Далия Трускиновская
Сыск во время чумы

Бредихин же, самый старший, знал, что не все так просто. Знал он, что дитя, Иванушка, было объявлено наследником российского престола самой государыней Анной Иоанновной, и было оно доподлинно романовского семени – через государя Ивана Алексеевича, что был старшим братом великому Петру Алексеевичу, только от другой жены. И замешался в это дело давний спор о законности государевых наследников. Иванушка был рожден в результате череды законных браков – и мать его, и бабка, и прабабка сперва венчались, потом детей заводили. А Елизавета Петровна была лишь признана отцом – родилась она еще до того, как Петр повенчался на «сердечненьком дружке» Катеринушке. Так что ее воцарение многие сочли в свое время противозаконным – кабы не гвардия, помирать бы ей в цесаревнах, может статься – и постриг принимать, но гвардейцы, преображенцы (о чем даже Архаров знал), на своих плечах вознесли ее к престолу. Только два месяца и успело поцарствовать бедное дитя, государь Иванушка.

– Забылось дело, и слава Богу, – сказал Бредихин. – Вот кабы ты десять лет назад такой вопросец задал, тут же бы нашлась добрая душа, крикнула бы «слово и дело!» Тогда о нем всякую память вытравили, монеты с личиком изымали. Теперь лишь государыня, дай ей Боже здоровья, позволила частично правду сказать.

– На кой ему та правда? – вступился за Левушку Архаров. – Я вон без этих правд до капитан-поручика дослужился. Есть у нас государыня – и ладно, а что было тридцать лет назад – не все ли равно?

– Ты не знаешь, что ли? – спросил Бредихин.

– Не знаю и знать не желаю. Кабы не монета – не вспомнил бы. Раньше их больше попадалось, теперь вот на всю бригаду хорошо коли штуки четыре сыщем… Тучков, дай-ка перочинный нож, – велел Архаров.

– Эй, Архаров, ты что это затеял? – воскликнул Артамон Медведев.

Архаров положил монету на подоконник и острием ножа старательно сковыривал хвост двуглавому орлу…

– Вот и пометил, – сказал он. – Давай вторую, Тучков.

– Кафтаны вот, как велено, – напомнил о себе Федоров. – Получайте, сударики мои. Да более к негодяям не суйтесь. Залапают ручищами – тогда кафтаны пожечь придется.

Архаров насторожился – доподлинно знать этого дядя Афанасий не мог. И тут же обозначилась связь между ним и теми людьми, что убегали от Архарова и Левушки.

Но лицо старого смотрителя не отражало угнездившейся в душе лжи. И Архаров сообразил, что старый смотритель своими глазами видел, как он задрался ночью с мортусом. И ничего удивительного: дядя Афанасий, зная все здешние тропинки, мог выйти на дорогу кратчайшим путем, а поле боя освещалось фонарем на шесте, торчащем у облучка фуры, и другим – в руке у Левушки.

Поехали на трех лошадях – Архаров, Левушка и архаровский денщик Фомка. На Солянке спешились. Фомка с двумя лошадьми в поводу направился к Яузе, обещавшись встать с ними так, чтоб видеть, когда господа вернутся на условленное место.

Архаров и Левушка, одетые весьма скромно, пошли к Варварским воротам. По дороге Архаров растолковывал приятелю свой замысел.

– А ты сам рассуди, Тучков, рублевик – деньги немалые, но ведь тот, кто кашу со всемирной свечой заварил, копеек не считает. У него их полон сундук. Стало быть, на наши рубли он не корочку черного хлебца себе купит, а, скорее всего, понесет их в кабак или к девкам.

– Какие девки, Николаша, чума ведь? – изумился Левушка.

– А ты вон у Матвея спроси, он тебе растолкует, есть хвороба чума и есть хвороба нестоячка. Так это доподлинно разные хворобы, Тучков, и ты их впредь не путай, – с совершенно серьезной миной сказал Архаров. – Стыдно в твои годы таких простых вещей не разуметь. Девки были, есть и будут везде и всегда.

* * *

Мортусы – те самые, с которыми задрался сгоряча Архаров, – меж тем неторопливо ехали на своей фуре пустынной улицей. Разве что собаки лаяли на них из-за заборов. Они высматривали ворота и дома с намалеванными красными крестами, что означало – осторожно, зачумленные.

