Тони Бранто
Волчье кладбище
Глава 5
Молоко Девы Марии
Дарт внезапно вырос в коридоре посреди толпы сразу после занятий. Мы почти столкнулись. Невозможно было понять, что у него на уме. Это серое лицо всегда выражало одно и то же – мрачность, а его плечи обязательно выдавали напряжённость. Он напоминал старую верную трость, которой периодически пользовался его начальник.
– Мистер Гарфилд, мистер Карлсен, переодевайтесь. После обеда жду вас у выхода из южного крыла.
– Мы переоденемся после обеда, – говорю я. – До регби два часа.
– Сегодня вы не тренируетесь. – Дарт не отводил испытующего пристального взгляда.
– В смысле, как не тренируемся?
– Вам предстоит выкорчевать весь чертополох. За нарушение порядка.
– О! – удивлённо прокомментировал Адам. – Чертополох нарушил порядок?
Дарт ещё более выпрямился.
– Мистер Гарфилд, вы наказаны за организацию непристойного поведения ряда учеников, мистер Карлсен – за неявку на утреннее собрание.
– Организация непристойного поведения? – Я чуть не прыснул со смеху. – Что за нелепость?
– В каком смысле весь, сэр? – спросил Адам, поправляя очки.
– Весь, что на западной стороне сада. Это понятно? – Дарт по привычке скрестил кисти рук внизу живота.
– Яснее некуда, сэр. Мистер Кочински посчитал такое решение верным?
– Полагаю, других он не принимает, – ответил Дарт. – Впрочем, по мне, такое наказание – благодать Божия. Я предлагал нечто иное.
Подмывало съязвить про его былые времена здесь, напомнить, как часто его нежных мест касались розги. Вместо обороны я пошёл в наступление:
– Осторожнее, сэр! Помните, что «почёсывая в штанах у школьника, педант удовлетворяет свой собственный зуд»[27].
Ноздри Дарта раздулись от возмущения. Не дав мне и дальше на рожон лезть, Адам поспешил увести Дарта в свои дебри:
– Я не про степень наказания, сэр. Хотел уточнить, верное ли политически решение принимает мистер Кочински, посягнув на удаление чертополоха? Ведь это растение служит символом Шотландии и изображено на его гербе. В честь его даже учреждён рыцарский орден с девизом: «Никто не тронет меня безнаказанно».
Дарт сдвинул брови, глубокая морщина на лбу стала резче.
– Я всё утро наблюдал за этим чертополохом, сэр, – ничуть не смущаясь, продолжал Адам. – Он растёт на западе, где церковь. Вы, конечно же, знаете его научное название – «расторопша пятнистая», а по латыни – Silybum marianum, что значит кисть Марии. Вы, я в этом уверен, в курсе, что разводы на листьях расторопши издревле считались молоком Девы Марии. Не будет ли оскорбительным для отца Лерри и всех прихожан такое варварство?
Я перевёл взгляд на Дарта. Лицо его по-прежнему являло собой лишь сгусток мрака, однако Дарта выдавали руки – большие пальцы нервно потирали друг друга.
В свою очередь, я был удивлён такой сменой взгляда на чертополох – ещё утром Адам считал его возмутительным.
Дарт кашлянул, подыскивая, чем крыть. Но, видно, не сыскал.
– После обеда, – наконец повторил он сухо.
Я благословил его спину непристойным жестом.
За обедом я имел неосторожность поинтересоваться, что особенного в расторопше.
– Чертополох, Макс, сорняк только по своему происхождению. Но меня восхищают его свойства быть одновременно угодным и ненавистным вам, британцам.
Я заглатывал переваренную рыбу с картофелинами в чёрных ожогах, отмечая, что иногда мне хочется зашить себе рот, чтобы не побуждать Адама к рассуждениям.
– Вы гордитесь им, когда один невнимательный норвежец наступает на него и своим криком будит и спасает спящее шотландское войско от гибели[28], и ненавидите его, когда другой норвежец пытается спасти вас из неловкой ситуации.
