством вины, пока за окном на востоке не забрезжит рассвет.
После отбоя я могу не беспокоиться не только насчет Нейта, но и насчет всех прочих мужчин, которые ходят к Элис, Стар, Лайзе и другим, более привлекательным Сестрам. Вообще-то ночные визиты запрещены – в Третьем воззвании сказано об этом четко и ясно, там же говорится и о наказании, – однако они все равно продолжаются, а ключи от спален есть только у Центурионов, и они просто не посмели бы впустить кого-то к моим Сестрам без разрешения Пророка.
Моя дверь всегда заперта до восхода солнца. Полагаю, отец Джон пришел бы в ярость, узнай он, что кто-то хоть пальцем дотронулся до одной из его будущих жен. Это-то и удерживает моих Братьев. Во всяком случае, я убеждаю себя, что все дело в правилах, хотя мама постоянно советовала мне быть поосторожнее со старшими Братьями, поскольку в обществе красивых девушек у мужчин в голове что-то перещелкивает, после чего они разом глупеют и ведут себя непредсказуемо.
Однажды я спросила ее, перещелкивало ли в голове у моего отца, и она ответила: нет, не перещелкивало, просто он сам по себе был глуп и непредсказуем. От этих слов у меня защемило сердце, но ведь мама хорошо знала отца, а я не знала вовсе, поэтому, видимо, мне стоит положиться на ее мнение. И еще мне было приятно, что она назвала меня красивой, пускай и не впрямую. Ладно, не важно.
Нейт слышит, как я приближаюсь, и оборачивается, на его лице та самая улыбка, от которой мое сердце всякий раз начинает биться вдвое чаще.
– А, Мунбим, – говорит он. – Я догадался, что это ты.
– Каким образом?
– У тебя особенные шаги. Они всегда очень серьезные – так сказать, убедительные.
Моя улыбка сменяется озадаченным выражением.
– Что ты имеешь в виду?
– Не знаю, – пожимает плечами Нейт. – Сама как-нибудь послушай.
– Это вряд ли.
Нейт фыркает и кивает.
– Понимаю. Не хочешь помочь мне собрать огурцы?
– Легко. – Я подстраиваюсь под его шаг, и мы идем к западной изгороди. Жаркое солнце висит прямо над нашими головами, заливая Базу таким ярким светом, что буквально все кажется совершенно новым, и внезапно – резко, как удар под дых, – я осознаю едва ли не самую суровую истину: я была здесь счастлива. Долго и по-настоящему.
Что бы ни внушал нам отец Джон, База отнюдь не рай и никогда и ничем его не напоминала. Но в моей жизни, как и у каждого из нас, было время, когда я, еще совсем ребенок, охотно верила почти всему, что слышала, если это называли правдой. Для меня, в отличие от большинства (а то и всех) моих Братьев и Сестер, это время закончилось. И Пророк тут был ни при чем – во всяком случае, тогда. Как любит повторять сам отец Джон, он всего лишь человек, так же склонный к ошибкам и гордыне, как и остальные, и, хотя все мы созданы по образу и подобию Творца, нам все равно не достичь святости: совершенен один лишь Господь Бог. В итоге я практически с самого начала понимала, что слова Пророка не следует принимать за непреложную истину, и с годами это понимание укреплялось во мне все сильнее.
Просто невозможно, чтобы все-все люди в огромном мире за пределами Базы поголовно были плохими, – я знаю это абсолютно точно, как и то, что далеко не каждый из моих Братьев и Сестер хороший человек. Добро и зло, ложь и правда – это крайние точки целого спектра наших характеристик, «либо – либо» не бывает, ведь жизнь не такая простая штука. Люди не так просты, а иначе все было бы куда однозначней.
Думаю, отец Джон это понимает, хоть и не признаёт вслух. Именно поэтому, на мой взгляд, он называет себя только вестником, а не самой вестью. Однако на протяжении долгого времени для меня это не имело значения – я верила, даже когда ставила под сомнение конкретные сказанные им слова.
У меня появлялись вопросы и мысли, с которыми я ни с кем не делилась, зная, что их сочтут ересью, но все еще хранила веру – в него, в моих Братьев и Сестер, в Легион. Пока отец Джон не поступил с моей матерью так, как поступил.
Мы доходим до проволочной сетки, которой обнесен огород.
– О чем размышляешь? – интересуется Нейт. – По монетке за каждую думку?
– Разоришься, – шучу я.
Он улыбается.
– Я знаю, когда у тебя что-то на уме, Мунбим. Давай, выкладывай.
Я киваю, ведь он прав: меня действительно терзает кое-что еще, помимо сладостно-горьких воспоминаний о прежних счастливых днях. То, что не дает мне покоя с прошлой пятницы и о чем я бы не рискнула заговорить ни с кем другим.
– Люк…
– А, этот маленький засранец? – переспрашивает Нейт, и я ошарашенно ахаю, потому что еще никто в Легионе не отзывался так о своем Брате или Сестре. Никто и никогда.
– Нельзя так говорить, – укоряю я и вспыхиваю: должно быть, я сейчас похожа на перепуганную маленькую девочку.
– Можно, если это правда, – еще шире улыбается Нейт. – Можно состоять в Легионе Господнем и все равно быть говнюком. Как ни прискорбно. – Я хихикаю, не могу сдержаться. – Ну и, – продолжает он, – ты же не настучишь на меня Центуриону. Так что там с Люком?
– Он усомнился в отце Джоне. Прямо при всех.
Нейт пожимает плечами.
– И заработал порку. Тебя это беспокоит?
– Нет.
– Тогда в чем дело?
Я набираю побольше воздуха, желая правильно донести свою мысль.
– Он нарывается на неприятности. Ну, Люк. И иногда… иногда кажется, будто он делает это нарочно.
– Ему семнадцать, – замечает Нейт. – Конечно, он делает это нарочно. Люк пытается найти себя в этом мире, свое место в нем, отсюда и выходки. Почему тебя это волнует?
– В прошлый раз тебя здесь не было. А сейчас ситуация похожая, вот и все.
– Ты имеешь в виду чистку?
– Не знаю. Может быть. Да.
– Ты встревожена?
Качаю головой.
– Да нет, просто не доверяю Люку. Извини, Нейт, я не хотела раздувать из мухи слона.
– Все в порядке, – улыбается Нейт. – И не переживай. Люк – противный мелкий засранец, которого давно бы пора приструнить, но если бы я считал, что он в самом деле опасен для отца Джона или кого-то еще, то уже принял бы меры.
– Какие?
Улыбка исчезает с лица Нейта, как будто ее и не было.
– Задушил бы его во сне, – отвечает он. – Ладно, идем. Огурцы сами себя не соберут.
Я выдавливаю кривую усмешку, а по спине бежит мороз. Нейт разворачивается и идет в огород, я чуть приотстаю и двигаюсь следом.