Разнявший схватку мортус, по имени Тимофей, на сей раз правил лошадьми. И, задумавшись, едва не проехал распахнутых ворот.

– Стой, Тимоша, нам сюда. Тут уж точно чума погуляла, – сказал его товарищ, а был это забияка Федька. Он первым соскочил с фуры, прихватив крюк, и вошел во двор. Там он постучал крюком возле высокого окна.

– Эй, есть кто живой?

Живые не отозвались.

– Пошли, братцы, добычу выгребать, – с тем Федька, перекрестясь, шагнул на ведущую к крыльцу лестницу.

Он поднялся в верхнее жилье, вошел в горницу, перекрестился вдругорядь – на образа. И пошел дальше, в спальню, где и обнаружил на постели искомое мертвое тело. Даже не понять, мужское ли, женское ли – багровая страшная искаженная рожа…

Зацепив крюком, Федька сволок тело с постели и потащил, пятясь, к лестнице.

Мортусы, сколько могли, не прикасались к тем, кого промеж собой звали «голубчиками» и еще всяко, руками, а при помощи крюков, и крюками же наловчились попарно закидывать на фуру. Иной «голубчик» вторую неделю полеживал на смертном одре – пока мортусы, на время бунта отстраненные от своих обязанностей и получившие временную передышку, его находили. Чего ж об него без лишней нужды казенные рукавицы марать?

На лестнице Федька остановился, прислушиваясь. Дернул крюк, высвободил – и скользнул в полуоткрытую дверь.

Там тоже была горница, в которой, возможно, жили девки и копили себе приданое. Расписанный красно-синими фигурами дам и кавалеров сундук был раскрыт, а в нем, нагнувшись, копалась женщина и кидала сложенные рубахи, полотенца и простыни в мешок.

– Вот же старая дура! – воскликнул Федька. – Бросай мешок, смура, пошла вон!

Женщина повернулась – оказалось, это была высокая и костлявая старуха, одетая в крашенинный синий сарафан и поверх него в дорогую, явно из богатого купеческого дома, парчовую душегрею.

– Да что ты, батька мой! Мое это добро, я здешняя ключница! – тут же отбрехалась она. – Пошел вон! Здесь все живые, здоровые!

– Будет врать! Бросай, говорю, не то последние зубы вышибу. Оно ж зачумленное, это добро, его вместе с домом жечь будут. Пошла, пошла! Ключница!

Он замахнулся крюком – и старуха, отскочив, прижалась к стенке.

– Проползай, дура. Кыш! Мешок оставь!

– Да мой же мешок, и пожитки мои! Не трожь, блядин сын, не трожь, говорю!

– Твои, как же!

Федька ударил старуху крюком по рукам, и она с криком выронила уже стянутый было веревкой мешок. Тут же Федька ловко подцепил его и отбросил в сторону.

– Вот такие дуры по всей Москве чуму и разнесли! Пошла, ну?

И пинком проводил старуху к лестнице.

Там она оказала неожиданную резвость и сбежала по ступеням, как молоденькая. Федька услышал во дворе бодрое улюлюканье – мортусы гнали старуху прочь, потешаясь и грозя ей всякими безобразиями. Федька вновь зацепил труп и потащил его по ступенькам.

Внизу, во дворе, его товарищи уже грузили на телегу заведомо мужской труп – в штанах и камзоле.

– Не поверишь – в курятнике нашли, – сказал Федьке мортус Демка, который крепко перепугал Левушку своим скоморошеством. – Вот эта самая, будь она неладна, последняя чумная дурь куда только не заносит горемык.

Еще неведомо, куды нас с тобой занесет, Демка. Во! Гляди!

Во двор вошла лошадь – расседланная, в одном недоуздке.

– Как будто услышал Господь мои молитвы, – сказал Тимофей. – Наш Воронко уже еле ноги таскает. Федька, лови, привязывай к задку. Не бойсь, хозяин не сыщется.

Федька пошел к лошади, шаря одновременно на себе под балахоном. И добыл кусок хлеба, и протянул его на ладони.

Лошадь взяла хлеб и попыталась ухватить край рукава.

– А вот этого, матушка, не надо. Хотя вас, скотов, Господь от чумы и милует, а все же поберегись, – с тем Федька взял лошадь за недоуздок и повел к телеге.