Бесспорно, думал я, будь Адам в армии короля Хокона IV на месте того осла, ходил бы я не под белым, а под синим крестом, если бы вообще родился. Потому промолчал. К тому же о разборчивости в людях и вообще за нас громче говорили наши тарелки.
Я сметал всё подряд, как ошалелая акула глотала бы без разбору рыб и людей. К концу трапезы в моей тарелке всегда было пусто.
Вилкой Адама решалось некое уравнение: кости лежали строго перпендикулярно кожице, всегда бережно уложенной с левой стороны; верхний слой картофелины, тонкий, извечно пригорелый, утрамбовывался в правый нижний угол. Всё это затем выбрасывалось в мусор. Чтобы сердце, говорил Адам, не болело. Вот так несложно, по-скандинавски, не давать сердцу болеть попусту. Возможно, душевная боль уже перестала посещать Адама.
А я всегда думал, что скандинавы в этом смысле экономны до умопомрачения, что любой пригорелой кожице у них найдётся толковое применение. Не совсем верно. Они просто не жарят картошку до чёрных краёв, как мы привыкли это делать, и не солят без того солёную рыбу. Иначе говоря, меньше масла и соли тратят, оттого лишнюю хворь не цепляют. Нам же только повод дай поныть.
Переодевшись в шорты и майки, мы спустились и встретили неприветливую фигуру Дарта в дверях, что выходили в сад с западной стороны. За зарослями пятнистой расторопши прямо по центру от здания университета располагалось поле для игр, а за ним – лес, Волчье кладбище с его тёмными страхами и легендами. Дорога, огибавшая поле справа, вела к церкви, слева – в деревню, мимо сторожки лесника. За сторожкой, мили через три, лес заканчивался крутым обрывом в глубокий карьер.
Нам были вручены лопаты, вёдра и тележка.
Я прикинул фронт работ.
– Оставить землю в развороченном виде? – спросил я.
Дарт, кажется, оскорбился таким предложением, кончик его носа, похожего на бушприт парусника, дёрнулся всего раз, но достаточно красноречиво.
– Не говорите глупостей, Гарфилд!
Он швырнул нам под ноги несколько пакетов с семенами.
– Мистеру Кочински всегда нравились растения попроще. Понимаете, мистер Карлсен?
– Конечно, сэр, – учтиво сказал Адам, он рассматривал вилы в руке. – Кто знает, что с нами всеми было бы, предпочти мистер Кочински простым растениям старые добрые розги.
Дарт почти подавился.
– Я непременно доложу ваши слова, Карлсен. Вы об этом пожалеете.
– Мне не о чем жалеть, сэр. Я – лишь чёртов иностранец.
Адам снял очки и протёр их о майку.
– Кому если не мне выкорчёвывать на вашей земле всё живое, сэр, с корнями и молоком Богородицы?
Я закатил глаза.
Дарт бросил на Адама взгляд в упор, такой злой, будто хлестнул кнутом по лицу.
В три часа солнце палило, казалось, как в древней Ниневии. Над полем роем разъярённой мошкары летали «Дикие коты» и «Муфлоны». «Яйцезахватчики» и «Кастраты» называли мы команды менее официально.
Сыпалась обычная брань. Хрюшка Мэтью, честно облачённый в форму, продавливал скамью, обливаясь потом. Тренер, мистер Горден, муштровал свои батальоны и периодически ругал за сквернословие, если в эти моменты где-нибудь маячил силуэт проректора или кого-то из преподавателей. Как только горизонт пустел, Горден, уже еле сдерживаясь, открывал суровую пасть под седыми усами и крыл игроков со всем искусством столь извращённой мысли, что даже мы с нашим молодым цинизмом и буйной фантазией не всё сказанное им могли вообразить.
– Мол[29]! Формируйте мол, онанисты отсталые! – поднимал Горден командный дух «Кастратам».
Мэтью вроде спал. Мы продуктивно пололи грядки.
«Дикие» выигрывали у «Муфлонов» – 48:0. Какой там мол! Просто смешно. Остановить Гарри, когда тот даже шагом по полю с дыней[30] прогуливается, не по зубам ботаникам из левого крыла, хоть гурьбой они на него навались.