– Вот бы уцелеть, – сказал Тимофей. – Бросил бы Москву к чертовой бабушке, поехал бы жить в Тверь. Жену бы отыскал, туда привез, ребятишек, новых бы завели. А ты, Федя?

– Так тебя и пустили в Тверь. Уцелеем – прямая дорога нам в Сибирь. Да еще рожу клеймами изуродуют.

Оба они были тверские – потому, когда завербовались в мортусы, и держались вместе.

– А могли бы и простить, – деловито рассудил Тимофей. – Разве мы своей вины этим вот трудом не искупили?

– Вспомнить про нас побрезгают, не то что простить, – отрубил Федька. – Как были мы до чумы каторжные, так и после нее останемся. Хоть пока чума, с чистыми рожами походим.

Всем троим полагалось бы уже носить на лбу и на щеках клеймо, разбитое на буквы слово «ВОР», две буковки на щеках, одна – на лбу, но чума помешала свершиться правосудию.

– Да-а… – согласился Тимофей. – Одна из дворян добрая душа нашлась – не побрезговала… кулачком к твоей харе приложиться…

– Кому рассказать, что преображенец мортусу морду начистил – не поверят! Хоть побожись! – воскликнул Демка.

– Ну, значит, и среди этого вражьего племени совсем бесшабашные попадаются, – без обиды на подначки отвечал Федька. – Вроде того талыгая. Поехали, братцы, солнце уже высоко, а у нас только четыре голубчика на фуре.

– Вы поглядывайте, нет ли где хлева с сеновалом, – сказал сотоварищам Тимофей. – Уж коли разжились скотинкой, так ее бы покормить не мешало.

Федька покидал на «голубчиков» рогожи и сел на облучок.

– Вон тот домишко мне не нравится, – сказал он. – Он мне и третьего дня не нравился.

– Крестом не помечен, – возразил Демка.

– Мало ли что не помечен. Есть такие смуряки охловатые, что больных прячут, не выдают.

– А поди знай, не умнее ли больного спрятать, – задумчиво сказал Тимофей. – Сказывали, в бараках не больно глядят, жив человек или помер. Впал в беспамятство – выходит, не жилец, и тут же его хоронить тащат.

– Когда в беспамятстве, и точно покойника от живого отличить трудно, – согласился Демка. – А я знаю, кто тебе такое сказал. Это ты, когда бараки отбивали, наслушался. Потому народ и поднялся, что врачам-немцам веры нет – живьем-де в землю зарывают.

– Вот за бараки нас уж точно должны были бы простить, – заявил Тимофей. – Мы ведь их от фабричных защищали, не дали врачей загубить.

– Эх… – только и ответил на это Федька. – И фабричных жалко…

– И докторов жалко… – в тон ему добавил Демка.

– Докторов государыня кормит-поит, а фабричным уж пришло с голоду помирать, – возразил Федька. – Как заводы закрыли. На кирпичных сколько народу-то!

– То-то ты их жалеть вздумал.

– А ты, что ль, не пожалел?

– Ладно, будет, – пресек ленивый спор Тимофей, как старший на фуре. – Фабричные о себе позаботятся. В выморочных домах много чего остается – и мука, и крупы. В подвалах – соленья всякие, опять же – огороды, морковка, репа… Коли не слоняться по городу с кольями, а тихонько по огородам шарить – и то продержаться можно. Черт ли их гнал бараки крушить…

Подозрительный домишко оказался просто-напросто заперт – видать, хозяева успели вовремя удрать из Москвы. В соседнем нашли помирающего деда. Дед хрипел – просил воды.

Для такой надобности у мортусов лежали на фуре обгорелые палки и имелся деревянный ковш. Его привязали к палке, добыли в колодце воды и сунули в окно.

– Подождать, что ли? – преспокойно спросил Демка.

– Он еще в себе. Вот как впадет в беспамятство – значит, уже одной ногой в могиле, – возразил Тимофей.

– А помнишь ту тетку в Сыромятнической? До последней минуты в себе была. Раз на раз не приходится, – сказал Демка.

Решили обследовать близлежащие дома – и там обрели довольно «голубчиков», чтобы, забыв про обреченного деда, нагрузить их на фуру и везти на кладбище.

Чумные кладбища были при тех же монастырях, где чумные больницы и бараки – при Донском, Симоновском и Даниловском. Ближе прочих был Симоновский – и то ехать да ехать.

Мортусы и поехали. Дорога доставляла удовольствие – с утра было прохладно, однако день разгулялся, оказался солнечным, хотя и ветреным. Не все деревья разом принялись желтеть и терять листву, иные так и стояли зелеными. И коли поглядеть на такое дерево и на небо, то можно было даже вообразить, что лето длится, а зимы не будет вовсе.

Впрочем, для этого мортусам не требовалось большого воображения – они знали, что вряд ли доживут до зимы.

Избавившись от «голубчиков», они получили приказание ехать к некому дому на Маросейке, про который стало известно: там люди, не намалевав на воротак красного креста, прятались со своими больными до последнего, пока все не перемерли, и только неразумное малое дитя, выбравшись, рассказало про беду.

Приехали – оказалось, что то же приказание до них получила иная фура, дом стоял пуст, ворота нараспашку.

Тогда вспомнили, что не грех бы и перекусить.

Кормежка у них была налажена там же, где жили – а жили в нарочно для того кое-как построенных домах, без печей, одни стены и крыша. Очевидно, строитель полагал, что до зимы чума сама собой сгинет, и немногих уцелевших мортусов можно будет возвращать в тюрьмы.

Они избегали ездить главными московскими улицами, однако на сей раз предпочли прямую дорогу – через Варварскую площадь. За Варварскими воротами следовало сворачивать направо.

И площадь, и пространство у ворот были пустынны, коли не считать неизбежных нищих.

Там-то Демка и увидел занятную парочку – долговязого парня в синем кафтане, который был ему короток – лишь чуть длиннее камзола, и плотного коренастого мужчину в коричневом кафтане, который, наоборот, был длиннее положенного.

– Федя, глянь-ка! – сказал он, – Сдается мне, я эти два рыла уже где-то встречал. Особливо того, долговязого… Тимоша, ну-ка, стегни лошадок, нагоним…

Фура нагнала и обогнала двух пешеходов. Сомнений не было – мортусы повстречали ночного драчуна с его юным товарищем.

– Знакомый вертопрах, – согласился, обернувшись и сквозь прорези колпака вглядевшись в лицо, Тимофей. – Только ночью-то на нем мундирчик был. А вон тот, выходит, твой приятель, Федя… талыгайко…

– Шли б такие приятели к монаху на хрен, – пожелал Федька. – И чего шатаются? Заразу подцепить норовят?

– Нам с тобой барских затей не понять, – успокоил его Тимофей.

* * *

Варварские ворота Архаров и Левушка увидели издали.

– Так вон там, что ли, образ висел? – спросил, указуя перстом вверх, Левушка.

– Так он, поди, по сей день там висит. Кабы убрали – Сидоров бы сказал. А народу, гляжу, не густо, – отвечал Архаров.

Перед ними была широкая и высокая арка ворот, слева от которых торчала приземистая безверхая башня. Над аркой, в нише, и впрямь виднелось что-то вроде образа и даже стояла прислоненная лестница.

– Ги-ись! – негромкий этот оклик заставил их обернуться и быстренько уступить дорогу фуре мортусов.

– Где же тут мастеровой с сундуком сидел? – заинтересовался Левушка. – У башни, что ли?

– Там, где народ не стопчет. Статочно, что и у башни… – Архаров вертел головой, изучал местность – и местность эта была унылая, какая-то заброшенная и запущенная, сплошь деревянные домишки да немощеные улицы. Хотя он знал, что тут, в Зарядье, стояло и немало богатых особняков.

– Вон там! – сообразил Левушка. – Видишь, Николаша, где нищие? Там он сидел!

– Надо же, чума, город на осадном положении, людям самим жрать нечего, а кто-то ведь им подает, – удивился Архаров. – Ты прав, пойдем с ними потолкуем. Толковать буду я, ты стой поодаль.

Они подошли к нищим, сидящим у основания Варварской башни. Но по дороге еще раз услышали «Ги-ись!» и пропустили еще одну фуру.

– Вот кто нам нужен, – Архаров показал на безногого старика, сидящего в деревянной тележке. На старике был грязный зеленый пехотный мундир – надо думать, времен государыни Анны. И стояли по обе стороны тележки два чурбачка с рукоятками – вроде утюгов. Ими он пользовался, отталкиваясь от земли, когда ехал.