Я вытер краем майки пот со лба, затем снял её, швырнув на тачку с грудным молоком Девы Марии. В окне на первом этаже я заметил силуэт сосредоточенно наблюдавшего за нами Дарта. Он наслаждался властью. Ему крайне сильно, до чёртиков, хотелось меня выпороть. Его отец, если он у него был, не сумел в своё время защитить сына, ни в чём не повинного. Я же теперь ему, как бельмо в глазу. Но что, кроме регби, он мог у меня отнять? Жалкая попытка. Жалкий Дарт…
Знал бы, как сильно я желаю летать, он бы ночи не ждал – пришёл и обрубил бы крылья моему самолёту. Я прощаю его за всё. Я уверен, парень он неплохой по своей природе. А угнетённость, тем более столько лет копившаяся, кого угодно озлобит.
Во мне скопилось нечто иное, но нам запретили покидать каторгу. Я на всё это плюнул и прошёл к уже засеянной семенами почве прямо напротив надзорного окна. Створка резко задвинулась – я усердно орошал будущие всходы собственной влагой. Дарт глядел на меня с ненавистью.
Конечно, я нарывался на неприятности. В Виндзоре или Итоне меня бы высекли и отчислили. Однако я тогда совсем об этом не думал. Я решил, что смелость Адама сегодня здорово превосходила мою, а он всяко умнее меня и точно знает, что делает.
Я вернулся к Адаму, как раз когда «Дикие коты» взбунтовались. Вопил Тео. Ему что-то не понравилось. Сиплый ор Гордена прояснил дело: «Бараны» каким-то лихом заработали два очка. Впервые за семестр.
– Ты покойник! – обещал Тео кому-то в толпе.
Мы согнулись копать дальше.
– Знаешь, почему мы это делаем? – сказал я.
– Почему?
– Из-за тебя.
Адам поправил очки.
– А знаешь зачем?
– Поведай.
– Потому что теперь при виде чертополоха Кочински будет вспоминать о сегодняшнем позоре, – заключил я. – Благодаря тебе.
– Я слышу логику в твоих словах, Макс. Продолжай в том же духе.
Через несколько прополотых ярдов подбежал Питер, по́том разило от него будь здоров. Он встал у платана, чтобы помочиться.
– Ну, кажись, Джо влип.
– Что с доходягой? – говорю я.
– Не смог «кастрата» догнать.
– Чушь!
– Ага. Гарри бил с ноги, мяч отскочил, и тут Джо невпопад касается мяча, тот мимо ворот, «кастрат» за дыню и дёру дал. Мы все рты разинули.
– Обалдеть!
– Ну, все хороши. Но Джо, конечно, хорош больше всех.
– Ему надо грядки полоть, – сказал я. – А мне – на поле быть.
– В жизни всегда так, – просто заметил Питер.
Через два часа весь род чертополоший был злостно изгнан, а нечто новое слепо и безрассудно высеяно. Теперь мы вывозили мусор. Парни покинули площадку около часа назад.
У ворот, куда мы свозили падшую от наших рук расторопшу, неожиданно пронёсся Джо, демонстрируя лучшие вингерские результаты. Затем послышался развесёлый хохот. К нам шумно двигались Питер с Робином. Оба искупавшиеся, с влажными волосами, в выходных брюках и рубашках. От обоих плебейски несло туалетной водой.
Они горячо спорили. Питер считал Model B[31] переоценённой, а добавленную в её двигатель пружину возврата дроссельной заслонки недостаточным основанием, чтобы Lambretta могли заламывать цены. Робин говорил, что ему всё равно, потому что ему хотелось сандвича с лососем.
– Но нельзя же, в самом деле, не понимать, что Vespa[32] отстают, – добавлял Робин.
– Сто двадцать пять кубов, – настаивал Питер. – Мощность в четыре лошадиных силы.
– Дело не в мощности мотора, а в общем качестве езды, – говорил Робин. – Запихнуть коробку передач с двигателем под один корпус – вот это я понимаю видение будущего.