Архарова эти чурбачки заинтересовали – он подошел поближе, чтобы их разглядеть. Таким образом, и выбор был сделан – к кому обращаться.

– Помолись за мою душу грешную, – сказал Архаров старику, бросая ему на колени монетку. – Что это тут негодяи разъездились? Вторая уж фура.

– Спаси Господи. А стоянка у них, сударь, неподалеку, на бастионе, – объяснил старик. – И домишко ихний тут же. Нам и хорошо, они хоть и негодяи, а хлебом делятся.

– Что за бастион? – удивился Архаров.

– Земляной бастион, еще при царе Петре строен. Шведов, что ли, в Москве ждали. А может, и турку.

– То есть, толком не знаешь?

– Про свои баталии все тебе расскажу, я с фельдмаршалом Минихом в Крым ходил, я Очаков брал. Нас из Очакова точно такая же чума выжила, не чаяли, как и уцелеем.

– А ног где лишился?

– А когда со шведами воевали.

– Так при тебе, выходит, бастион поставили? Или ты, дядя, не приметил?

– Так я же тебе, сударь, сказываю – задолго до того! При царе Петре, поди! – возмутился калека.

– Николаша, не кипятись, это древняя история! – вмешался Левушка и тоже бросил старику монетку.

– А не было ли тебя тут, дядя, когда митрополит за сундуком денег приезжал? – спросил Архаров.

– Как не быть! Только я не здесь, я вон там сидел.

– И видел, как на митрополита напали?

– Да как же я мог видеть, коли толпа собралась – в тыщу человек! Наша братия только ноги и разглядела.

– А что, правда ли, что сундук был полон медяков? – продолжал Архаров.

– Какие медяки? Туда и серебро на свечу кидали, и бабы серьги из ушей вынимали, кидали, и перстеньки, сам видал.

– А велик ли был сундук?

– Даже и не сундук, это люди врали. Так, укладочка… – старик обвел руками контуры воображаемого сундучка. – Митьке говорили – возьми поменьше, скорее наберется. Он же обет дал – набрать сундук денег на свечу. Богородица ему так во сне велела, чтобы поставить всемирную свечу и мор прекратить. А малый-то сундучишко скорее соберется…

– Митькой, выходит, звали?

– А чего ты, сударь, докапываешься? – вдруг сообразил спросить старик. – На что тебе Митька сдался?

– Да я тоже хотел на свечу пожертвовать, – и Архаров показал меченую монету. – Нарочно для того от Никитской пришел. Знать бы, где тот Митька с сундуком! Мы-то думали – суета кончилась, и опять он тут сидит. Приходим – а его и нет.

– Так и мы думали – отобьет его народ у солдат, и соберет он свой сундук денег на всемирную свечу.

– Солдаты его, выходит, забрали? – удивился Архаров. Ничего подобного Сидоров не рассказывал. Опять же – коли бы загадочный мастеровой был схвачен и сидел в надежном месте – полицейские драгуны могли умолчать об этом из одной вредности, чтобы столичным гвардейцам служба медом не казалась…

– Может, и забрали, а только после того он уж не появлялся. А может, и чума прибрала.

– Вместе с сундуком? – не унимался Архаров, а Левушка, забеспокоившись, обернулся – не слышит ли кто лишний этих назойливых вопросов.

Нищий пожал плечами.

– Вам у Всехсвятской церкви лучше скажут, – пообещал он. – Там батюшка, коли еще жив, про Митьку много чего знал. А то еще дьячок, Петров Устин, он с Митькой дружбу водил.

– Дай тебе Боже здоровья, дядя, – сказал Архаров. И, отходя, заметил Левушке:

– Помяни мое слово, дьячок много чего про сундук поведает.

– Это он Митьку научил, как деньги собирать! – догадался Левушка. – Неспроста же – сперва со здешним дьячком задружился, а потом именно про здешний образ ему Богородица во сне толковала!

– Не вопи, люди сбегутся.

Они прошли по Варварке и свернули к храму. Еще одна фура мортусов обогнала их. Три фигуры в балахонах обернулись, перемолвились словцом, глядя на переодетых офицеров.

– Раскланяйся, Левушка, – велел приметливый Архаров. – Вон, вон – наши знакомцы!

– А как ты их признал? Все же одинаковы!

– А чего такого – это они нас первые признали.

Архаров огляделся и увидел, что к церкви поспешает бабка, а из дверей, напротив, выходит степенный, на старинный манер благообразный мужчина и, обернувшись, трижды крестится на наддверный образ.

Архаров прищурился – мужчина его заинтересовал. Но, быстро подойдя к церковным дверям, обратился он к старухе.

– Бог в помощь, бабушка!

– И тебе, сынок, и тебе, – глядя на него по-птичьи, боком, отвечала старуха. И отошла – чума приучила общительных москвичей к осторожности.

– Ты, я гляжу, здешняя?

– А тут, в Зарядье, живу.

Благообразный мужчина в длинном кафтане на купеческий лад, застегнутом не на пуговицы, а на серебряные лапки, неторопливо подошел к нищим и оделил их полушками. Тоже держался от убогих подальше.

– И здешнего прихода? – продолжал Архаров.

– Здешнего.

– А тогда скажи, сделай милость, как мне дьячка Устина Петрова сыскать.

– А на что тебе?

– А по своему делу.

Старуха задумалась.

– А сказывали… – начала было она, но тут вмешался мужчина.

– Помер Петров, царствие ему небесное, – сообщил он.

Левушку, в силу его музыкальности, позабавило сочетание дородной стати внезапного собеседника с бойким пронзительным тенорком, почему-то обычным для московского торгового люда. Архаров тоже отметил этот голос, переливчатый, выразительный, сейчас в нем прямо-таки звенела скорбь.

– Как это помер! Не мог помереть! – возмутился Архаров.

– А как ныне все мрут? Мор – одно слово. Вчера еще бегал, сегодня в беспамятстве лежит, а завтра и хоронить волокут, – растолковал мужчина.

– Да ты что, сударик? – растерялась старуха. – Не помирал он! Кабы помер, я бы слыхала…

– Да от кого теперь слыхать? Некому и слухи переносить стало, все на тот свет отправились. А какое тебе, сударь, дело до Устина?

– Да есть дельце, – уклончиво отвечал Архаров. – Должен я ему остался. Как тетка померла – звали Псалтырь читать у гроба. Все никак не мог должок вернуть…

– Теперь разве что панихиду по нем на те деньги заказывать…

– Да не помирал же, – вмешалась старуха. – Он от меня через два дома живет, так там красного креста над воротами еще не намалевали! Стало быть, и язвы в доме нет.

– Сегодня нет, а завтра есть, – не унимался мужчина. – Ты уж мне, сударь, поверь.

– Да как не поверить… – Архаров тяжко вздохнул. – Ну, недосуг мне. Ты ведь, сударь, этого прихода? Сделай божеское дело – вот тебе рублевик, отдай в церковь на помин Устиновой души.

– Это дело, – согласился мужчина и достал из кармана влажную тряпицу – тут же всем в нос шибануло уксусом.

– Мне бы, батюшка мой, дал! – возмутилась старуха, меж тем как Архаров передавал мужчине в расстеленную на ладони тряпицу меченый рубль. Левушка было кинулся наперерез, но был отодвинут.

– А тебе зачем? Ты ж твердишь, что жив Устин!

– Так я бы за здравие помолилась…

– Ступай, ступай, старая трещотка! – прикрикнул на нее мужчина. – Молодых парней чума не милует, а тебя, вишь, все стороной обходит! А на рубль я и сорокоуст закажу, и панихидку, и на обновление храма останется.

Он начал костерить старуху на высоких тонах, а к концу своей речи опускал голос все ниже и ниже, слова выпевал все медленнее, сообразно словам, и Левушка вдруг подумал, что неплохо бы когда-нибудь этот купецкий говорок записать нотами.

– Бог тебе в помощь, – с тем Архаров отошел и увлек за собой Левушку. Они неторопливо пошли к Варварке.

– Ты спятил, Николаша, ей-Богу, спятил, – зашептал Левушка. – А ну как этот дядька заразный? А ты его трогал!