Питер заулыбался.
– Ты всё равно не можешь отрицать, что Lambretta всегда будут вторыми, – сказал он.
Робин повертел пальцем у виска.
Питер обратился к нам:
– Мы в «Свиное рыло» в пул[33] играть. Ботаники хотят реванша. А вы?
А мы с Адамом сами походили на одно сплошное свиное рыло и пахли острым мускусом с оттенком разлагающегося аммиака.
– Будем позже, – сказал я. – Джо с вами?
Питер удивился:
– Вряд ли. А вы не слышали разве?
– Нет. А в чём дело?
– «Кастратам» два очка дали.
– А, слышали.
– Это расстроило Тео.
– Они подрались?
– Куда там! – Робин схватился за живот, не сдержав приступ смеха.
Питер солнечно ухмылялся.
– Джо последним пошёл мыться. Боялся Тео – тот караулил его. В общем, Тео заломил ему руки, а Гарри держал лезвие…
– На кой чёрт? – помрачнел я.
Адам оторвался от земли и поправил очки.
Два балбеса, заливаясь, пытались объясниться:
– Они его побрили!
– Подчистую!
– Вообще ничего не оставили! – Питер эмоционально жестикулировал. – Ни волоска!
– Он только что пролетел мимо, с вздыбленным ёжиком, как будто электричеством его долбануло, – говорю я.
Парни переглянулись и разом заржали.
– Шервудский лес ему сбрили! – выпалил Питер. – Теперь Робину Гуду негде прятаться!
До меня дошло, и я тоже начал ржать, скрутившись и держась за живот.
Адама история не повеселила. Он вернулся к мусорной куче.
– Лейбористы надавали консерваторам! – смеялся Робин.
– Чёрт, должно быть, унизительно, – весело возмутился Питер.
– Джо-то какая разница? Его мама всегда будет той единственной, кто видел его погремушку.
– Ты забыл, он с нами ходил вчера.
– Да, но сомневаюсь, что там что-то было. Мэтью утверждал, что у бедняги ещё продолжаются поллюции.
Питер пожал плечами.
– Так вы идёте?
– Будем позже, – сказал я.
Отцепившись, парни пошли вверх по тропинке, и до нас докатывалось дурашливое песнопение:
Благой Робин Гуд во Шервудское чрево
Вошёл как-то ночью дремотной.
Там юная дева прильнула ко древу
С подругой-печалью холодной…
Мы поднялись наверх, чтобы обмыться, закинув по пути грязные шмотки к Секвойе в прачечную. Бедняга Джо! Не стать ему мужчиной в Роданфорде.
Глава 6
Предвестие ангела
Перед выходом я взлохматил мокрые патлы, Адам же бережно зачесал волосы набок. Ему шла приглаженность. Череп у него немного вытянут, прям как у Хамфри Богарта[34], хотя, говорят, так у всех скандинавов. Мне кажется, эта особенность вкупе с очками добавляет серьёзности облику.
Мы всегда ходим к деревне не по тропинке, а напрямик через кленовый лес, через крапиву и горчичную опушку. По дороге всегда молчим. Сказать нам друг другу уже давно нечего, да и среди мрачных красот Волчьего кладбища всё больше тянет поразмышлять о чём-то своём.
В деревне, перед тем как оказаться в «Свином рыле», мы встретились в кафе «Рожок» с Агатой, подругой Адама.
Да, многомудрый мой товарищ лесных свиданий не признавал, однако едва начался первый семестр, он уже сдружился с потрясающе карикатурной серой мышью в очках. Узнав, что она библиотекарша (где б ещё встретились!), я едва сдерживался от комментариев.
Агата черства и аппетитна, как пригорелый кекс с тающей начинкой. Орлиный нос и жёсткость скул вдруг дополнялись округлой комплекцией тела, при ходьбе пышные формы здорово колыхались спереди и сзади, как утренний пудинг. Агата могла бы краситься и вполне походить на девушку. Я даже могу представить её на месте какой-нибудь pin-up модели с французской открытки[35]. Получилась бы эдакая размалёванная дурнушка на любителя.