– Нет, Левушка, такого жоха и чума не возьмет, такие долго живут, – задумчиво сказал Архаров. – Какого беса он нам врал про дьячка? Он в этом деле с сундуком, стало быть, как-то замешан…

– Так ты ему меченый рубль дал? – наконец-то догадался Левушка. – Ох, мать честная, и что же теперь из всего из этого выйдет?

– Понятия не имею. Встанем тут, отсюда увидим, как бабка из храма выходит. Вот бабка – та не врунья…

– Так ты же не просто так рубль дал! Отродясь ты деньгами не швырялся! Что он такого сказал, чего я не уразумел? – Левушка, поняв, что его умственные способности оказались под сомнением, сильно разволновался.

– Соврал он. А кабы я знал, что иное бы предпринять, то и не швырялся бы. А тут вижу – врет и не краснеет, стало быть, сие может оказаться зацепочкой… А может оказаться и бесполезным мотовством. Я не сыщик, Тучков, я их ухваткам не обучен, орудую в меру своего разумения. Что-то из этого непременно получится и где-то меченый рублевик, помяни мое слово, вынырнет… Не может быть, чтобы он всего лишь из любви к вранью нам про дьячка врал. Стало быть, для чего-то ему надобно, чтобы дьячка мертвым сочли.

И тут к Архарову и Левушке подошел парень, весь увешанный разнообразным имуществом. Лет ему было не более двадцати пяти, высок, узкоплеч, сутуловат, как положено разносчику, светлорус, из той особой породы российских губошлепов, у которых главное, что запоминается при знакомстве, – большой приоткрытый сочный рот. На голове у него были нахлобучены две треуголки, через плечо висело на веревочках несколько пар сапог, еще какое-то тряпье переброшено через руку – так что даже не разглядеть, во что одет. Также имелся лоток, словно у торговки пирогами, накрытый тряпицей.

– Для хороших господ есть товарец первого разбора, – сказал парень и приподнял тряпицу. – Табакерки с патретами, табакерки костяные, лубяные, резные, всякие. Сударушке подарить, самому табачком побаловаться, я и табак держу… Недорого отдам, право! Голод такой настает, что не до прибытку – за свою цену бы продать да поесть…

Архаров склонился над лотком.

– А что, перстеньков с сережками нет ли?

– Ты полагаешь, Николаша?.. – начал было Левушка, но Архаров так на него посмотрел – пришлось заткнуться.

– А как не быть, в карманах и не то найдется…

– А покажи, – велел Архаров.

– А вот, полюбуйся, господин хороший… – парень протянул на ладони побрякушки. – Сережки с яхонтами лазоревыми, сережки висячие, сережки жемчужные…

– Дороги, поди, а мне для девки, обещал, – сказал Архаров, уже доставая из левого кармана кошелек. – Девка простая, ей такое надобно, что здешние мещанки носят.

– Так и у меня – не графские перстеньки! Эй, эй!

Но поздно было вопить – на торговца налетел мортус со своим дрыном и так решительно ткнул парня, что поверг наземь, и весь его товар разлетелся.

– Вот ведь змей! – воскликнул он и сердито обратился к Архарову: – Из ума ты, что ли, выжил? Сейчас на улице с рук покупать – чуму брать!

– Ах ты сука! – крикнул торговец. – Мало вам, каторжным, плетей-то дают!

– Поговори мне! – Федька поддел крюком свалившуюся с головы продавца лишнюю треуголку и отшвырнул ее подальше. – Видит, сволочь, что вы нездешние! Свои-то не дураки – товар у него брать! Все это – из выморочных домов, зачумленное. Наденешь такую шапочку – а через три дня в ней на тот свет пойдешь красоваться, дурак дураком!

– Спаси и сохрани! – Левушка истово перекрестился.

– Вперед будь умнее, – сказал Федька Архарову и направился было обратно к фуре, но Архаров заступил ему дорогу.

– Пожалел, выходит, дурака? – прищурившись, спросил Архаров.

– Выходит, так. Дураков жалеть сам Бог велел, – отвечал Федька. И, судя по голосу, рожа его под черным колпаком была весьма ехидной.

Левушка фыркнул.

– Ладно. Судьба нас и в третий раз сведет. А ты для такого случая запомни – я за все вдвое плачу, и за услугу, и за обиду, – сказал Архаров. – Я – Преображенского полка капитан-поручик Архаров.

– Потише бы про себя объявлял, – заметил Федька. – Народ на вас, на усмирителей, зол. Как раз схлопочешь камушком в темечко.