Однако не думаю, что она сама или Адам вообще замечали её вторичные женские признаки. Возбуждала Агату болтовня о литературе, биологии, о влиянии небесных тел. Довольно густые брови взлетали от каждой мысли, произнесённой пухлыми по-рыбьи губами.
Адама восхищала редкость имени Агаты, её горячая манера речи. Никому другому он такой импульсивности не простил бы. Я часто представлял его с Агатой наедине. Внутренняя моя раскованность позволяла рисовать многое, однако с этой парочкой даже у меня не выходило картинки. Мне виделась лишь плотно закрытая дверь в комнату Агаты, за которой долгие часы кряду шли выяснения, удастся ли когда-нибудь учёным завершить модель дезоксирибонуклеиновой кислоты.
А однажды мы втроём наблюдали сношающихся черепах. Они орали по-человечески самозабвенно и громко. Я со смеху покатывался. Но эти двое… Они же с видом магистров простояли весь процесс, отпуская редкие комментарии по поводу наипригоднейшей для оплодотворения температуры дня и состава почвы в террариуме.
Но есть и другая теория, полярная предыдущей, и к ней я периодически возвращаюсь. Говоря кратко, Адам просто ловит кураж, дурача меня.
В трезвом уме я почти никогда в это не верю. А накатывает это подозрение в моменты абсурда, такого, как сейчас, когда мы засели в кафе «Рожок» за тесный столик поесть мороженого. Ведь не может Адам не замечать, как в нескольких дюймах от него сквозь серый штапель за нами подглядывают большие острые соски? Или как плечи, мягкие и покатые, сами того не ведая, соблазняют, повинуясь зову природы?
Я услышу этот зов сквозь любой воск с любой мачты[36] и всегда смогу отсеять волны, что, как сейчас, шли не ко мне. Агата была единственной из деревенских, чей бюстгальтер был намеренно забыт дома не для меня. Для её обитающей средь книжных замков натуры я слишком смазлив, слишком нахален. Иначе говоря, я – позёр, и мне позарез не хватает романтичности. В книгах я, безусловно, персонаж отрицательный, а совесть мою, как сказал бы Доусон[37], вообще унесло ветром. Агата отдала бы меня под трибунал при первой возможности и уж точно бы в жизни не села ко мне за столик, если бы нас не объединяло знакомство с Адамом.
За спиной она звала меня «этим мятежным демоном». За мою экспрессию в танцах и красоту неотёсанного дикаря, которой, по её мнению, я обладал. Вечерами по выходным, когда в «Свином рыле» устраивались танцы, я подрабатывал жиголо[38]. Деньги мне нужны были, чтоб своё дело начать и отчалить поскорей от отцовского порога.
В детстве мне думалось, что взрослые добывают себе хлеб, занимаясь исключительно милым сердцу делом. Повзрослев, я обнаружил, что деньги чаще дают за то, что нравится другим. Особенно если зарабатывать приходится втайне от кого-то.
Однако не жалуюсь. Моё ремесло тяжёлым точно не назовёшь. Из бесстыжих, вроде меня, франтов, как правило, всегда выходили хорошие танцоры. А уж убедить глухую деревню, полную послевоенных вдов, что ты движения где-то в Аргентине изучал, дело совсем нехитрое. От природы мне дан взрывной темперамент, а скульптурная форма тела с младых ногтей точилась игрой в регби.
Я всецело осведомлён о наличии у себя смазливого рыла и обо всём таком прочем, что под ним. Всем кажется это чем-то убийственно классным – иметь такую внешность. Знаете, в действительности это – как открыточный приморский городок – тот, кто в нём живёт, постоянно страдает от наплыва туристов. И тут либо переезжай, либо сдавай комнаты курортникам. Из-за нужды в деньгах я выбрал второе. Сдаю свой камбуз[39] местным дамам. Они и рады. В их заждавшихся взглядах я был лакомой конфетой, с головы до ног блестящей. То, что мой фантик трогали, да порой так, что в ушах шелестело, меня не смущало. В конце концов, я не гнул спину, а неплохо проводил время и получал впечатляющие полтора фунта и бесплатную выпивку в баре за один вечер. Прибавить чаевые, которые мне совали во все карманы дамы постарше, промокшие для храбрости так, будто мужчины сроду не видали, – и выходил приличный суточный оклад какого-нибудь пройдохи из Сити[40]. Мой камбуз приносил заведению хорошую выручку с продажи алкоголя, по вечерам «Рыло» трещало от наплыва женщин всех возрастов, и хозяин дорожил мной, как священным Граалем.
Покончив с чередой новостей (в «Золотой гусь» завезли новый дрезденский сервиз, к миссис Гринджер из «Сладостей миссис Гринджер» приехали родственники из Уэльса, у здания с часами новые часы), Агата поведала, что на прошлой неделе к ней приехала сестра из Лииша[41].
Адам воспринял эту новость с видом учёного, ещё вчера совершившего подобное открытие. Я же о наличии сестры слышал впервые.
– Проста, как вороника[42] весной, – делилась Агата. – Я предложила ей помочь отцу на пасеке, чтоб как-то связь между отцом и дочерью наладить, а она слова такого странного – пасека – ни разу не слышала. Не знает, сколько имбиря класть в джем, а Кассиопею она в глаза не видела, в уши не слышала!
– Она мне уже нравится, – кивал я.
– Безалаберная голова, как у её матери. Так отец говорит. А я охотно в это верю. Ведь отец отлично знает, где Кассиопея!
На моей физиономии проступил немой вопрос.
– Что непонятного? Шивон – моя сводная сестра! – уточнила Агата, но так, словно объясняла сапожнику, для чего в его работе этилацетат[43]. – Она впервые решила к нам наведаться. Такая история была. Мой отец загулял с какой-то ирландкой приезжей, мне тогда четыре стукнуло. А мамы в живых уже не было. Несерьёзная интрижка, девица быстро уехала. Они оба никак не ожидали, что родится ребёнок. Папе об этом телеграммой сообщили.
– Почему она не сделала аборт? – спросил я, и меня тут же одарили взглядом, который смог бы остановить несущийся бронепоезд.
– Аборт – для слабых. Ройшн, мать Шивон, много раз под метлой женилась[44], рассказывал отец, но всегда уходила, предпочитала независимость. К трудностям ей не привыкать. Шивон у неё единственный ребёнок, и ошибок таких она больше не совершала.
– К делу, – Адам положил ладонь поверх руки Агаты.
Дочь лесника воззрилась на меня упёртым давящим взглядом.
– Я хочу, чтобы ты, Макс, занялся моей сестрой.
– Вот как? – от обрушившегося предложения я откинулся назад вместе со стулом.
Нам подали мороженое. Три шарика мне, два Агате и один – совсем уж крохотный – Адаму.
– Погоди, – оторвался я от спинки стула, обращаясь теперь к белобрысому очкарику. – Это и есть мои исправительные работы? То самое задание важное?
Адам весомо, по-профессорски, взглянул.
– На тебя непохоже, – покосился я. – Всё равно что лечить от пьянства алкоголем. В чём же мораль?
– А мораль, – каким-то внезапно жёстким голосом изрекла Агата, – в том, что моя сестра совершенно не искушена.
– А при чём здесь я?
– Дослушай. Их дом в Ирландии окружён пастбищами. Только вчера утром Шивон делилась со мной. Рассказывала, какие ей в детстве фантазии приходили, как краски в её голове рождались с утра до ночи при взгляде на бесконечные выцветшие лоскутки возделанной земли…
– Я точно должен об этом знать? – наморщил я лоб.
– Потом были книги. Они-то и стали, как считала Шивон, её окном в мир. Но ведь и в них мир не настоящий, а сплошной обман! Мечтательные сопли о бурных страстях, словом, бульварщина, собранная матерью. Мать Шивон от жизни давно устала, сгорела как спичка. Материала гореть не осталось, хотя полыхала в молодости на всю катушку.