– А мы ведь еще никого усмирить не успели, его сиятельство граф Орлов по больницам поехал, – вмешался Левушка. – И ежели кто из крепостных согласится пойти в больницу зачумленных выхаживать – тому вольная.

– Точно? – удивился Федька.

– Так сегодня с утра решили! – Левушка, сообщая это, был так счастлив, как будто сам получал некую вселенскую вольную.

– Как Бог свят! – и Архаров медленно, весомо перекрестился.

– С нами обоз врачей приехал, Москву поделят на участки, и в каждом будет свой особый врач, – продолжал Левушка. – А выморочные дома пожгут!

Ему хотелось ну хоть добрым словом побаловать мортуса, который так решительно кинулся спасать Архарова.

– Это по уму, – согласился Федька, – только ведь голод огнем не остановишь. Фабричные без работы остались, жрать им нечего, они теперь как сухой хворост – только искру урони… злобы в них…

И помотал головой, всем видом показывая – и сравнить-то не с чем.

Торговец попытался подняться с земли, но Федька опять замахнулся на него дрыном – и он замер.

– Так и об этом граф Орлов позаботится! – воскликнул увлеченный графскими затеями Левушка. – Слыхано, будут заставы укреплять, а кто пойдет туда трудиться, тому в день по пятнадцати копеек платить станут.

Архаров меж тем как бы ненароком сунул кошелек мимо левого кармана и уронил наземь.

– Государыня не велела понапрасну кровь проливать, – сказал он. – Так и товарищам своим передай.

– Кто мои товарищи – знаешь? – выкрикнул Федька.

Архаров пожал плечами.

– А кто бы ни были…

Федька помолчал. Вся эта беседа казалась ему беспредельно странной. Двое переодетых офицеров, молодой и постарше, словно бы не замечали на нем дегтярной робы и колпака с дырками для глаз.

– Кому рассказать – не поверят, что ты с каторжным негодяем по-божески говорить не побрезговал.

– А, знаешь, не брезглив я…

Торговец простерся по земле, протянул руку и прибрал кошелек, а затем стал отползать.

– А коли я сто человек порешил? Коли у меня рожа клейменая? Коли меня лишь чума от виселицы спасла?

Левушка сделал шаг назад – звучало сие из-под колпака яростно и с надрывом.

– Не успел ты ста человек порешить, – сказал Архаров. – Годы твои не те. А по пьяному делу из-за бабы задрался. И пришиб какого-то дурака, царствие ему небесное. А поскольку с тем дураком был в приятелях, то и вообразил себя превеликим душегубом. И сам же заорал – вяжите меня, православные! Что, не так?

Федька ничего не ответил.

– Ну, еще кому-то от тебя досталось на орехи. Не валяй дурака, не гневи Бога, – посоветовал Архаров.

Тут торговец поднялся на ноги и стал отступать к закоулку. Архаров резко повернулся к нему и так посмотрел, что парень ударился бежать.

– Чего это он? – удивился Левушка и полез в карман кафтана.

– Не стянул ли чего? – забеспокоился Федька.

– Мой цел, – добыв кошелек, сказал Левушка. – Николаша, а твой? Погоди, ты же его в руке держал!

– Обронил! – воскликнул Федька. – То-то этот змей к нам все жался!

Левушка, ни говоря ни слова, выхватил шпагу и кинулся в погоню.

– Стой, Тучков! Стой! – крикнул Архаров. – Заразу подцепишь! Вот дурень…

Он сильно огорчился тому, что Левушка, уже зная его затею с мечеными деньгами, не разгадал уловки.

– Не догонит, сейчас же и вернется, – уверенно сказал Федька. – Тот дворами уйдет, а твой недоросль тех дворов не знает.

– Ты его раньше тут встречал? – спросил о торговце Архаров. – Вы, мортусы, тут где-то поселились, должны уж местных знать.

– Эти к нам не суются, мы колечек зазнобам не покупаем, – отвечал Федька. – Нашарил, сволочь, по выморочным домам, ходит, ищет дураков… мало я ему влупил…

– Мародер, – четко произнес Архаров. – Может, и мародер…

* * *

Торговец, бросая товар, действительно уходил какими-то немыслимыми закоулками и дырками в заборах.