– Это называется климакс, – заметил я. – Но мать мне определённо нравится.
Агата продолжала, не слушая мои комментарии:
– Сама жизни напилась, а дочь взрастила в четырёх стенах. Возможно, и правильно сделала, хотя Шивон известно о былом распутстве матери. На одной чаше весов пример цинизма и безнравственности, а на другой – собственные представления Шивон об идеальной жизни, преисполненной романтической чуши. Последняя чаша перевесила, как мешок гравия против перьевой подушки.
– И тебя это сильно расстроило?
Агата метнула в меня искры из бледно-голубых глаз, выглядевших огромными через сильные линзы.
– Я бы предпочла равновесие, – сказала она значительно. – Понимаешь, как глупа и неопытна моя сестра? В таком состоянии легко в кювет слететь, сбиться с пути и наломать дров.
– А я-то здесь при чём? – повторил я. – Со мной дорога как раз в кювет и обеспечена. Ведь ты же меня в Асмодеи[45] и зачислила! Уже забыла?
Агата потупила взгляд и уставилась на мороженое. Потом уже менее напористо сказала:
– Шивон здесь впервые, и я бы не хотела, чтобы кто-то её обидел.
– А почему ты считаешь, что её обязательно обидят? – Я взял хромированную вазочку с ложкой и вновь развалился на стуле.
– Она – ангел, – голос Агаты смягчился, лицо посветлело. – В незнакомом месте потеряет голову. Там хотя бы её пастбища, а здесь лес, Волчье кладбище…
– А Ирландия что, какая-то страна ангелов, что Шивон…
– Знаешь, что она сказала, когда наш лес увидела? – перебила Агата. – «Да это же настоящий Арденнский лес!»
– А что плохого в Шекспире? – скромно намекнул я на широту своих литературных познаний.
– Шекспира в их доме не было, – покачала головой Агата. – Шивон больна Джорджем Элиотом[46] и его пасторальными сказками о прекрасной девушке и внуке сквайра.
Я изобразил презрение, хотя знать не знал об авторе и слыхом не слыхивал историй о девицах и дворянских отпрысках.
Агату аж передёрнуло от возмущения:
– Хэтти отвергла плотника Адама с добрым сердцем ради богатого наследника Артура. И к какому ужасу привели их тайные встречи! В какой хаос погрузилась тихая деревенька!
– Ну не преувеличивай!
– Вот только невдомёк моей глупышке сестре, что за псевдонимом Джордж Элиот прячется такая же парящая в мечтаниях особь женского пола! Это благодаря её фантазиям Шивон таких страстей жаждет! Конечно, ведь Роданфорд кишит богатыми наследниками! Как только она прослышала об этом, давай писать нам, телеграфировать… И не придёт никак ей в голову – а меня вообще слышать не желает, – что в жизни это совсем иные люди, которые только секса от таких дур ищут!
– Ну, ты напраслину на нас возводишь! Ах, больно слышать! – отбивал я громы и молнии с улыбкой.
– Она от матери сбежала сюда ради этого, под предлогом повидать отца и меня. Уж я-то знаю!
Вот в это охотно верилось, ведь сама Агата пять дней в неделю среди этих самых страстей книжных отсиживалась по долгу службы.
– А мне не с кем её оставить! У отца работа, у меня работа. Шивон не по душе в библиотечной клетке весь день околачиваться, в доме её не запрёшь. Что мне с ней делать?
Я поёрзал на стуле, слизывая фисташковый сироп с ложечки.
– Значит, ей сейчас семнадцать, – рассудительно вычислил я.
Агата заметно поднапряглась.
– Какая разница? – бросила она с подозрением.
– Да никакой, – сказал я, запустив пятерню в подсохший стог густых своих волос.
– Макс, конечно, ею займётся. – Адам вновь положил ладонь на руку Агаты и пронзил меня ледяным взглядом.
Я ухмыльнулся и спросил:
– А выглядит она… ну… по-ирландски?
Агата по-учительски поправила очки.
– Нечего себе фантазировать!
– Да тут для фантазии и места не остаётся. – Я имел в виду, конечно, предательски искреннее платье по левую мою руку.
Слизнув ещё ложку мороженого, я спросил:
– Так ей не дружок, а телохранитель нужен?
Агата с неясными мыслями принялась изучать моё лицо, словно ей что-то новое в нём почудилось.
– Пожалуй, так будет вернее, – наконец выдала она.
Затем, оттаяв, взялась за ножку вазочки двумя руками. Проигнорировав десертный столовый прибор, Агата впилась рыбьими губами в ванильный шарик, громко всасывая его. Я замер с ложкой во рту и, наблюдая за картиной, подумал, что в свои двадцать два Жозефина Мутценбахер[47] выглядела бы именно так.
Я перевёл недвусмысленный взгляд на Адама. Нет, его сие действие не волновало, как и искренний штапель, как и плечи. Его хмурость говорила: «Макс, нам надо серьёзно обсудить твоё несерьёзное отношение к делу».
– Сколько она здесь пробудет?
– Ох, надеюсь, недолго.
– Значит, я должен оберегать малышку от коварного внука местного сквайра, – кивал я. – Что ж, это забавно!
– Ничего забавного здесь нет. А главное – не подпускай её к лесу. До обеда я с ней повожусь, пока у вас занятия, а после – ваш выход, юноша.
– Говоришь так, будто в Волчьем кладбище нашем и впрямь волки.
Адам, безучастно ковырявший мороженое, вновь сдвинул брови и косо на меня посмотрел.
– Там кое-что поопаснее водится, – заметила Агата.
– А я сегодня полдня чертополох выкапывал, – с ухмылкой ляпнул я.
Агата покивала, потягивая растаявшее мороженое из вазочки.
– Ещё с утра вся деревня слышала о ваших подвигах.
Меня вдруг посетила мысль, что соски Агаты вовсе не соблазнять вышли, а были каким-то образом связаны с расторопшей. Молоко Девы Марии, все дела. Возможно, так Агата безмолвно выражала своё согласие с сегодняшними словами и действиями Адама. Возможно, её голая грудь – как эмблема Шотландии, гордо носящая образ чертополоха на своём знамени.
– Послушай, кисонька, но ведь я тоже сын богатого сквайра. Что ж ты вдруг решила в мои лапы хищные такое сокровище отдать?
Агата взглянула на меня с укором. «Сокровище» я нарочито произнёс с иронией, представив себе Шивон – то, как она обидно похожа на сводную сестру, а соответственно, и на их общего отца, мистера Диксона, нашего лесника. Тот так смачно умел сморкаться прямо на ходу, что сопли полдня на бороде его болтались и сохли. Ещё от него луком несло хронически. В остальном вроде обычным мужиком был.
– Если бы не рекомендации Адама, в жизни бы не доверила, – отрезала Агата, а затем добавила, но уже теплее: – Адам говорит, у тебя доброе сердце.
Я чуть не подавился:
– Как у плотника Адама из этой твоей сельской истории? Ну всё понятно! Хотите изменить концовку книжки в реальности!
Я повеселел, хотя ни намёка на ответную улыбку в свой адрес не получил. Только тяжкое молчание.
– Ладно, это меняет дело, – твёрдо признал я, отставив полупустую вазочку. – И, однако, барышня, ты ищешь не любовь сестре, а бездушно предлагаешь мне неоплачиваемую должность преторианца[48].
Агата вспыхнула, как её любимая Эта Киля[49]:
– Да я готова заплатить!
Я расхохотался. Агата решила подсунуть мне чаевых, как те дамы с проворными ручонками с танцев, лишь бы сестру с плеч своих сбросить на кого покрепче. Но суть-то не в этом.
Обычно, если в настроении, я общаюсь с одной из барышень после того, как отработаю свои часы в «Рыле». На объятия и прочее мне времени не жалко. А гулять без толку, охранять и разговоры всякие вести мне некогда. Вот что я имел в виду.
– Да не в этом дело… – забормотал я.
– В сиропе много воды, вам не кажется? – оборвал меня Адам, глядя на входную дверь.
